Впрочем, чего гадать, если самое дорогое внизу. Там и приспособить, чтоб невинные души случайно не пострадали. Вот ежели кто полезет да копать начнёт, тогда да…
Фёдор хихикнул, представив намотанные на кусты кишки воровских людишек, и спрыгнул в яму. Замечательную лопатку из дивного железа, способную срубить молодую берёзку толщиной в руку, он тоже прихватил у боярина Ивана. Зачем беспамятному лопата? Она ему без надобности.
– Эй, холоп, поди сюда! – резкий окрик хлестнул забывшего об осторожности любимовского ополченца. – Вылезай, пёсья морда!
На краю ямины десятка два верховых на дорогих даже на вид конях. Смотрят недобро, одеты на литвинский или польский манер, у некоторых доспех со следами недавней сечи. Грязны так, что и не сразу человеческий облик разглядишь – прямо упыри, из могил выбравшиеся, а не люди. Не мудрено в такие-то погоды злобой напитаться. Автомат же, как на грех, около шалаша остался.
– Вылезай, не то стрелой достану! – прорычал вершник в собольей шапке с обвисшими от дождя перьями.
А лука у него и нет. Да если бы и был, то тетива мокрая сильно стрелу не пошлёт. Вот сулицу, что в руке держит, этот сучонок бросить может. И не убежать никуда из проклятущей ямины.
– Не убивайте, люди добрые! – закричал Фёдор. – Кузнец я тутошний! Земля вот провалилась, да и решил руды поискать.
И только потом осознал, что сказал глупость. Небось обломки возов да дохлые волы по всей округе разбросаны, какой там провал.
– Кузнец, говоришь? – прищурился вершник.
Не поверил. Да и кто поверит, если на нём добрая одёжа из заморского пятнистого сукна, а на голове крашеный в зелёный цвет заморский же шелом? И сапоги чёрные с голенищем почти под колено. А следы… следы рубчатые, будто не человек прошёл, а неведомые существа потоптались.
– Истину говорю, боярин!
Молчаливый доселе всадник в полном немецком доспехе с вмятиной на груди от топора или меча, досадливо поморщился:
– Пан Миколай, объясни быдлу, как следует обращаться к избранному королю польскому и Великому Князю Литовскому.
Тот, которого назвали паном Миколаем, многозначительно ухмыльнулся:
– Эй, холоп, так ты сам вылезешь, или тебя доставать придётся?
Фёдор понял, что живым его не оставят. Казимир Литовский не отличается добрым нравом и христианским милосердием, а тут, судя по всему, он потерпел поражение у стен Москвы и бежит. Зачем ему оставлять живых видоков?
– Сам вылезу, боярин!
А жить-то хочется! По сути дела, только и начал жить хорошо, когда под руку беловодского князя перешёл. В первый раз настоящие сапоги обул вместо поршней или лаптей, да перестал опасаться татарских набегов. Детей досыта накормил. Мясо, опять же, в каждый скоромный день, не токмо по великим двунадесятым праздникам. Да, жить очень хочется…
Фёдор выбрался из ямы, и тут же удар плёткой по лицу бросил его на колени. Всадники закружили, норовя наехать конём, но умные животины пока что жалели человека и проходили близко, не наступая копытами.
– Кланяйся крулю польскому, смерд!
– Не бейте! – отчаянно закричал Фёдор, размазывая по лицу слёзы и кровь. – Я верный раб короля и Великого Князя, в чём крест целую!
– Крест? – засмеялся пан Миколай. – Сапоги целуй Его Величеству, может и помилует. Пойдёшь в шуты, холоп?
– Пойду, – с готовностью подтвердил ополченец, на коленях подползая к оставшемуся чуть в стороне Казимиру. – Дозвольте сапожок облобызать, государь-батюшка?
– Народишко меня любит, – самодовольно заявил тот, и освободил от стремени заляпанный грязью сапог. – Вылижешь дочиста, будет тебе моя милость.
– Вылижу, батюша, не сумлевайся! – Фёдор левой рукой ухватил ногу Казимира, правой полез за пазуху и улыбнулся. – А готов ли ты сатане сраку вылизывать, козолуп ты содомский?
Великий Князь Литовский опешил, услышав поносные речи, и застыл в удивлении. А больше сделать ничего не успел – взрыв гранаты и шестисот граммов тротила стёр с лица изумлённое выражение. Стёр вместе с лицом да и с самой головой…
Фёдор-первый не успел совсем чуть-чуть, хотя и торопился. Но пока боярина маковым отваром напоил, пока осторожничал, не желая спугнуть неизвестно что задумавшего младшего товарища… Ведь зачем-то тот спёр из шалаша тротиловые шашки? В предательство, конечно, не верилось, но проследить нужно было обязательно. Мало ли как оно повернётся?
А оно вон как повернулось…
Взрыв разметал ближайших к Фёдору-младшему вершников, и старший не раздумывая засадил в уцелевших несколько очередей. Целил по коням, по ним с двадцати шагов точно не промахнёшься, а пеший да оглушённый падением уже не опасен.
– Вот я вам ужо! – пустой магазин упал на землю и щёлкнул полный, вставая на место. – Куды поскакал, бляжий сын?
Дальше палил короткими, сшибая с коней уцелевших всадников. Да и оставалось их всего пятеро.
Вроде все закончились?
– Ну как же ты так, Федьша? – Фёдор-старший достал из ножен на поясе штык-нож. – И что я теперь твоей Фроська скажу?
