Однажды поздним октябрьским вечером, уже дождливым и стылым, в опустевшем гулком доме на Фонтанке объявилась Анна. Она стремительно вошла в комнату Алексея и остановилась перед ним, переводя дыхание. На ней была нарядная шляпка из серой тафты, с полями, подбитыми чёрным бархатом, вокруг тульи розовая муаровая лента. Подобным образом она одевалась в театр или в гости. Но дорожного вида пальто и то, что за ней в дверях остановилась кормилица с ребёнком на руках, а гувернантки и другие люди уже вносили в соседние комнаты баулы и корзины, красноречиво говорило, что Анна приехала сюда не на час-другой, а намерена остановиться на продолжительное время.
— Вот я и дома, Алексис. Навсегда! — произнесла она, сняв шляпку и быстрым, изящным движением руки поправив сбившийся курчавый локон. В её больших красивых глазах готова была возникнуть улыбка, но они вдруг наполнились слезами.
— Аннет, родная, ради Бога, разъясни, что произошло! — Алексей бросился к сестре, но тут же его обожгла догадка: — Ты ушла от него?
Всё закипело внутри Алексея: да что же она, в самом деле, выкинула, как же теперь без мужа, без матушки, без семьи, без поддержки хотя бы одной-единствеиной родственной души?
Но Алексей тут же подумал: а кто же он Анне, как не самое близкое существо, к помощи которого так доверчиво она прибегла?
— Ну-ну, всё обойдётся, Аннет, всё будет хорошо, — произнёс он, стараясь сам успокоиться и успокоить сестру. — Я всё сделаю для тебя, чтобы только ты была счастлива.
Без малого год назад, вот в такую же осеннюю погоду, он стоял на мокрых и скользких ступенях Симеоновской церкви, и взор его был обращён на Анну, входившую в храм в подвенечном платье под руку с женихом, и все мысли его были самым горячим, самым искренним пожеланием ей настоящего большого счастья.
Они были тогда, тринадцатого ноября восемьсот шестнадцатого года, у Симеония все вместе — поручители по невесте граф Алексей Кириллович Разумовский и он, Алексей, а также его и Анны братья, молодые гвардейские офицеры Василий и Лев, стоявшие рядом с матушкой, статной красавицей Марией Михайловной.
Все они, сестра и трое братьев, — стройные, с вьющимися волосами — поразительно походили на мать. Но особенно в тот знаменательный день конечно же выделялась Анна — большеглазая, державшаяся с гордым достоинством невеста, которой только недавно исполнилось двадцать лет.
По сравнению с ней плотный, среднего роста жених казался неприметным.
Огненные язычки свечей трепетали, густой бас дьякона возглашал:
— Миром Господу помолимся-а-а... о рабе Божии Константине и рабыни Божией Анне-е... О еже сложите им добре в единомыслии... да Господь Бог дарует им брак честен и ложе нескверное-е-е...
Алексей хорошо знал свою сестру — умную, острую на слово, порывистую и решительную. Но теплилась надежда: вдруг порыв угаснет и всё образуется? Сын ведь у них — вот он, уже полуторамесячный, здоровенький, розовощёкий крепыш Алёшенька, Алеханчик, Ханочка...
Он осторожно и неумело развернул кружевную накидку, в которую был завернут младенец, близко наклонился к его наморщенному личику:
— Агу! Агу, Алеханчик, ну, засмейся, мой маленький. Вот гак, вот так, Алёшенька... Всё будет у тебя в жизни прелестно!.. И мамочка твоя тебе этого желает...
— Алексис, нам следует не мешкая собираться в дорогу. А тебя я попрошу нас сопровождать. Да, в Москву, к матушке... В Москве же осмотримся, определимся...
Всю дальнюю дорогу он прежде всего заботился о том, чтобы не застудить племянника и чтобы тяготы и горести неудобного, в мокрень и в стынь, путешествия не больно докучали Анне.
Посему он старался развлекать сестру всевозможными удивительными историями, которые якобы приключались с ним за границей и какие уже успели случиться здесь, в России. Он не заметил, что пересказывает то, что вчера ещё легло или только просилось на бумагу, что составляло его тайную — по Карамзину, вторую, вымышленную — жизнь, в которой, в отличие от сущей, будничной, он был полновластный и счастливый хозяин.
Анна благодарно слушала, звонко хохотала и не замечала почти, как скучна и однообразна дорога, расстилавшаяся перед ними.
Лишь время от времени брат, рассказывавший смешное, на мгновение замолкал и выглядывал за чёрный, весь в ошмётках и комьях грязи полог кареты. За пологом, впереди, виднелся кучерок, высившийся на облучке, тройка пегих лошадок с заплетёнными чёрными гривами и хвостами. А по сторонам то тут, то там мелькали дрянные домишки с продавленными крышами, с тусклыми пятнами света в перекривлённых окошках.
Изредка попадались трактиры, из раскрытых дверей которых било грязным теплом, едким запахом сивухи и разносились гнусливые звуки гармоник.
А навстречу, теряясь в густой сетке дождя, утопая в вязких хлябях грязи, двигались мужики в зипунах и свесившихся набок зимних малахаях и бабы, крест-накрест перетянутые платками. Многие вели за рукав испуганных, посиневших от холода детишек.
И их, этих странников, куда-то гнала своя несложившаяся горемычная судьба, и они устремлялись к своему счастью.
Но есть ли оно, счастье, на этой земле и где и как его можно найти?
