воему врагу:
– Еще раз замечу – убью!
И подполковник понял, что это не пустые слова, что этот разъяренный, не помнящий себя во гневе старший лейтенант, этот Цезарь, при случае действительно, не задумываясь, убьет его: здесь ли, в командирской комнате, свинцовой тяжести и силы кулаком, в горах ли и «зеленках» во время боя выстрелом в грудь или затылок, или прирежет где-нибудь в потемках солдатским ножом. Три года на войне он только тем и занимался, что убивал, и ни перед чем не остановится.
В обшем-то, командир полка был недалек от истины. Случись Андрею еще раз увидеть его изуверства, он и вправду ни перед чем бы не остановился – такое тогда было у него на душе отчаяние.
Конечно, подполковнику при его почти неограниченной, диктаторской власти ничего не стоило в свою очередь рассчитаться с Андреем. Он просто-напросто мог отправить его на такое задание, на такую операцию, из которых не возвращаются (а что при этом погибнет еще десяток-другой солдат – не беда, главное, были бы трупы, чтоб отчитаться за погибших). Мог и предать суду за побои старшего по званию офицера.
Но командир полка благоразумно не стал делать ни того, ни другого. Во-первых, он, судя по всему, до конца не был уверен, что Андрей не вернется с задания (а вдруг да вернется, а вдруг да приведет целым и невредимым свой взвод – что тогда? Тогда уж чудом уцелевший старший лейтенант точно выполнит свою угрозу – убьет!). А во-вторых, оказывается, подполковник знал уже о заготовленном приказе о его переводе на полковничью должность в штаб армии («мохнатая» рука в Москве действовала, и «песчаный» поход не имел для «великого полководца» никаких печальных последствий), и не в интересах подполковника было предавать огласке столкновение с Андреем, которое могло отрицательно сказаться при подписании этого приказа. К тому же где-то обретался третий участник столкновения, дневальный-уборщик, избитый командиром. И хотя он при самой стычке офицеров не присутствовал, но (если парень честный и нетрусливый) мог снять побои и при разбирательстве встать на сторону Андрея. Впрочем, жить ему оставалось недолго. Всего через три недели после всего случившегося он как-то тихо и незаметно погибнет во время очередной (для него всего второй по счету) операции.
Мстить Андрею подполковник стал совсем по-иному, затаенно, невидимо, исподтишка, как всегда это и делают люди не больно храброго десятка. Какую должность он занял в штабе армии, Андрей точно не знал, но зато точно знал, что задержка (почти двухгодичная) с присвоением ему очередного звания капитана не обошлась без вмешательства нового штабиста. Отказано Андрею было и в направлении на учебу в академию, не говоря уже о наградах – ордене Боевого Красного Знамени, к которому он был представлен еще при Рохлине. Иными словами, военная карьера Андрея была сломана. И хотя он особого значения этому не придавал, не чувствовал себя даже уязвленным, но временами все же жалел, что командует всего лишь взводом (чуть позже, уже при выводе войск из Афганистана – ротой), а не более крупными воинскими подразделениями, где его опыт и знания могли бы пригодиться в большей мере. И дело тут не столько в громких возможных победах, сколько в том, что эти победы обошлись бы меньшей солдатской кровью и потерями.
Исправить судьбу Андрея попытался все тот же неуемный Рохлин. Они однажды встретились с ним на первой чеченской войне в районе Грозного. Андрей только что вышел из боя и вел потрепанную свою роту на недолгий отдых. И вдруг возле одного из блокпостов его с противоположной стороны дороги, где в окружении бэтээров стояло несколько явно штабных машин, кто-то окликнул:
– Цезарь!
На чеченской войне Андрея никто так уже не звал, и он сразу догадался, что это кто-то из «афганцев», из бывшего его полка, а возможно, даже из бывшей их роты, командир соседнего взвода, теперь дослужившийся до высокой штабной должности. Андрей торопливо оглянулся и вдруг увидел Рохлина, который, оставив на минуту окружавших его офицеров, сам шел через дорогу к Андрею.
Нарушая всю воинскую субординацию, они обнялись, как два старых фронтовых товарища. Когда же разъединились, Рохлин с удивлением глянул на погоны Андрея и спросил:
– Почему всего капитан?
– Но вы тоже всего лишь генерал-майор, – не вдаваясь ни в какие подробности, ответил Андрей.
Хорошо зная Рохлина, он мог себе позволить подобный ответ. Тем более сейчас, на новой, опять не больно удачной войне, куда их второй раз занесла судьба. И тем более, что из всех воюющих на ней офицеров и солдат теперь, может быть, один лишь Рохлин знал прежнюю, честно заслуженную Андреем в боях кличку – Цезарь.
– Твоя правда, – усмехнулся Рохлин. Но спустя минуту спросил уже вполне серьезно: – У кого воюешь?
Андрей назвал фамилию командира дивизии.
– Ко мне хочешь? – честно и открыто посмотрел ему в глаза Рохлин.
– Хочу, – так же честно ответил Андрей.
– Тогда пиши рапорт. Попробую забрать.
– Пока не могу, – сдержал его порыв Андрей.
– Почему? – удивился Рохлин.
