Ну-с, только расселись слушатели в тот вечер и я наизусть прочёл начало «Попова», как почувствовал, что сил и голоса не хватает. Тут же тетрадь переняла у меня Дарья Фёдоровна Тютчева и выразительно продолжила чтение.
Ах, какое это милое и предупредительно чуткое существо! Ведь это благодаря ей Дарье Фёдоровне, мои чтения у императрицы стали приятным обычаем.
Где-то у него в шкатулке хранится изящный золотой брелок в форме книги. На одной стороне переплёта славянской вязью выведено в честь её величества «Мария», на другой — «В память Князя Серебряного». Внутри же, на раскрывающихся пластинках-страницах, миниатюрные портреты всех участников первого чтения романа: её величества, автора, обеих сестёр Тютчевых — Дарьи и Анны...
Не сама ли Дарья Фёдоровна высказала тогда мысль о памятном подарке ему, писателю? Но разве та идея не могла посетить и императрицу?
Её доброта ко мне безмерна. Вот серебряный карандаш, которым теперь с удовольствием пользуется Софи...
Тогда в Сан-Ремо он увидел у некоторых дам привезённые из Англии серебряные карандаши, которые можно носить на поясе или на часах. Карандашики толстенькие и симпатичные, и он подумал, как будет приятно Софье Андреевне иметь такую вещицу. И надо же — императрица будто подслушала его желание. «Я через два дня должна получить такой же карандаш, и так как он вам нравится, то я вам подарю тот, который получу, а себе выпишу другой».
В следующий раз я получил карандаш. Она сама прошла через всю комнату ко мне, чтобы дать его мне...
Но выпрашивать одолжения, на которое намекали господа из совета по печати, — ей-ей, не из того я теста!..
Пять лет назад, как только закончил «Царя Бориса», пустился отсюда, из Красного Рога, в Крым, в Ливадию. Узнал, что Мария Александровна горит нетерпением услышать новую драму.
Сейчас представить смешно: больной, с одышкой, я лечу через весь юг России, а в довершение всего на Черном море попадаю в жесточайший шторм. Так что, думалось, впору взять рукопись «Бориса» в зубы и, как собака, пуститься вплавь, если судно перевернётся...
Забавно: в пути потерял свой багаж, но все невзгоды превысил приём, который оказали в царском дворце моему «Царю Борису»!
Не корысть ли и впрямь заставляла меня в тот раз прокладывать дорогу во дворец? Если пьеса вызывает восторг, что стоит августейшей слушательнице сказать кому следует, что не одна она, многие в России восторгались постановками и «Царя Бориса», и «Царя Фёдора Иоанновича»?
Нет, такого подарка он не станет искать!
Затем ли он выбрал свободу, чтобы заискивающим, жалким взглядом, как сотни толпящихся у трона, вымаливать своё счастье? Он — не придворный и не чиновник, зависимый от прихоти владык. Он — художник, ценящий своё достоинство выше всяческих милостей и подачек...
Какая пружина существует в природе, что люди, даже с задатками достойными, начинают действовать против приличий, а подчас и наперекор своей совести? Наверное, стремление выбиться наверх, к власти. Будто вступают сами с собою в торг: вот этим поступлюсь, тем, другим, зато выиграю сразу сколько!.. А власть, к которой тянутся, кроме соблазнов, очевидных всем, имеет тайну, которую уразумеешь не сразу. Она требует от человека полного ей подчинения и полного ей уподобления. И никто, раз вступивший на стезю сделки с собою, уже не в силах вырваться из этих сетей. И не какие-нибудь откровенные поганцы, не стрюцки[55]е, не дерьмо — рыцари, попав в лабиринты соблазна, уже не в состоянии из них выйти.
Не ты ли, размышляя о временах Иоанна Грозного, задавался вопросом: как могло существовать общество, которое смотрело на деспота и тирана без негодования? Наверное, так всегда: тиран окружает себя себе подобными, а если кто из них выламывается наособицу, властелин всё равно настигнет такого и заставит его жить по его же требованиям и будет ещё наслаждаться душевными муками несогласного, пока не приведёт его к полной покорности или пока не уничтожит своею же рукой.
Не эта ли сила когда-то сломила братьев Перовских, стремившихся к свободе, но так и не нашедших до конца в себе духа вырваться из круга рабства?
Но тот страх — следствие мощи внешней. Чтобы её одолеть, нужен немалый заряд противодействия внутреннего, которого человеку может и не хватить.
Ну а если сила, тебя раздавившая, зародилась внутри тебя самого? Такому ещё труднее сыскать оправдание: он добровольно, без малейшего принуждения, только из одной алчности и корысти, лишил себя чести, предал своё «я».
«У души, когда она в одиночестве, жизнь головокружительней, чем вокруг трона».
Чьи эго слова? Их произнесла непокорная мадам де Сталь[56], отправленная по воле Наполеона в изгнание за книгу, которая ему показалась вредной.
