редать лично в руки.
Князь Иван Евграфович шумно задышал, гневно раздувая ноздри, и рявкнул:
– Пусть твой старший десятник себе в гузно эту шапку затолкает! Повадились, сукины дети, каждый месяц сюда гонцов с шапками слать, скоморохи бляжьи! Мне что, больше заняться нечем, как в ваших игрищах учебных участвовать? Дай сюда! – князь выдернул злополучную шапку из рук Маментия и бросил перед собой на стол. Взял из стаканчика перо, обмакнул в чернильницу и написал что-то на подкладке беловодской скорописью. Бартош издали смог увидеть только буквицы Х и Й. Среднюю не разглядел. – Забирай! Отдашь своему… Хотя погоди!
Полководец левой руки встал из-за стола и прошёлся по светлицы, погружённый в ведомые только ему одному раздумья. Маментий молчал.
– Ага, вот какое дело, господин десятник…
– Временный десятник.
– А вот и хренушки! Я ведь тоже шутки шутить умею. Так что отныне ты, Маментий Бартош, полноправный десятник в особой стрелецкой сотне Нижегородского пешего полка. Самой сотни, правда, нету ещё, но и хер с ней. Подчиняешься мне одному, а твой десяток будет для особых поручений. Потом скажу каких. Всё ясно, десятник?
– Ничего не ясно, господин полководец левой руки.
– На войну пойдём, понял? Давеча в Смоленске очередной бунт супротив Литвы подняли, ну и вот… Самих литвинов, понятное дело, в Днепре притопили, а потом собрали городское Вече, да постановили пойти под руку государя-кесаря Иоанна Васильевича. Государь народное волеизъявление милостиво одобрил, после чего повелел взять Смоленск под защиту от любых татей. Сам понимаешь, ныне каждый человек на счету, а тут целый десяток с новейшими пищалями. У меня на четыре полка едва сотня таких наберётся.
– А как же учебная дружина? – уточнил Маментий, ошалевший от нечаянно свалившегося повышения.
– Я им отпишу, не беспокойся. Новиков своих тоже поздравь чином дружинника с соответствующим окладом денежного содержания. Ты погоди чуток, я сейчас приказ надиктую и печать приложу, князь звякнул в колокольчик. – Прохор, писаря ко мне срочно!
Маментий ждал, и лишь когда получил в руки украшенный печатью бумажный свиток, позволил себе задать вопрос:
– А с добычей что делать, господин полководец левой руки?
– С какой ещё добычей? – живо заинтересовался Иван Евграфович.
– Так мы по пути татей встретили, ну и пострелять чуток пришлось.
– Много?
– Татей или добычи? Ежели татей, то две с половиной дюжины, а из добычи коней взяли шестнадцать, да кобыл три штуки, да двух меринов. Брони и прочее железо в возке, а ещё на лихих людишках серебра нашли изрядно. Новым счётом считать, так на четыреста тридцать рублей без семи копеек.
– Однако! – удивился немалому кушу князь Изборский. – Они что, свою казну так на себе и носили?
– Того не ведаю, – пожал плечами Маментий, но спохватился. – Не могу знать!
– Оно и без надобности, знание это, – согласился Иван Евграфович и огласил решение. – Коней себе оставьте, их потом оценят и стоимость вам оплатят. Из броней заберите что приглянется, а остальное да оружие примут в казну. Но не обессудь, полной стоимости не получите, хотя и не обидят. Со сданного да с коней десятая часть государю, десятая в полковую казну, десятая в войсковую. Тако же и с серебром, но тебе, как десятнику, двойная доля против обычной.
– Так это же…
– Не надейся, так будет не всегда. Во время войны государю отходит треть, да полку треть, да войску десятая часть.
Маментий мысленно подсчитал, по скольку из нынешней добычи придётся каждому из десятка, и присвистнул уже вслух. Тут же смутился:
– Прошу простить, господин полководец левой руки.
– Пустое, – отмахнулся князь. – Я сам охренел, когда в первый раз про такое услышал. Ладно, десятник, иди уже. Вот прямо сейчас и иди к младшему наместнику городовой службы Хомякову, он у нас трофеями занимается.
– Чем? – переспросил Маментий.
– Господи, да чему вас там в этих учебных дружинах учат, если главного не знаете? Прохор, проводи господина десятника Бартоша с нашему Хомяку, да побудь там немного, чтобы эта морда вьюношу не объегорила.
Напоследок, видя расположение князя и его хорошее настроение, Маментий попросил:
– А нельзя ли мою долю как в Москву отправить. Я же на всём готовом, а вот детям…
– Чьим? – вопросительно вскинул брови Иван Евграфович.
– Моим, – смущённо признался Маментий.
– Так ты же… И что, много у тебя детей?
– Двое. Приёмные.
– Понятно. А где они сейчас, ежели ты на службе?
– Сын Петька в государевы соученики и однокашники определён, а дочка при боярыне Полине Дмитриевне пока пребывает.
– Высоко летаешь, господин десятник, – хмыкнул князь Изборский. – Но в таком случае зачем им сейчас твои деньги?
– Да мало ли? На войну иду, не на гульбище. А так всё в семье будет, что бы ни случилось. Доли, думаю, даже на приданое хватит.