Он подошёл ближе и огляделся. Слева кто-то застонал, пытаясь выбраться из-под придавившей ногу конской туши, и ополченец ударил подранка штыком в лицо. В брюхо бы надёжнее, да лежит неудобно.
– Жри железо, курва!
Услышав знакомое слово, какой-то поляк, что ясно по выговору, заорал:
– Я сдаюсь, пан! За меня дадут большой выкуп!
– Не брешешь? – заинтересовался ополченец. – Да и много ли за тебя дадут?
– Мой отец богат, он краковский каштелян.
– А на обмен?
– У пана в плену кто-то из родственников? Могу дать честное слово, что после моего возвращения в Краков будет отпущен на свободу любой указанный вами человек.
– Стало быть, на любого можно?
– То так есть, пан. Клянусь честью.
– Ага, – кивнул Фёдор-старший. – Тогда похлопочи на том свете, чтобы Федьку вернули. Хоть и дальний, но родственник.
Поляк хотел что-то ответить, но смог только булькнуть перерезанным горлом. А любимовский ополченец плюнул на дёргающееся тело, ещё не поверившее в свою смерть, и поднял с земли покорёженную взрывом лопатку. Товарища нужно похоронить по-человечески, а эти… ну так дикому зверью тоже жрать хочется. Брони вот снять, дабы волки железом не подавились. Всё же божьи твари, волков жалко.
Вечером вниз по реке ушёл плот. Он растворился в сырой мороси мелкого дождя, и было на плоту всего два человека. Один спал, закутанный в овчины и меха с въевшимися бурыми пятнами, а второй, с автоматом за плечом, стоял с шестом, изредка отталкиваясь близких в этих местах берегов. И слышался призывный волчий вой откуда-то со стороны дороги.
А часа через два Фёдор услышал негромкое тарахтение мотора, и увидел неспешно поднимающуюся вверх по течению лодку. Других таких заморских лодок в этих местах отродясь не бывало. И узнаваемый даже в сгущающихся сумерках стяг Беловодья на корме – косой синий крест на белом полотнище.
Полковник открыл глаза и удивился, увидев пластик на потолке. Вроде бы в прошлый раз наверху были протекающие от дождя еловые ветки шалаша. Он на лодке?
Чуть повернул голову. Ну да, лежит в кокпите на надувном матрасе, и снаружи доносится раздражённый голос Вадима Кукушкина:
– Федя, твою дивизию в душу мать, я тебе за эту народную медицину яйца выдерну!
– Да хошь выдирай, хошь медвежьи пришивай, боярин, – оправдывался ополченец. – Как бы я Ивана Леонидовича довёз в сохранности? Да хрена ли объяснять, боярин, нешто самому непонятно?
– Вадик, – позвал полковник. – Зайди сюда, пожалуйста.
– Очнулся! – судя по голосу, Кукушкин обрадовался. – Повезло тебе сегодня, Фёдор!
Вадим зашёл, сел рядом, и привычным движением ухватил за запястье, одновременно доставая из кармана старинные часы на цепочке.
– Тебе ещё трубочку деревянную, пенсне и бородку чеховскую, – пошутил полковник.
– А тебе клизму, – не принял шутку Вадим. – Сутки с лишним в отрубе провалялся, ещё и хохмит.
– Сутки? – Иван прислушался к потребностям организма. – А как же…
– Фёдор твой, дуболом херов, лично памперсы менял.
Если Кукушкин хотел подколоть и смутить, то его попытка не увенчалась успехом. Военный человек, четырежды попадавший в госпиталь, излишней стеснительностью не страдает. Эка невидаль – памперсы!
– А чего ты орал на него?
– Да опоил он тебя маковым отваром с какой-то хренью, названия которой даже не знает. Похвалить его за это?
– Можно и похвалить, – согласился Иван Леонидович. – Между прочим, оба Фёдора неплохо себя показали. Надо будет наградить их как-нибудь.
– Одного.
– Что одного?
– Второго если только посмертно.
– Не понял…
– А что тут понимать? Федя, иди сюда, расскажи боярину Ивану про младшего.
По мере рассказа полковник всё больше и больше мрачнел, прекрасно понимая, что в смерти ополченца есть доля и его вины. Причём довольно большая доля. Если бы тогда не полез близко к обозу, намереваясь заснять на камеру ценные исторические кадры, то не попал бы под взрыв, и не пришлось бы двум Фёдорам принимать самостоятельные, но неосмотрительные решения.
И вообще, если взглянуть со стороны, то вся эта авантюра выглядит эталоном непрофессионализма и шапкозакидательства. Как же… офицер с боевым опытом против каких-то там средневековых папуасов… Не прислушался к тревожному звоночку, прозвучавшему после встречи с сумасшедшей бабкой Софьей Витовтовной, и получил оглушительную оплеуху. По морде. И по самооценке тоже.
– А литвины, значит, удирали? – уточнил полковник неясный момент.
– Как есть драпали, боярин, – кивнул Фёдор. – Начальные люди жизнь ценят, и бегут завсегда в первых рядах.
– Я как бы тоже начальник.
– Дык я про литвинов, – выкрутился Фёдор. – Одёжи богатые, ажно как жар-птица в перьях! Которые и в бронях, но сразу видно, что в коленках слабые. Холопов плетью охаживать, так воины великие, а как за саблю браться… тьфу, срам один.
– Небось самого Казимира прибили? – пошутил полковник.
– Это навряд ли. Где же видано, чтоб селянин с посохи великих князей убивал?