Случайно узнали об аресте автора, а заодно и книги, уже поступившей в продажу, Жуковский с Пушкиным и Алексей Перовский, а через них — Василий Перовский, три недели тому назад назначенный оренбургским военным губернатором. Как уж действовал он, генерал-адъютант, — ясно, не через Бенкендорфа, а через самого императора, но в течение одного дня доктор Даль был вызволен из каталажки и тут же, с его согласия, переименован в коллежские советники и назначен чиновником особых поручений при канцелярии оренбургского военного губернатора.
Губернатор тронулся к новому месту службы в мае, Владимир Иванович же испросил позволения задержаться на полмесяца — женился...
Белая, с узорчатой резьбой дверь растворилась, и красавец генерал раскрыл объятия:
— Саша!..
Как тесен мир, наверное, подумал каждый из них в сей волнующий момент. Помнится, провожали друга-генерала, обещались: приедем в гости. Пушкин завидовал: Жуковский уже в Европе побывал, Алексей Перовский — тоже, у Василия — с юных лет Франция, потом Германия, Австрия, Италия, недавно на турецкой войне — чуть ли не Константинополь... В двадцать пятом году из Михайловского написал Жуковскому: «Вижу по газетам, что Перовский у вас. Счастливец! он видел и Рим и Везувий». Сам же до сего дня, считай, передвигался на казённый счёт только внутри России. Нет, весной двадцать девятого на собственный страх и риск приневолил себя к поездке в Арзрум, чем вызвал недовольство Бенкендорфа и государя. И вот теперь, с их благословения, на законных основаниях — вдоль по матушке по Волге и далее за реку Урал собирать сведения для написания истории Пугачёвского бунта.
В Симбирске глянул на ту сторону Волги — сухие пески и степи, на которых пасутся табуны лошадей. Среди речей заезжих москвичей и ярославцев — языки татарский, чувашский, киргизский... И уже здесь впервые в жизни увидел длинный и пыльный караван верблюдов, на улицах толпы людей в ярких азиатских халатах, тюбетейках и чалмах. Джигиты — в шапках с длинными перьями, молодые девушки в камзолах невиданной небесной голубизны, расшитых позументами, на головах — сооружения из кораллов и золотых блях, девичьи косы змейками, разукрашенные серебряной чешуёй монет...
— Если Петербург — окно в Европу, то Оренбург — в Среднюю Азию, — говорил, потчуя гостя за столом восточными сладостями и казацким обедом, генерал Перовский.
Далю не терпелось заполучить поэта в своё распоряжение, чтобы показать всё, что пожелает.
Перовский подшучивал:
— Александр, ты не поверишь, что Владимир Иванович здесь за какую-нибудь пару месяцев успел обскакать почти весь край. А сколько собрал пословиц для своего словаря! Говорят, что их у вас, Владимир Иванович, несколько тюков, так что впору возить целому верблюжьему каравану.
Чувствовалось: военный губернатор был доволен своим чиновником, лучшего помощника себе он и не мог бы сыскать в столице. Сразу же по приезде Василий Алексеевич вручил Далю бумагу за своею подписью: «Состоящему при мне чиновнику особых поручений коллежскому советнику Далю... Предписываю исправникам, городничим, кантонным, дистаночным, султанам и прочим частным начальникам, горнозаводским, гражданским и земским полициям и сельским начальствам оказывать всякое содействие, по требованию его доставлять без замедления все необходимые сведения, давать потребное число лошадей и в случае нужды из башкирских и казачьих селений рабочие и конвойные команды».
Ещё из Казани 8 сентября 1833 года Пушкин писал жене: «Здесь я возился со стариками, современниками моего героя; объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону. Погода стоит прекрасная...»
Теперь, спустя десять дней, он с утра ехал с Далем по городу, который когда-то Пугач хотел взять штурмом, а затем измором.
С двух сторон Оренбург опоясан реками: с севера Сакмарой, с юга Уралом. Крестьянский вождь рвался к крепости с северо-восточной стороны — между Орскими и Сакмарскими воротами. Даже теперь, спустя шестьдесят лет, здесь можно было углядеть подкопы, которые пугачёвцы вели к городским стенам.
Коляска повернула к Форштадту — предместью, где возвышалась Георгиевская церковь. Владимир Иванович, показывая на колокольню, пояснил, что сюда по приказанию Пугачёва была поднята пушка, чтобы стрелять из неё по городу.
— Недавно помер священник, который рассказывал мне, как мальчонкой бегал по улицам собирать медные пятаки, коими Пугач сделал несколько выстрелов вместо картечи, — сказал Владимир Иванович.
Вдали показалась так называемая Зауральская роща. Оттуда самозваный царь направил по льду своё войско, чтобы ворваться в город.
История повсюду обступала поэта, он то и дело поворачивал голову в указываемом Далем направлении, несколько раз выскакивал из экипажа, чтобы пройти по земле, помнящей тяжёлый топот народных полков, слышавшей клики казачьего и крестьянского гнева.
