— Разговор о словесности, предмете всё ж эфемерном, требует подкрепы пищей насущной. Но беседу за чаепитием продолжим, хотя повернём её на иную, не литературную, стезю. Как тебе ведомо, заступил я высокое государственное место, твоим батюшкой в своё время оставленное, — год уже, как народного просвещения министерство под моим управлением. И пришла мысль: хорошо бы иметь в сотоварищах-сотрудниках сына незабвенного Алексея Кирилловича, светлая ему память. Коротко, открывается вакансия попечителя Харьковского учебного округа. С государем о тебе уже речь вёл: он согласен.
Если уж начистоту, мысль о службе не раз приходила и ему, особенно последнее время. Да, да, деревеньками править не умел, того и гляди вылетишь в трубу. Но надобно ведь было просить, и не у кого-то — у государя. А тут вдруг такой оборот! Но Перовский не подал виду, что предложение министра и его желание удивительно совпадают.
Наоборот, хотелось произнести: три года минуло, как освободился от упряжи, и снова, пожалуйте, залезай в хомут! Но вслух сказал иное. Тоже в шутливой вроде форме, но по существу серьёзное и даже дерзкое:
— В основу всех наук, как выразился, сказывают, граф Аракчеев, следовало бы положить Священное Писание. Даже математику и ту преподавать на религиозный манер. К примеру, гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви через ходатая Бога и человеков, соединившее горнее с дольним, небесное с земным.
Жёлто-грязный хохолок на голове министра дёрнулся, кустистые брови сошлись к переносью:
— Вижу, ты насмешник из насмешников! А пора бы из мальчиков в мужи переходить. Отец твой, помнится, говорил о тебе: на Алексея громадную надежду имею, ум — от рождения, да и науками огранён. Хихикать же над верой — делу не помогать. Только на себя вызывать огонь, как в баталиях. Вон молодой Пушкин. Согласен, талант. Но сочинил пару-другую эпиграммок, поглумился над тем, что есть власти опора, — и где он теперь? Зато Жуковский Василий, он не только музам — добрым делам служит...
Сказанное о Жуковском упало как семя на благодатную почву: воспитать одного лишь человека — уже благо, а если способствовать образованию десятков персон?
Однако решил сдаться не сразу — пустил ещё один шар, так сказать, чтобы проверить главную мысль: а как быть с белль-летр?
— Изящная словесность, она ведь тоже камертон, на который можно настраивать людские души...
— А спорит-то кто ж? Я, по-твоему, лишь дремлю на заседаниях в своём министерстве да в Государственном совете? Вон все шкафы в кабинете забиты толстыми тетрадями: сочиняю и сочиняю всё, что на потребу собственной и вообще человеческой душе, — «Корнеслов» да «Сравнительный словарь». Так что и ты прометеев огонь в себе не гаси — сочинительствуй. От тесного сближения с учащими и учащимися больше ясности прибавится, на какие ноты потребно твоему камертону отзываться.
Едва успел возвратиться в свои Погорельцы, чуть ли не вдогон — письмо: «Милостивый Государь Алексей Алексеевич, Его Императорское Величество высочайшим указом своим, в 3-й день мая сего, 1825 года Правительствующему Сенату данным, всемилостивейше уволив г-на действительного статского советника Корнеева от должности попечителя Харьковского учебного округа, высочайше повелел быть Вам исправляющим должность попечителя сего округа с производством Вам столовых денег по 3.600 рублей в год из государственного казначейства.
Посему, препровождая к Вам, Милостивый Государь мой, копию с полученного мною о сём из Правительствующего Сената указа, предлагаю Вам вступить в должность по новому званию Вашему и вместе с тем уведомить Вас, что я отнёсся к бывшему г-ну попечителю об учинении распоряжения, чтобы все дела по Харьковскому учебному округу и по гимназии высших наук князя Безбородко, в канцелярии попечителя находящиеся, были препровождены по почте в Харьковский университет, которому предложено от меня, по получении сих дел, доставить оные к Вам. Равным образом предложил я как университету, так и гимназии высших наук князя Безбородко отныне и во всех случаях относиться и делать представления к Вам. Посему остаётся Вам уведомить сии учебные заведения, куда они должны адресовать свои представления, дабы оные могли беспрепятственно доходить до Вас.
С совершенным почтением Министр народного просвещения и Главноуправляющий делами иностранных вероисповеданий А. Шишков».
Только и надо было в ответном письме сообщить, что июня сего 28 дня вступил в должность, да указать ректору Харьковского университета, куда ему, новому попечителю, выслать канцелярию попечителя-предшественника.
Через несколько недель, к неописуемой радости Алеханчика, в Погорельцы прибыла крытая рогожей подвода — и с неё один за другим в чулан снесли двадцать два тюка бумаг. За этой повозкой — другая, на которой уже было четырнадцать тюков.
Папочка вышел на крыльцо в халате, прищурившись глянул, как мужики, стараясь не натаскать грязи в дом, стащили у приступка сапоги и босиком, на цыпочках стали затаскивать пыльные, перетянутые бечёвкой кули, и, зевнув, удалился к себе в кабинет.