Это только так говорилось — «к матушке», а ехать надо было к нему, к графу. И когда ещё с дороги показалась на высоком холме колокольня церкви в Горенках, дворец и длинный ряд оранжерей, возникло так хорошо знакомое с самых ранних лет острое волнение: как примет?..
Сначала они, братья, потом Анна с сёстрами, подрастая друг за дружкой, лишь по редким праздничным дням представлялись графу, которого называли меж собой воспитателем и благодетелем.
К дням этим готовились заранее: детям шили новые наряды, их мыли, причёсывали, пудрили, опрыскивали разными ароматическими настоями. Потом открывались двери, и к нему, восседавшему в кресле, по старшинству гуськом подводили «к ручке».
В такие дни выдавались подарки — столичные конфекты. Все десятеро ни в чём не ведали ущемления — были одеты, обуты, всегда вкусно кормлены, их обучали лучшие домашние учителя иностранным языкам и множеству наук. И только скупая слеза матушки, которую она украдкой смахивала в торжественные дни, напоминала детям, что они, богатые и ухоженные, лишены чего-то такого, что есть у их сверстников, самых последних дворовых ребятишек, с которыми им иногда разрешалось играть...
Теперь он и сестра давно были взрослыми, Анна — графиня. Но крепко сидело в них вот это чувство униженности и обделённости, занозившее сердце с самого детства.
Граф принял хмуро. Скривив губу, выкрикнул:
— Дура! Сумасбродка!
Но, заметив, как вспыхнуло лицо Анны и она рванулась к двери, обратился к Алексею:
— Останови её. — И уже к ней: — Садись, коли приехала...
Господи, подумал Алексей Кириллович, и за что я её так? Моя ведь кровь...
Он тоже вспомнил прошлогодний ноябрь и непрезентабельную фигуру в полковничьем мундире и с Анной на шее — графа Константина Петровича.
Толстые! Род не из самых видных, но ведётся ещё с Ивана Третьего. Надеялся, недурная партия. А вышло — полный разлад, соломенная вдова при живом муже.
Впрочем, уже со сватовства было ясно — не пара они. Даже родственники жениха говаривали: не заладится. Константин хотя и добр, но характером слаб, податлив, Анна же — волевая и своенравная. С ней он сам, отец, не знал, как и сладить...
Э, да он, верно, всё и запутал! То решился пристроить в Аничков дворец фрейлиной, то, спохватившись, толкнул в объятия Гименея... Теперь же случилось — сам чёрт не разберёт!
Он чувствовал: попятного не будет. Так ведь произошло и у него тому уже более трёх десятков лет — выгнал напрочь из дома законную жену Варвару свет Петровну, урождённую графиню Шереметеву. И тоже не по нутру вышла — робкая, униженная, недалёкая умом. Прогнал и приказал ей же выплачивать содержание ежегодно на двух дочерей, Варвару и Екатерину, и сыновей Петра и Кирилла, коих оставил у себя, не слушая ничьих осуждений и пересудов.
Вот уж воистину — как отрезал... Теперь же, что и говорить, — яблоко от яблони...
Что-то вроде лёгкого раскаяния поднялось в душе: зачем так её — дурой? Но не совладал вновь:
— На что рассчитываешь? Оставила мужа — и мальчонку за собой, а где и на что жить станешь? Не дворовая девка, чай, — графиня!
Лицо Анны побледнело, и она мигом выпрямилась в кресле.
— Не прыгай, остынь! — Граф встал и отошёл к окну. Отозвался оттуда: — Напишу на тебя Блистову, имение в триста с лишком душ. Смотри не промотай разом на шпильки и булавки — более не выделю. Аты, — повернулся к Алексею, — бери Погорельцы и Красный Рог. Не перечь! Рядом обоснуетесь. Одной ей с мальчонком не управиться. — И снова к Анне: — Покажешь мне сына. Алексеем нарекла?
6
Древняя столица готовилась торжественно отпраздновать пятую годовщину изгнания Наполеона из России. Жесточайший пожар, казалось, нанёс непоправимый урон Москве. Не говоря уже о целых кварталах деревянных строений, превращённых в пепел и прах, редкие каменные особняки и дворцы остались неповреждёнными.
Чёрным, обуглившимся пугалом встречал каждого перед Тверской заставой дворец в Петровском-Разумовском, где, спасаясь бегством из запылавшего Кремля, нашёл своё последнее пристанище в Первопрестольной готовящийся к бесславной ретираде Бонапарт. Дотла выгорели Пречистенка, Пятницкая, Мясницкая, Маросейка, Басманная и другие некогда богатые улицы. Среди же строений, которых не коснулось пламя, оказался и дом, построенный когда-то Алексеем Кирилловичем для Марии Михайловны Соболевской с детьми. Своим спасением особняк этот был обязан младшему из Перовских, Василию. Однако какой же тяжёлой ценой заплатил он за спасение родительского очага...
Теперь в Москве вновь из небытия поднималась усадьба за усадьбой, бурно разросшиеся сады и рощи закрывали места пожарищ, город становился ещё чище и краше, чем был.
Распахнули двери многочисленные лавки, крестьяне из окрестных и дальних деревень везли муку, окорока, масло и всяческую иную снедь, тянулись обозы купцов с мануфактурой и другими товарами, спешили из своих подмосковных вотчин помещики с семействами, чтобы с истинно московским размахом и хлебосольством встретить предстоящие торжества.