Страсть как хотелось самому Перовскому отправиться в поездку с петербургским другом, но какая, скажите на милость, окажется та экскурсия, если перед ним, генералом, все встречные и поперечные будут тянуться навытяжку и никто не посмеет раскрыть рта, чтобы произнести человеческое слово. Пушкину же надо, чтобы людская душа раскрывалась перед ним без оглядки на царские чины, чтобы острым и смачным словом проступала натура, характер собеседника. Тут Даль с его пословицами и прибаутками — бесценный сотоварищ. В Уральск же послана эстафета казачьему атаману Василию Осиповичу Покотилову — на возвратном пути принять поэта по-народному: угостить обедом и свежей икрой, свести с людьми звания простого...
Теперь же правили в Бердскую слободу — бывшую столицу самозваного батюшки государя, что отстояла за семь вёрст от города. Но, ещё не выезжая за заставу, остановились у крепкого, крутобокого дома на прочном каменном фундаменте.
— Вперёд людей не забегай, а от людей не отставай, — промолвил Даль, в своей манере объясняя причину остановки, и подвёл гостя к крыльцу, на котором стоял круглолицый, голубоглазый, в золотых кудрях офицер в эполетах инженер-капитана. — Знакомьтесь, Александр Сергеевич, это директор военного училища Артюхов Константин Демьянович. Как говорится, пар костей не ломит, посему милости просим в казацкую баньку.
В бане, куда вошли, все стены были увешаны литографиями на охотничьи сюжеты — хозяин оказался страстным стрелком. И даже талантливо представил, как ведёт себя иная птица, когда её поражает ружьё.
— Самая благородная дичь — вальдшнеп. И представьте себе, даже умирает красиво, не то что утка. Та, будучи подстрелена, свалится боком, как топор с полки, бьётся, валяется в грязи, кувыркается через голову — и жалость, и срам смотреть. Вальдшнеп же только раскинет крылья, голову набок — замрёт на воздухе, умирая, как какой-нибудь Брут или сам кесарь.
Чего он тут не узнал, о чём не наслышался за короткую остановку в парилке! И о российском бездорожье заговорили, которое испытал поэт, добираясь сюда, и о верблюдах — владыках здешних песков, и о местных народах, в гуще которых смешались, должно быть, все восточные языки.
Инженер-капитан знал немало об истории и обычаях здешних людей, но Даль, местный житель без году неделя, и его превзошёл — так и сыпал восточными словесами.
Пушкин вынул записную книжку, карандашик. Аманат — записывал на всякий случай — означает: заложник, бешмет — стёганка, буран — вьюга, бязь — азиатская ткань, камча — нагайка, майдан — площадь, малахай — шапка, мурза — князь... Халат, халва, хан... — рука устала заносить на страницы слова. Но знал: где-то вынырнет какое-то речение в будущих повествованиях, которые задумал, из-за которых и предпринял путешествие на край света. Но дальше, дальше надобно ехать! Айда! Так, кажется, звучит на одном из местных наречий призыв подняться и направиться в путь?..
В Берде остановились возле «Золотого дворца». Изба просторная, на шесть окон, со двора вид на Сакмару. А называлась изба когда-то по-царски потому, что в ней жил сам Пугачёв, а стены внутри были обиты золотого цвета бумагой.
Пушкин — сюртук на всех пуговицах, сверху шинель суконная с бархатным воротником, сам чёрен, на пальцах перстни, а ногти длинные, острые — вошёл в избу не сняв поярковой шапки, не перекрестившись на образа. Мужики и бабы переглянулись — не антихрист ли? А когда каждому старику и каждой старухе подал по серебряной монете и спросил, помнят ли они Пугачёва, многие растерянно переглянулись и побелели: неужто на смуту пришёл подбивать?
Одна, лет семидесяти пяти, казачка Бунтова, на вопрос ответила уклончиво:
— Видала. Нечего греха таить, моя вина.
— Какая же это вина, что знала Пугачёва? — засмеялся гость.
— А и правда твоя, батюшка, вины никакой нету. Как теперь на него гляжу, — ободрилась старуха. — Мужик был плотный, здоровенный, плечистый, борода русская, окладистая. Бывало, он сидит — на колени положит платок, на платок руку, по сторонам его енералы. Один держит серебряный топор, того и гляди, что срубит тебе голову. Супротив — виселица, а около — мы на коленях. Присягаем, да по очереди — он перекрестит тебя, ты ему ручку поцелуешь. А тем временем на виселице беспрестанно вздёргивают тех, кто не хочет в нём царя-батюшку признать...
Разохотилась казачка, вспоминала разное, что с девичьих лет запало в сердечко.
— В бою, баяли, Пугачёв был бесстрашный. Казак стал, помнится, его остерегать: «Ваше царское величество, не подъезжайте, не равно из пушки убьют», — «Старый ты человек, а не ведаешь, разве на царей льются ядра, которые их могут жизни решить?»
Постепенно, осмелев, в разговор вступили другие. Вспомнился бой под Татищевой — кровавое побоище. Вскоре после сражения разлился Яик, тела поплыли вниз. Казачка Разина каждый день, прибредши к берегу, пригребала палкою к себе мимо плывущие трупы, переворачивая их и приговаривая: «Ты ли, Стёпушка, ты ли, моё детище? Не твои ли черны кудри свежа вода моет?..»