Описания каких достопамятных, самых что ни на есть важных событий хранились в канцелярских делах, спешно прибывших из Харькова, сколько разных людей — от писарей и мелких чиновников до коллежских асессоров, статских, а может быть, и тайных советников — имели прикосновение к сим государственным бумагам, Алёшенька мог только догадываться и терпеливо ждать, когда папочка прикажет вспороть верёвки и толстенные, завязанные разноцветными тесёмками папки, на которых золотой двуглавый орёл, люди внесут в кабинет. Однако проходил день за днём, а папочка таких указаний не давал, он то просиживал долгие часы за столом, макая перо в чернила, то, что-то мурлыча себе под нос, ходил по кабинету, думал.
Если бы Алёша обладал свойством читать чужие мысли, он бы узнал, что думы папочки — и на бумаге, и в его слегка кудлатой голове — направлены были на цель более существенную, чем постижение тайны хранящихся в пыльных мешках канцелярских бумаг. Размышления папочки были посвящены постижению тех воспитательных задач, которые он принял на себя, став попечителем, а точнее, воспитателем не только его, Алёшеньки, но многих других не известных никому молодых людей, обучающихся на юге Российской империи.
Эх, не было сейчас рядом с ним, Алексеем Перовским, того собеседника по дрезденским кофейням — музыканта и поэта в длинной феске, с мефистофельскими глазами и мефистофельским же крючкообразным носом, в споре с которым он и его визави нередко достигали истины.
Впрочем, Гофман был не просто спорщик, неутомимый и настойчивый, но всякий раз непредсказуемый оракул. Он был бесподобен в своём умении любые жизненные явления облекать в волшебные тона и опёнки, отчего явления эти не переставали быть узнаваемы, привычны, хотя все герои его рассказов носили черты волшебства и фантазии. Так, говорил он, ему лучше высказать людям правду о них. К примеру, чтобы разобраться в сложных мотивациях человеческого поведения, в его добродетелях и пороках, великий немецкий выдумщик избрал в своих беседах с гостем из далёкой Московии главным героем учёного кота по имени Мур, от лица которого он виртуозно вёл самые разнообразные разговоры на философские темы.
Теперь же, в деревне, кресло против Перовского было пусто. Не было его собеседника ни в одном, ни в другом углу комнаты. И за окнами — ничего и никого, только большой, с раскидистыми кронами сад в английском вкусе, к которому с северной стороны примыкал просторный двор, обнесённый каменною оградою, а за нею зеленели конопляники, виднелись крестьянские избы, выстроенные в порядки и украшенные — на редкость в здешней стороне — каменными трубами.
Что ж, значит, не судьба столковаться с двойником по духу и образу мыслей. Однако сокрушение о том, что не дано тебе теперь, ничему не служит. Сокрушением своим ты не достигнешь того, чего желаешь, а только потеряешь вкус к тому, что имеешь. Человека, пренебрегающего этим правилом, сравнить можно с солдатом, который во время похода вздумал бы крушиться о том, что у него вместо щей да каши нет сладких пирогов.
Не заметил, как сам же занёс плод своих размышлений на бумажный лист, лежащий на столе, снова макнул перо в склянку и машинально поворотился к зеркалу. Прямо перед ним находился мужчина средних лет и росту повыше среднего. Волосы его были кудрявые, глаза голубые, губы довольно толстые и нос вздёрнутый немного кверху. Он поклонился весьма ласково, и, когда тронулся, видно стало, что он немного прихрамывает на правую ногу.
Откуда появился этот незнакомец и как он подошёл незаметно к дому?
Лукавая улыбка заиграла на припухлых губах Перовского, и незнакомец точь-в-точь её повторил.
А вот тебе и собеседник, которого недоставало, твой форменный двойник, с кем можешь обсуждать вопросы, занимающие твой ум, а потом сложить из этих разговоров целую книгу и назвать её, к примеру, «Двойник, или Мои вечера в Малороссии».
Окажись сейчас рядом Эрнст Теодор Амадей, тот бы одобрил сей замысел. Положим, так: усаживаются друг против друга автор и его двойник и каждый рассказывает свою новеллу, а затем — спор или согласие. «Лафертовская маковница» уже обнародована, близки к окончанию необыкновенные по своим приключениям «Пагубные последствия необузданного воображения» и «Путешествие в дилижансе», перебеливается уже готовый рассказ из Отечественной войны «Изидор и Анюта».
Такого, сказал бы великий немецкий романтик, в России ещё не бывало, чтобы в книжке — повествование, в сущности, от двух лиц.
Но от двух ли? Не один ли это человек, лишь с двумя сторонами единого сознания, как едины и оригинал, и его изображение в зеркале? В жизни ведь любой человек не ординарен, а многообразен: человек высказывает, как ему кажется, совершенно абсолютную истину, но подумает и тут же придёт к иному, иногда даже к прямо противоположному выводу, ибо действительность — разнообразна и противоречива. Посему двоякость воззрения на мир — не отступничество от познания, а лишь постижение новых