– Как же так? – опешил Филин. – Нешто мы нехристи какие али звери лютые?
– Поговори у меня тут! – пригрозил кулаком Самарин. – Потом приду и проверю!
В ту ночь Андрей Михайлович долго не мог уснуть. Ворочался, несколько раз выходил на перекур, и задремал уже после рассвета. И знать не знал, что в эту ночь, но пять с половиной веков назад, метался по горнице ещё один человек, и тоже не мог уснуть. Звали этого человека Дмитрий Юрьевич Шемяка, самоназначенный по праву сильного Великий Князь Московский.
Князя мучила бессонница из-за дурных вестей. Точнее, из-за их обилия. Поначалу ничего не предвещало беды, а потом плохие новости посыпались одна за другой. И началось всё с того, что посланную вдогон сбежавшему княжонку погоню побили огненным боем неизвестные людишки. Так бы и бес с ним, с отродьем Василия, пропал и пропал… но видно по попущению диавольскому объявился сей отрок на Клязьме близ Гороховца, и назвался цезарским титулом. Смешно? Оно бы да, посмеяться да забыть, но уже ходят на Москве грамотки прелестные, в коих царь Иван заявляет о возврате к праотеческой старине, и прямо указывает на Дмитрия Юрьевича как на новоявленного Искариота и Святополка Окаянного.
Потом литвины, войны не объявив, Можайск осадили. А ведь совсем было собрался вести войско на Гороховец, дабы поучить мальца уму-разуму. Совпадение?
Дальше ещё хуже. Чтобы избегнуть смуты, послал верных людей в Углич к ссыльному Василию, да в Чухлому к матери его Софье Литвинке, решить вопрос престолонаследия тихо и надёжно, ядами или удавкой. И что? Из Углича ни слуху ни духу, а с Чухломы вернулся единственный думный дьяк Кулёмин, да и тот посечён плетями да лишён языка. Мычит телком голодным, и переломанными пальцами что-то написать пытается. Неужели утекла старая карга? Господи, за что такое испытание?
Дмитрий Юрьевич позвонил в серебряный колокольчик, заведённый на манер немецких земель, и приказал явившемуся на зов великокняжьему спальнику принести сладкого фряжского вина да позвать митрополита Иону для серьёзного разговора:
– Немедля его сюда! Хоть в исподнем тащите!
Юнец в кафтане из ярко-алой парчи замялся:
– Так это, Великий Государь, он того… Этого самого…
– Что там с ним случилось? Живо ко мне его!
– Так это… отъехал Иона давеча в Тверь.
– Куда?
– Может и далее, во Псков али ещё куда.
– Зачем?
– Так это… того самого…
– Ну?
– Как митрополит Евлогий ему анафему провозгласил, так и отъехал.
– Какой Евлогий? Али ты пьян, собака?
– Знамо какой, – смутился спальник. – Царёв митрополит. Который по старине.
– Ах ты пёс! Воровские речи против меня ведёшь? Пошёл вон!
Дмитрий Юрьевич с трудом удержался, что бы не выпроводить болвана пинками. Нельзя. Не простят. Убийство бы простили, но не такое вот умаление чести московского дворянина. Псы смердячие и злонравные…
Нет, неправ княжонок, или кто там за его спиной стоит, называя в грамотках новым Искариотом. Настоящие Иуды вот они, за дверями притаились. Льстят в глаза, выпрашивая милостей, мест и вотчин, а сами ждут часа, когда можно будет с выгодой запродаться сильнейшему.
Не дождутся! Он, Дмитрий Юрьевич, сейчас сильнейший!
– Эй, кто там есть?
– Звал, княже? – в приоткрывшуюся дверь заглянул всё тот же спальник.
– Вина почему не принёс, как я сказал?
– Так это… заутреня же скоро.
– Обойдутся без меня.
– А-а-а…
– Фряжского давай, и скажи там, чтоб старшая дружина собралась.
– Кто?
– Бояре пусть соберутся, дурень. Наследство Василия Васильевича делить стану.
– Будет исполнено, государь.
Дмитрий Юрьевич проводил недотёпу недовольным взглядом и брезгливо поморщился. Вот ведь, про старину поминает, а того, что в давние времена боярство из старшей дружины вышло, не знает. Никто ничего не знает и не помнит, а люди за спиной княжонка этим ловко пользуются. Сладкие песни соловьями поют, в уши елей вливают… Проведать бы ещё, кто они, те заспинные советчики. Уж не папа ли Римский руку приложил? Со старого чорта станется запустить шаловливые ручонки. Но как бы узнать наверняка? Тогда бы и поторговались.
И ещё одно не знал и не ведал Дмитрий Юрьевич – в ту же ночь по всей Москве на стенах, заборах и воротах появились намертво приклеенные листочки с короткой надписью:
«Куплю Шемяку. Дорого. Царь и Государь всея Руси Иоанн Васильевич.»
Бояре, получившие весть о грядущих милостях, собрались быстро. С недавних пор бывшего Великого Князя Василия Васильевича на Москве не любили, если не сказать больше, и к предполагаемому разделу его наследства опоздать не осмелились. Вот так вот замешкаешься, а деревенька-другая мимо рта проплывёт. А то и городок какой богатый. Разор хозяйству и сплошные убытки, разве возможно такое допустить?
– Делить будем, – обнадёжил бояр Шемяка. – Как самозваного кесаря поймаем, так и поделим. Собираем войско, бояре! На Клязьму идём.
