Таксист?
Нет.
Уверен, мое настоящее призвание – смерть.
– Смерть! – говорю шепотом.
Жаль, поздно понял.
Жаль, что смертную казнь уже много где отменили. Жаль, что все и так мертвы. А еще очень жаль, что четвертование Кирилла уже было.
Эх. Какой изящный и профессиональный палач вышел бы из меня. Думаю и продолжаю листать журнал смертей прыщавого, журнал, созданный моими руками, записи моих приятных воспоминаний.
– Скоро вернусь, – говорю и выхожу из номера.
Никто не отвечает.
Соне безразлично, ей плевать, хоть расстреляй весь город, а Кирилл, наверное, знает, о чем я думаю и что никому не причиню вреда. Знает, что мне просто нужно побыть одному. Он ждет, что я, как в тот раз, опять вернусь в ссадинах и синяках и мы поговорим.
Ухожу подальше от гостиницы.
Сажусь на скамейку и наблюдаю за прохожими. Они счастливы в своем мире. Безмятежны. Из динамиков звенит очередной ремикс. Компания молодых девчат фотографируется на фоне фонтана, старичок выгуливает своего любимого мопса, женщина эмоционально трясет кудряшками, говорит по телефону и смеется.
Для всех жизнь идет своим чередом.
Выискиваю среди прохожих мужичка покрепче. Я уже знаю, как поступить.
Выбираю самого здоровенного спортсмена. Провоцирую и жду, пока он не переломает мне все кости. Игрушка-антистресс. Это такой мой своеобразный ритуал очищения-прочищения.
Прочищение мозгов.
Чтоб никто не помешал, включаю Сонин режим маскировки. Я не такой специалист, как она, но умений достаточно, чтоб полиция и прочие прохожие не замечали и не вмешивались в мое «прочищение».
По алее идут трое парней. С виду достаточно крепкие.
Оцениваю – если хорошенько потрудятся втроем, мне точно хватит. Проходят мимо скамейки. Я напрягаюсь, транслирую ненависть, агрессию и негромко, но так, чтоб они расслышали, говорю в их адрес гадости.
Они оборачиваются, чтобы убедиться, может, послышалось. Я повторяю свою речь и подкрепляю ее немногозначными жестами.
Дальше все идет по обычному сценарию.
Они возвращаются. Подходят ко мне. Я продолжаю хамить. Они сдерживаются. Я изо всех сил провоцирую. Они пытаются все решить словами. Воспитанные спортсмены. Я перегибаю палку. Несколько колкостей в адрес их жен, мам, подруг и детей.
Меня метелят. Все просто.
Обычно я даже не слушаю, что они там говорят. Автоматически отвечаю матом, скрепленным со словами «ты, твой папа и весь твой род». Эти фразы подогревают интерес публики, я заметил.
Диалог идет сам собой.
А я не теряю ни минуты, уже погрузился в мысли.
В такие моменты представляю себя героем фильма. Тускло светит фонарь.
Слышу:
– Разрешите прикурить?
Оборачиваюсь, протягиваю зажигалку.
И – на, два раза ножом под ребро.
В голове звучит мелодия.
Я улыбаюсь.
Моя улыбка еще больше раздражает парней. Один из них пожимает плечами, мол, сам напросился.
Он делает жест, и его компания окружает меня.
– Разрешите прикурить?
Он бьет дважды в живот, я опускаюсь на землю, а он подкуривает от зажигалки, зажатой в моей руке. Снег укрывает землю, плечи, шляпу.
Компания стоит, смотрит на меня, ждет, что скажу. Стоят. Ждут повод. Естественно, им просто нужен повод.
Нужен? И я его дам.
Бью кулаком ублюдка в лицо. Окурок вылетает вместе с зубом на тротуар. Град ударов сыпется на меня. На голову, на спину.
Я и не пытаюсь сопротивляться. Падаю на асфальт. Ботинки с треском встречают мои ребра, костяшки кулаков крошатся о мое лицо.
Рот твердит через хрипы и стоны:
– Сильнее, ребятки. – Сплевываю алую слюну. – Мне нужно больше. Это все, на что вы способны?
Даже сейчас, выдержав столько ударов, я могу встать и разбросать компанию, сломать им позвоночники, открутить головы. Но я лежу. Жду, когда боль отвлечет от мыслей. Жду, когда из меня, словно пыль из ковра, под ударами выйдет злоба.
Я лежу, постанываю:
– Это все, что ли? Друзья, мне щекотно. – Кровь мешает говорить, а я еще пытаюсь смеяться.
Парни перестают бить.
Сплевываю красную слюну.
– Бьете как бабы…
С него хватит, говорит один, показывает на меня.
– Ненормальный какой-то. – Он двигает пальцем у виска.
– Уходим! – говорит другой и на прощанье еще пару раз пинает меня в живот. Его примеру следуют и остальные.
Они удаляются.
А я лежу на асфальте, смотрю, как шагают их ботинки. Не спешу вставать. Тело болит, но я знаю, что боль не настоящая. И не такая уж сильная.
– Спасибо, ребятки…
Нельзя слишком часто нарываться. Вырабатывается иммунитет к боли. В один прекрасный день проснусь и пойму, что этот способ мне больше не помогает. И что тогда?
Пошатываясь, иду назад в гостиницу.
Маскировку не выключаю. Совсем не хочу, чтобы кто-то начал жалеть меня или предлагать свою бесполезную помощь.
«Поверьте!»
«Пожалуйста, послушайте! Вы все умерли».
Доносится из-за двери голос подростка. Он плачет, умоляет. Спрашивает, почему никто ему не верит, говорит, что он это не придумывает.
– Ничего страшного. Мы понаблюдаем за вашим сыном. Не переживайте, я уверен, он скоро поправится.
Врач с умным видом идет по коридору. Одной рукой он приобнимает маму Кирилла, в другой несет папку с документами. Голос у него спокойный, уверенный.
– Я просто не знаю, что на него нашло. Он… Мой мальчик был всегда спокойным… Он, – женщина всхлипывает. – Он – моя радость. Понимаете? Помогите. Прошу вас.
Врач бережно освобождает свой рукав от вцепившейся женщины, вежливо выпроваживает рыдающую даму и просит медсестру присмотреть за ней и дать успокоительное. На прощанье еще раз повторяет, что все будет хорошо, и обещает, что мальчика вылечат.
– Смотри внимательно, – слышу голос Кирилла прямо у себя в голове. – Наблюдай, и ты сам поймешь, что значит система и что бороться с ней просто бесполезно. И даже вредно.
Я переключаюсь в тело доктора. Наблюдаю за происходящим с его глаз.
Врач возвращается в палату. Открывается дверь, и я вижу, как на краю кровати, весь в слезах, сидит связанный Киря.
– Здравствуй, Кирилл.
Мальчик не отвечает.
– Я могу развязать тебя? Ты будешь хорошо себя вести?
Киря кивает.
– Вот так. Хорошо, – говорит он тоном дрессировщика, который воспитывает собачку, и медленно освобождает руки мальчика. – Вот. Молодец. Теперь давай поговорим.
Он усаживается в стул, напротив.
– Расскажи, мой хороший, что тебя беспокоит?
– Мы все мертвы. И… Планеты больше нет.
– Понимаю-понимаю. А как же тогда мы с тобой говорим? – Я чувствую, что доктора веселит разговор. Чувствую, как внутри его нарастает смех и как он старается его скрыть.
– Ну я же уже объяснил! – всхлипывает подросток. – Почему вы меня не слышите? Издеваетесь?
Доктор смотрит прямо в глаза Кире, заставляет его отвести взгляд.
– Ни в коем случае. Не ругайся. Тише, мой хороший. На вот, – доктор подает таблетки. – Прими, – он подает стакан с водой. – Прими и отдохни, – доктор контролирует, чтобы мальчик проглотил пилюли. – Вот так. Молодец. Завтра продолжим беседу.
– Какое, в жопу, завтра?! – кричит Кирилл.
Доктор не реагирует, просто смотрит. Сидит, и я чувствую, что он чего-то ждет. А, вот, понятно. Врач ждет, когда мальчик отключится.
– Чем вы меня накачали? Сволочи… – не успевает договорить пацан, падает на кровать и засыпает.
Я просил у Кирилла разрешения узнать, что произошло с ним, что так сильно изменило обычного парня.
Я хотел разобраться, с чего все началось и почему именно этот мальчик стал замечать «странности». А вместо этого прыщавый показывает обрывки своих воспоминаний о психиатрической лечебнице.
– С каждым днем я приближался к открытию, наблюдал, изучал и в какой-то момент понял… – голос Кирилла вновь звучит в голове. – Понял, что не старею, что мир тоже не меняется, вернее, что мир изменился навсегда. Жизнь остановилась.
Я смотрю на сидящего мальчика глазами санитара.
Мальчик связан по рукам и ногам. Его рот заклеен. Я смотрю на застывшую немую сцену, а Кирилл продолжает рассказ у меня в голове:
– Больше года я пытался объяснить людям. Хотел убедить родственников, что не спятил, что это не я спятил, что это они не видят очевидного.
– Планеты больше нет, – говорит санитар голосом Кирилла. – И теперь нет смысла раскладывать на столе счета за квартплату, собирать деньги на отдых, покупать продукты, дышать.
Санитар смотрит в одну точку, вещает загробным тоном мальчика и не шевелится.
– Я пытался открыть правду, – звонко кричит Киря с заклеенным лентой ртом.
– Все тщетно, – произносит санитар, но его губы не движутся.
Кирилл произносит свой монолог из ртов разных людей, отчего жуть происходящего только усиливается.
– Больничная палата по соседству с Наполеоном и человеком-открывалкой, – смеясь, говорит врач, когда проходит мимо по коридору и заглядывает в палату. – Все, чего удалось добиться мне, молодому старику, – соседство с психами.
– Отчаявшись, мальчик готовит план побега, – я снова слышу Кирилла у себя в голове. Он говорит о себе в третьем лице. – Не из клиники побег, скорее из нынешней реальности.
– Он исправно пьет лекарства, посещает процедуры. Очень даже послушный пациент, – продолжает санитар.
– Думает, ну уж врач-то точно заметит, что я не псих. Главное – выждать время. Наивный, – говорит доктор и смеется.
– Врач наверняка разберется. Скажет, например, что поправился мальчик, что это все его заслуга… – отвечает санитар.
– Ан нет! – продолжает Кирилл у меня в голове: – Этот чмошник в белом халате проживает свой собственный «день сурка». Он не замечает изменений пациента. Совершает обход, хлопает больных по плечу, «молодцом», говорит заученную фразу «идем на поправку».
Киря, остановись!
Хватит!
Я хочу прекратить балаган. У меня начинает кружиться голова. Вот почему нельзя нормально объяснить и рассказать? Зачем прыщавый меня путает?