Не одному истинному апостолу правды сие было ведомо: «Ближе к трону — ближе к собственной смерти». Это правильно для всех времён и всех государей.
Эпоха Иоанна Грозного — цепь кровавых расправ с теми, кто, окружая трон, хотел оставаться независимым. А разве за то же самое не поплатились многие при Николае Первом?
Да почему лишь два этих имени? Когда-то падали головы с плеч, ныне низко падают души. И её, душу, может растоптать теперь не только вассал — сам её обладатель. Сколько же силы надобно, чтобы её сохранить!
Я совершенно уверен: меня ещё долго будут именовать ретроградом, так называемые передовые люди предадут меня проклятию, но мне плевать... Остаётся истинное, вечное, абсолютное, не зависящее ни от какого столетия, ни от какой моды, ни от какого веяния, — и вот этому-то я всецело отдаюсь! И я говорю себе: да здравствует абсолютное, то есть человечность и поэзия!..
Лёгкий августовский ветерок откинул занавеску и донёс из леса терпкий, настоянный на смоле, благотворный запах хвои. Представились неоглядные просторы любимого с детства бескрайнего Брянского леса.
Я обещал Софи непременно сегодня отправиться верхом в чащу. Для этого надо бы вздремнуть, чтобы явились силы и миновала вновь надвигающаяся боль. Сейчас я её успокою. Надобно только, наверное, увеличить дозу, чтобы долго не возвращались мучения...
Голова откинулась на пологую спинку кресла, веки сомкнулись, на высоком красивом лбу выступила испарина.
Что я ещё хотел додумать? Ах да — меня долго, очень долго будут числить не тем, кем я был на самом деле, ибо я часто шёл не с теми, кто был силён лишь числом или громкими, казавшимися многим прекрасными призывами. Но я знал: служить добру и правде можно не только идя вместе с толпою, но даже оставаясь в меньшинстве.
Совесть была единственным вожатым и хозяином моих поступков и убеждений, моих мыслей, которые я не уставал внушать людям, чтобы уберечь их от рабства и деспотизма, с какой бы стороны это им ни угрожало.
Но, вероятно, это-то долго ещё не будет принято теми, кто ищет не истины, а выгоды для себя и себе подобным.
И лишь однажды, наверное нахлебавшись всласть всего того, что я именую татарщиной давней и что может принести татарщина новая — иго насильственного закабаления единственного двигателя прогресса — свободной человеческой личности, — до людей может дойти, чему служил я, один из многих честных русских писателей, свыше всех выгод и благополучий почитавший свободу.
24
Тот день — 28 сентября 1875 года — ничем с утра не отличался от таких же осенних дней. Стояли окрест Красного Рога одетые в багрянец и оттого особенно величественные леса, небо было чистым и синим.
К нему вошли в кабинет, чтобы позвать на прогулку, но он спал. И только когда Софья Андреевна стала его будить, заметила, что руки его холодны как лёд, а пульс не бьётся.
И первое, что бросилось в глаза на столе, был мертвенно блестевший шприц и пустой пузырёк.
Толстого бросились тормошить, делать ему искусственное дыхание, но он уже не мог вернуться к жизни. А может, не захотел...
Наверное, и в этот самый последний свой миг, как и во все иные — от самого рождения, — человек должен быть свободным и поступать так, как велит ему единственный его властелин — совесть.
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
1817 год
24 августа — в Санкт-Петербурге в семье советника Государственного ассигнационного банка графа Константина Петровича Толстого и его жены графини Анны Алексеевны, урождённой Перовской, родился сын — Алексей Константинович Толстой.
Октябрь — переезд А. А. Толстой с сыном сначала в имение Блиставу, Черниговской губернии, а затем в Красный Рог, ныне Брянской области.
1822 год
Весна — в Почепе умирает родной дед А. К. Толстого — граф А. К. Разумовский.
1826 год
Весна — переезд А. А. Толстой с сыном в Москву.
30 августа — приглашение девятилетнего Толстого на дачу графини А. А. Орловой-Чесменской, где жила императрица Александра Фёдоровна с детьми, по случаю именин наследника престола, будущего императора Александра Второго.
1827 год
Июнь — поездка Толстого с матерью и дядей, А. А. Перовским, в Германию. Встречи в Веймаре с Гёте.
1829 год
Вышла из печати сказка «Чёрная курица, или Подземные жители», написанная А. А. Перовским специально для своего племянника Алёши Толстого.
1830 год
Толстой с матерью живёт в Петербурге у дядей — Л. Л. Неровского, В. А. Перовского, генерал-адъютанта императора Николая Первого, и А. А. Перовского, министра внутренних дел. У них Толстой часто встречает Пушкина и Жуковского. Назначенный товарищем для игр к наследнику престола великому князю Александру Николаевичу, Толстой навещает его по воскресеньям в Зимнем дворце и в Царском Селе, где встречается с императором Николаем Первым.
1831 год
Поездка с матерью и А. А. Перовским в Италию. Знакомство с К. П. Брюлловым.