– Сдурел, Дмитрий Юрьевич? – подал голос боярин Курлятьев, родовитостью не уступавший Великому Князю, потому смелый и едкий. – Литва у Можайска стоит, а мы воев уведём незнамо куда?
– С Казимиром вечный мир заключим на два года, тогда Можайск и вернём. Пока же смуту остановить нужно! Нет важнее дела!
– Так отдай престол Иоанну, и вся смута исчезнет.
– Кому?
– Кесарю нашему, что по старине править будет, – усмехнулся в седую бороду боярин и стукнул посохом в пол. – Нет моего согласия на войну с Иоанном Васильевичем.
– Да ты… – вскинулся было Шемяка, но тут же получил по голове тяжёлой резной палкой.
– Вяжи его, бояре! Государю подарок пошлём!
Глава 14
Андрей Михайлович напрасно надеялся, что жуткое похмелье поможет капитану Тихомирову наиболее полно вкусить все прелести средневековой жизни – переход между мирами не только излечивал болезни и возвращал молодость, но и нейтрализовал последствия отравления любыми ядами. Так что голова у капитана не болела, перед глазами ничего не двоилось, и чувствовал он себя просто замечательно. Правда, никак не мог вспомнить, почему вчера уснул в одежде, и от чего неимоверно чешется всё тело. Вот опять что-то больно укусило левую ногу…
Тихомиров громко выругался и открыл глаза. Потом снова из закрыл. Ещё раз открыл. Нет, ошкуренные жерди на потолке со свисающими с них стебельками какой-то травы никуда не пропали, как не пропало крохотное окошко, затянутое чем-то мутным и едва пропускающим свет. Вонючая засаленная овчина на жёсткой деревянной лавке тоже никуда не делась – лежит как лежала, и жутко пахнет.
– Чёрт побери, а где Михалыч? – участковый чётко помнил, что вчера вечером они с Андреем Михайловичем долго сидели за столом, дегустировали слабенькую вишнёвую наливку, и разговаривали о… да много о чём разговаривали. И вроде бы ещё коньяк был и тост за самую заветную мечту. – Какого хрена? Михалыч, ты где? Я куда попал, Михалыч?
Тишина была ответом, только шебуршились мыши в сене на полу, да беззвучно перебирал лапками прилипший к смоляному сучку на стене обыкновенный клоп, пахнущий французским коньяком польского производства. Господи, он здесь откуда взялся? И, мать их, опять блохи кусаются!
Тихомиров сел на покрытой овчиной лавке и огляделся. Какая-то полуземлянка с бревенчатыми стенами, проконопаченными мхом, по центру криво слепленная глиняная печки, не белёная и почему-то без трубы. Закопчённые горшки висят на вбитых в брёвна деревянных колышках. У входа, занавешенного всё той же вездесущей овчиной, в кадушке с водой плавает щербатый ковшик. Ещё две лавки, собранные из расколотых вдоль тонких брёвен. И всё, другой мебели не наблюдается.
Капитан осмотрел себе, и не сказать, что увиденное ему понравилось. Одежда, выданная Самариным после душа, не отличалась изысканностью – застиранные джинсы, на ладонь не доходящие до щиколоток, клетчатая рубашка с аккуратными заплатками на локтях, и толстый банный халат поверх всего. Носки отсутствуют, зато на полу около лавки нашлись розовые китайские сланцы, на вид совсем новые.
Где-то в глубине души зародилась паника, а в желудке громко заурчало. Остальные естественные надобности вдруг тоже во весь голос заявили о себе. Пришлось участковому собрать волю в кулак, надеть тапочки, и двинуться к выходу.
Поднявшись по трём ступенькам, Тихомиров вышел на улицу. Собственно, как таковой улицы не было, кривые и косые полуземлянки, покрытые камышом с глиной, в причудливом беспорядке теснились на небольшой лесной поляне. И самое главное, среди этих строений отсутствовал сортир. Пришлось бежать в заросли орешника, громко хлопая тапочками и матеря на ходу сбывшуюся мечту. Не так оно представлялось… Где верный конь и булатная сабля? Где добротные доспехи и парчовый кафтан с высоким воротником? Где красные сафьяновые сапоги и терем с резным крыльцом? Где, в конце-то концов, хоть какой-нибудь завалящий князь, обязательно награждающий за совершённые подвиги золотой шейной гривной и шубой со своего плеча?
Объятый горькими думами, Виталий пристроился под раскидистым кустом, одновременно отмахиваясь веточкой от полчищ крупных и голодных комаров. Из задумчивого состояния его вывел раздавшийся прямо над ухом женский голос:
– По здорову ли посерил, господине? Подать лопушок подтереться, али как?
Тихомиров резко подскочил, одновременно надевая штаны, и заорал на одетую в грязную мешковину бабу неопределённого возраста, смотревшую с сочувствием и умилением:
– Какого хрена подглядываешь, дура?
Баба на вопрос не ответила, отбросила за спину приготовленный лист лопуха, и поклонилась в пояс:
– Ясти идём, господине!
Как понял Виталик, его зовут на завтрак и признают важным человеком. Что же, это меняет дело… Если и правда осуществилась давняя мечта о попадании в средние века, то начальником здесь быть как-то проще.
– Веди, – милостиво разрешил капитан, пропуская бабу вперёд. – Только подожди чуток, я в порядок себя приведу.
Средневековье средневековьем, но нельзя оставить без внимания отброшенный в траву лопушок. С гигиены всё и начинается. Только где руки мыть?