– Рота, – кивнул в сторону застывшей колонны Андрей. – Поставят какого-нибудь дурака – и взвода не останется.
Рохлин тоже глянул вдоль покрытой пылью и весенней грязью колонны, крепко пожал Андрею руку и не стал неволить:
– Ладно, отвоюемся – найду!
– Если отвоюемся, – устало ответил Андрей и, наскоро попрощавшись с Рохлиным, побежал к головной машине колонны, откуда его уже звали.
Больше они не виделись. Отказавшись от «Звезды» Героя, Рохлин ушел раньше положенного срока в отставку, занялся политикой, по армейской своей наивности полагая, что он сможет что-то в ней сделать, переломить ход истории, как не раз, случалось, переламывал на войне ход, казалось бы, заведомо неудачной операции. Увы, ничего у него из этого не получилось. Система оказалась много сильнее боевого генерала, она легко и безжалостно выдавила его из себя. Рохлин заранее был обречен на гибель (по крайней мере, Андрей в этом ни капли не сомневался, как только увидел его в гражданском костюме среди депутатов Госдумы) – и погиб. А как и от чьей руки – это, в общем-то, и не так уж и важно. К смерти его приговорила сама история, как приговорила, наверное, и Андрея к бегству.
А вот у бывшего, побитого Андреем подполковника все сложилось куда как удачно и завидно. На чеченской войне он появился уже генерал-лейтенантом, но не боевым командиром корпуса, как тот же Рохлин, или командующим всей группировкой, а грозным проверяющим из Генштаба. «Золотой Звезды» у него вроде бы не было. Впрочем, возможно, и была, но генерал-лейтенант благоразумно не надел ее, собираясь в командировку, оставил дома в тисненой сафьяновой коробочке, чтобы здесь ее случайно не увидели бывшие его афганские подчиненные, свидетели «песчаного» и многих других великих его подвигов, такие, как Андрей или подобные ему, чудом уцелевшие во время тех походов и подвигов. От них всего можно ожидать. При случае не посмотрят, что он генерал-лейтенант, проверяющий из Генштаба, а они всего лишь капитаны или майоры – отчета за «Звезду» потребуют.
… В воспаленной голове Андрея промелькнули было еще многие видения, сны и явь чеченских завоеваний, и он не мог устоять перед ними, потянулся следом, стал перебирать в памяти события, лица (живые и мертвые) новых своих друзей на новой, еще более проклятой, чем афганская, войне. И, кажется, совершенно зашел бы в тупик, запутался бы, не в силах понять и разобраться, что на той войне было правдой и действительным подвигом, а что опять неправдой, ложью и предательством. И вдруг Андрею почудилось, что кто-то пристально и внимательно смотрит на него, таясь в дверном арочном проеме зала ожидания. Он открыл глаза и осторожно из-под берета глянул туда, почему-то ожидая увидеть там женщину. Но никого не было, не обнаружилось нигде поблизости, хотя тень какой-то фигуры еще несколько мгновений стояла перед глазами Андрея, а вот была она женской или мужской, он теперь уже точно сказать не решался.
Вполне, конечно, могло случиться, что чье-либо внимание он и привлек. Обходя свои владения, могла пристально, с повышенным вниманием посмотреть на таящегося в углу незнакомого, подозрительного человека дежурная по вокзалу (в годы Андреевой юности всем интернатовским хорошо известная тетя Тоня), или задержался в дверном проеме по той же надзирательной причине дежурный милиционер (дядя Гриша), или решил присмотреть себе местечко на ночлег Вася Горбун. Отстояв целый день с протянутой рукой в продуктовом магазине, он к вечеру частенько перебирался на вокзал, где, считай, круглосуточно, с перерывом всего на три-четыре часа работал буфет и можно было попытать нищенского счастья возле его двери. Народ на вокзале обретался всегда денежный, богатый, и Васю вполне даже могли одарить рублем-другим или чем-нибудь съестным.
Здесь же, на вокзале, он и оставался ночевать. И скорее всего, в уголке, занятом сейчас Андреем, так что тому пора было подниматься, уступать незаконно занятое Васино место.
Андрей и поднялся. На улице уже основательно залегла, укрепилась ночь. Привокзальные фонари с трудом рассекали густую мартовскую темень, для многих городских жителей, возможно, нешуточно опасную, полную тревог и страхов, а для Андрея, наоборот, спасительную.
Хорошо приторочив за спиной рюкзак, по привычке проверив, не звенит ли в нем что, привлекая постороннее внимание, Андрей вышел из вокзала, никем больше вроде бы не замеченный, не узнанный: ни дежурной по вокзалу, ни милиционером, ни даже Васей Горбуном, который возле буфета все же появился. Все складывалось как нельзя лучше: ночь, непроглядная темнота, безлюдье – самое время для беглеца, но Андрею в последнее мгновение перед выходом из вокзала вдруг нестерпимо захотелось, чтоб кто-нибудь да заметил его и почти узнал – и лучше всего, если бы это была женщина. Он даже попридержал шаг, но потом лишь улыбнулся призрачной своей и совершенно ненужной ему надежде и безоглядно растаял в темноте, сам превращаясь в призрак и тень.