Карим молча боролся с искушением, но было видно, что искушение побеждает. Союзникам государь-кесарь платит щедро, в месяц каждому по прутку великолепного железа весом в четыре московских гривны, и государева доля в добыче всего в одну десятую часть. Но с другой стороны, предлагаемые Маментием редкости стоили в два раза больше, чем обе сотни получают за целую неделю. Особенно огниво, за которое тайные огнепоклонники персы готовы заложить душу вдобавок к золоту и серебру. Правда, с персами в Смоленске… Так ведь можно же подождать и продать в Казани, Касимове или Хаджи-Тархане.
– Твоими устами говорит сама мудрость, друг мой Маментий! Два часа тебе хватит, чтобы устроить засаду?
– Раньше успеем, – кивнул Бартош. – Мы же верхами. Только как бы тати не убежали раньше времени…
Карим опять принюхался к дыму и покачал головой:
– Недавно подожгли. Чуешь, солома на крышах ещё не прогорела? Там у них сейчас самое веселье.
Маментий не стал спрашивать, откуда татарский сотник так хорошо разбирается в дыме горящих домов. Зачем ворошить прошлое, так ведь можно и обидеть невзначай хорошего человека. Кто нынче без греха? У самого в былые времена чужие кошели к рукам прилипали, да и сейчас… Нет, не у своих, упаси боже! А вот доведётся пройтись по чужому вражескому городу… Кстати, а свои вражеские города бывают? Вопрос интересный, но не своевременный – пора выдвигаться на эту… как её там… на позицию.
– Ну что, господа дружинники, вперёд?
Глава 5
Год второй от обретения Беловодья. На закат от Смоленска.
Союзники знали толк в загонной охоте и вывели безобразничавших в деревеньке татей точно к месту засады. Впрочем, дорог в здешних дремучих лесах немного, и у вершников ещё меньше путей для стремительного бегства. Они грабить пришли, и при малейшем отпоре не станут ввязываться в сабельную рубку, а постараются спасти свои шкуры, понадеявшись на скорость и выносливость коней.
– Хороши коняшки, куда как лучше наших будут, – Иван Аксаков издалека оценил конские стати и выдвинул предложение. – А не поменять ли нам своих, господин десятник?
– Я бы не советовал менять, – не согласился с товарищем Влад Басараб. – Это же мадьяры, сиречь хунгры или угорцы.
– И что?
– А то! У них там зима после Рождества начинается, а к Крещению уже заканчивается. В наши морозы они помёрзнут к херам.
Маментий отметил, что волошанин не только охотно и к месту использует точные и ёмкие словечки, но и считает себя человеком русским. Во всяком случае, русскую зиму точно считает своей.
– Да разве сейчас зимы? – проворчал Дмитрий Одоевский, поплотнее закутываясь в овчинный полушубок, крытый крашеным в цвет пожухлой травы сукном. – Раньше, говорят, такие морозы бывали, что вороны на лету замерзали. И слова замерзали.
– Это как? – удивился Влад.
– Да очень просто, прямо у рта и замерзали.
– Это что, всю зиму никто ни с кем поговорить не мог?
– Ну почему же? Двое говорят, а третий слова палкой отколачивает. Вот ежели не успевал, тогда да, тогда приходилось весны ждать, чтоб оттаяли. Как солнышко пригреет, так сразу отовсюду и слышится – «…мать… мать… мать…».
За шутками и прибаутками не забыли про главное, про лиходеев, скачущих во весь опор от визжащих и размахивающих саблями татар. Влад утверждает, будто это мадьяры? На взгляд Маментия они ничем от литвинов не отличаются, если только вблизи получится разглядеть. Впрочем, хорошие тати – мёртвые тати, а в дохлом виде их происхождение никому не интересно. Покойники вообще никого не интересуют, кроме жирных воронов, кружащихся над дорогой в ожидании законной добычи. Может быть, для воронов мадьярские глаза вкуснее польских или немецких?
– Попрошу не щёлкать клювами, господа дружинники!
А кто щёлкает-то? В десятке таких нет и сроду не бывало. Пищали заряжены, замки взведены, только прицеливайся получше, да стреляй. Ну чисто охота на кабана из засидки, как в учебной дружине и обучали. Ну а старший десятник Лукьян Петрищев по прозвищу Лука Мудищев пообещал лично охолостить любого, кто по скудоумию или дурной лихости сунется в рукопашную свалку.
– Вы, стрелки пищальные, товар штучный, вам дар меткости от Господа нашего даден, а пищаль государем-кесарем вручена. За неё в немецких землях можно три-четыре лыцаря купить с оруженосцами, прислугой и всеми потрохами. Лыцари те, суть мужики в железной скорлупе, а вы, мать вашу ласково, эта… как её там… илита армии. Да, элита! Кто поправил? Десять вёрст в полном снаряжении! Время пошло!
– Разобрать цели, – негромко скомандовал Маментий, и отдельно указал Верейскому. – Пётр, ты бери на себя главного и постарайся живым оставить. Вдруг князю Ивану Евграфовичу будет любопытно поспрошать?
Обычно молчаливый Пётр на этот раз изменил привычке и хмыкнул:
– Да, князю такой редких птах понравится. А вот ежели бы те перья не на шелом воткнуть, а в задницу, стал бы хунгарец жар-птицей?
– Может бы и стал, – пожал плечами Маментий. – Только летать-то он всё равно не умеет.
– Так я научу, – дружинник придержал дыхание, выцеливая всадника с пышным плюмажем из диковинных перьев на блестящем шлеме.
– Чего ждёшь? – прошипел сквозь зубы Митька Одоевский. – Стреляй же, Петруша!
– Петрушки на ярмарках в балаганах! – огрызнулся Верейский и выстрелил.
Следом ударили остальные пищали десятка, заставив жирных воронов испуганно взвиться к низким тучам, и через несколько мгновений ещё два дружных залпа в облако густого дыма. Били по направлению и на слух, но узкая дорога позволяла надеяться на удачные выстрелы – пролетит тяжёлая пуля мимо одного, а тут как раз другой подвернётся. Да и Петьке Верейскому будто ангелы небесные прицел поправляют, хоть глаза ему завяжи. Ну а кто же ещё, уж точно не черти помогают попадать в нечестивых латынян, что им почти родня.
А дым… а что дым? Его быстро уносит боковым ветром – не зря старший десятник Лукьян Петрищев вколачивал в бестолковые по его мнению головы новиков сложную науку огненного пищального боя и рассказывал о преимуществах правильно выбранной позиции. Слово это мудрёное Мудищев узнал в том самом загадочно-таинственном Беловодье, где пробыл аж четыре месяца. И ещё много слов узнал, в основном ругательных, но удивительно красивых и точных.
– Куда пополз, еблан? – вот как раз такое слово и вспомнил Влад Басараб, посылая пулю в откляченное гузно ковыляющего на четвереньках подранка. И попал удивительно метко, аж кровавые ошмётки в разные стороны полетели.
– Ну ты и зверюга, Влад, – уважительно заметил Одоевский, оглядывая опустевшую дорогу. – На кол посадить, и то милосерднее бы вышло.
Волошанин криво усмехнулся и вопросительно посмотрел на Бартоша в ожидании команды.
– Примкнуть штыки!
Пётр Верейский в который раз за сегодняшний день изменил своей обыкновенной молчаливости:
– Ихнему главному я колено прострелил. Не добейте случаем.
– Все слышали? – повысил голос Маментий. – Одноногого живым брать, а остальные без надобности.
И как в воду глядел. В смысле одноногости – при попадании в колено пуля с железным колпачком из пехотной пищали Шакловитого способна оторвать ногу целиком. Венгра, сомлевшего от жуткой боли и огромной потери крови, едва успели спасти, перетянув культю тонким кожаным ремешком. Вообще-то Иван Аксаков предлагал шею перетянуть, но десятник решительно пресёк приступ неуместного милосердия.
Правда, потомок татарского мурзы возразил:
– Милосердие, господин десятник, это если он сам сдохнет. Знаешь почему татей вешать полагается?
– Чтоб оружие не поганить или заряд не тратить? – предположил заинтересовавшийся Басараб.
– А вот и нет, засмеялся Аксаков. – У удавленников душа из тела через задницу выходит, и потому её в рай не пускают.
– А если на кол посадить? – уточнил Влад.
– Тогда наоборот, тогда душа верхом идёт и сразу на небеса чистенькой попадает.
– Мать… – Волошанин почесал затылок, сдвинув шлем на сторону. – А я думал…
– Господа дружинники, – нахмурился Бартош, – добычу за нас Пушкин собирать будет?
Вопрос заставил дружинников с некоторой опаской оглянуться. Никто их них не знал этого неведомого Пушкина, но по уверениям старшего десятника Петрищева это более чем страшный человек, который очень не любит делать чужую работу. Пищали после стрельбы Пушкин тоже не будет чистить.
Ещё старший десятник рассказывал про чудо-оружие из всё того же Беловодья, способное сделать тридцать выстрелов подряд без перезарядки, и дыма совсем не дающее. Вроде как есть такое у ближней охраны государя-кесаря Иоанна Васильевича и его воспитательницы боярыни Морозовой. Лукьян Петрищев даже название сообщил – АКМС. Только вот сдаётся, что он неправильно запомнил, так как наставники по пушкарскому делу показывали картинки с этими АКМС. Арматами Корабельными Могучей Силы. Сомнительно, что ближняя охрана государя таскает с собой громадины в сотню пудов весом.
Добычу собрали знатную. Кони, сабли, брони, одежда добрая – это само собой, но ещё на каждом серебра и злата как на Патриархе во время рождественской литургии, да чуть ли не по три перстня на одном пальце, кого не посмотри. Маментий в каменьях не разбирался вовсе, но происходившие из княжеских родов дружинники его десятка довольно улыбались.
А Иван Аксаков не преминул подзадорить Дмитрия Одоевского:
– Вот, Митька, сразу видно уважаемых людей. А вот помнишь…
Одоевский обиженно засопел. Он хорошо помнил, как при поступлении в учебную дружину его заставили снять почти такие же перстни с жуковиньями, а проклятый Мудищев пообещал затолкать их в задницу, если ещё раз увидит это безобразие. Часа полтора потом смеялись… ага, ровно до начала пешего похода на сорок вёрст в полном снаряжении. И сразу стало не до смеха.
Но с тех пор служилый княжич основательно изменил взгляды на жизнь, поэтому прогнал пустую мимолётную обиду и ответил с достоинством и рассудительностью:
– Всё это, Ваня, суета и томление духа. Украшательства нужны тому, кто сам из себя ничего не представляет. До возвращения к старине как оно было, а? Три шубы собольих аскамитом крытых посреди лета надел, кафтан от золотого шитья и не гнётся вовсе, сапоги алые, рожа от жары красная, на башке шапка с воронье гнездо…