– Видишь, Прохор, – сказал Иван Евграфович пребывающему при нём помощнику с серебряной звездой младшего полковника на воронёном наплечнике. – О семье думает десятник, а ты, как чуть в кошеле зазвенело, всё на девок непотребных норовишь потратить.
– Так у него же дети! – Прохор сделал непонимающее лицо. – Дети, это святое! У меня-то они откуда?
– Допустим, откуда они берутся мы все знаем.
– А я здесь причём? – пожал плечами младший полковник и поспешил замять неудобный ему разговор. – Так мы к Хомяку?
– Да идите уж, – махнул рукой князь. – Завтра с утра чтоб оба у меня были.
– А десяток? – на всякий случай уточнил Маментий.
– А нахрена ты мне без десятка нужен?
В десятке весть о неожиданном повышении в чине встретили с бурным одобрением, и Митька Одоевский, то есть уже дружинник государевой военной службы Дмитрий Одоевский, предложил отпраздновать это дело в ближайшем кружале бочонком доброго мёду. Это тоже было встречено с воодушевлением, но все надежды на весёлый вечер разрушил заявившийся с Маментием младший полковник.
– Вы не охренели, господа дружинники? – спросил он строгим голосом. – Добыча не сдана и не оценена, государева и прочие доли не отданы, в казарму не определились… И куда собрались?
На удивлённые взгляды Бартош объяснил порядок распределения долей в добыче, чем немало всех удивил. Раньше по обычаю всё доставалось князю или боярину, вооружившему и содержащему дружину, а те уж от щедрот могли вознаградить. А могли и кукиш показать, что тоже считалось справедливым. Воям же дозволялось прибрать к рукам мелочи, и на то закрывались глаза. Пару монет, например, или перстенёк с жуковиньем, или там пояс наборный. А как иначе, если на всём готовом живут, оружие и брони за казённый кошт справлены, да оклад денежного содержания в срок выплачивают? Понятное дело, не новикам, но остальные получают исправно.
– А далеко ли от казармы до кружала, господин младший полковник? – вежливо поинтересовался Иван Аксаков и пояснил. – Не в смысле медов, а из общего стремления к знаниям спрашиваю.
Прохор Ефремович усмехнулся:
– А как ты туда попадёшь, если полку объявлена готовность к выходу?
– К какому?
– Вот десятник вам всё и объяснит. Теперь же гоните телегу вон к тому амбару с башенками, там наш Хомяк и обретается. И да, предупреждаю, чтоб про хомяка ни единого слова!
А младший наместник городовой службы Устин Хомяков соответствовал прозвищу как статью, так и мастью – невысокий, круглый во всех местах, мордастый, с маленькими глазами и рыжей с сединой бородёнкой. Вот только повадки матёрого и битого жизнью волка. Он душу из Маментия вытряс, заставив взвешивать каждую монету, и словесно смешал с дерьмом привезённое десятком оружие. Брони, как он утверждал, вообще выгоднее выбросить, чем переделывать на что-то путное.
– Вот смотри, десятник, – Хомяков просунул палец в дырку от пули на зерцале доспеха. – Что ты видишь?
– Дырку вижу.
– Ничего ты не видишь, потому как в железе не разбираешься и норовишь государя-кесаря в разор ввести. Вот же, края внутрь загнуты, что неясного? Железо поганое, закалке не поддаётся… Могу принять по весу.
Дружинники недовольно заворчали, а слегка растерявшийся Маментий оглянулся на младшего полковника в поисках поддержки. Тот пожал плечами:
– Правильно, а на ком ещё наживаться, как не на десятке для особых поручений, что при господине полководце левой руки состоит.
Хомяков фыркнул и укоризненно покачал головой:
– Вот опять никто полностью дослушать не может. Я железо по весу приму, но за искусную работу по двойной цене. Сам-то доспех слова доброго не стоит, но настоящий мастер руку приложил.
Тут уж Маментию пришлось согласиться, тем более Прохор Ефремович едва заметно кивнул. Хомяков же, повозившись с весами, показал на них рукой:
– Сваливай сюда своё добро.
Но тут встрял Одоевский, остановив сунувшегося с дырявым бахтерцом Влада Басараба:
– Просьба одна, господин наместник государевой городовой службы…
– Младший наместник, – поправил Хомяков, но было заметно, что нечаянное повышение в чине ему польстило. – Что хотел?
– Давно хотел вес свой узнать, господин младший наместник. Вот уж неделю как мечта такая есть.
– Зачем это тебе? – насторожился Хомяков.
– Да как на прошлой неделе взвешивали, так господин старший десятник Петрищев излишней рыхлостью укорил. Ведь неправ он, да? Откуда во мне рыхлость?
Все посмотрели на довольно тощего дружинника, с которого постоянные учебные походы давно вытопили весь лишний жирок, и согласились, что упрёки старшего десятника Петрищева несправедливы. Хомяков же почему-то загрустил, и вдруг хлопнул себя по лбу:
– Вот же дырявая голова! Совсем запамятовал, что годные к починке брони выкупаются казной в три четверти стоимости от новых. Где-то у меня и грамотка с расценками была, – и прикрикнул на Влада Басараба. – Эй, дружинник, отойди от весов! Имущество казённое, не приведи господь сломаешь.
Чуть позже, когда получившие серебро дружинники вымелись из амбара и поджидали задержавшегося младшего полковника на воле, Прохор с усмешкой спросил у Хомякова: