- Заряжай! Огонь! Мать их…
Ему, должно быть, удалось накрыть казачью батарею, ее огонь внезапно прекратился.
Послышались стрельба и крики в районе железнодорожных домиков, из-за них выбежало несколько человек с винтовками. Это были красногвардейцы, они бежали вверх по косогору, к красногвардейским позициям.
За ними из-за домов вынеслась группа всадников в бурых папахах и темных черкесках, терские казаки. Один из них, похоже, был офицер, он скакал как бы поодаль от остальных. Казаки догнали двух отставших красногвардейцев и закружились вокруг них, взмахивая шашками. Еще один отставший красногвардеец почему-то бежал не вверх, а вдоль по косогору, за ним погнался офицер. Раскольников направил на него бинокль. Смуглое, с округлыми, как бы размытыми чертами бритое молодое лицо офицера показалось Раскольникову знакомым. И вдруг его даже в пот бросило от догадки: Трофим Божко! Вот так встреча. Офицер между тем догнал рабочего и махнул клинком. Рабочий упал и снова вскочил на ноги, бросился бежать, на этот раз вверх по склону, но опять упал и остался лежать. Офицер сделал вольт налево и, не обращая больше внимания на срубленного, поскакал к своим. Казаки кружились на месте, поджидая офицера, он жестом велел им следовать за собой и понесся назад, к постройкам.
Ах, гад! Срезать бы гада. Но винтовкой его не возьмешь. Разве шрапнелью?
С этой мыслью бросился Раскольников к прапорщику.
Тот еще сидел на месте наводчика, возился с прицелом.
- Можете сбить того… тех… - начал было объяснять задачу Раскольников, и умолк, увидев обращенные на него живые, готовые к услугам глаза толстяка.
Обернувшись, поднял к глазам бинокль. Казаки приближались к укрытию, но еще можно было накрыть их. Однако Раскольников уже знал: он не посмеет отдать этот приказ. Сердце бешено колотилось.
- Кого сбить? - с готовностью смотрел на него прапорщик.
- Поздно, - ответил Раскольников, дождавшись, когда последний из казаков скрылся за постройками.
- Мародеры, - сказал прапорщик. Он показывал вниз по склону, на поле боя. Там суетились матросы, оставившие позиции, добивали штыками раненных казаков, чистили карманы мертвых.
- Я схожу в штаб, - сказал Раскольников.
На душе было смутно. Уже отойдя от окопов на несколько саженей, вдруг подумал о мародерах: непорядок! Вернулся к окопам, приказал прапорщику принять меры.
Других атак красновцев в этот день не было.
А на следующий день утром в штабе сообщили, что казаки оставили Царское Село.
Передвинули кронштадтцев в Царское Село. И тут из Гатчины пришла весть, что казаки сдались, Краснов арестован Дыбенко, Керенский бежал.
Утром 2 ноября, вернувшись из Царского Села в Петроград, не заезжая домой, Раскольников проехал в Смольный. В комнате ВРК застал Подвойского и его помощника Константина Степановича Еремеева, старого партийца, немолодого уже человека с лицом костистым, ястребиным. К этому лицу шли, молодили его щегольские юнкерские усики. Под жестким руководством Еремеева начинал когда-то писать в партийных газетах Раскольников.
- Кстати появились, - обрадовался ему Подвойский. - Вам придется сегодня принять командование над отрядом моряков и ехать на поддержку московских товарищей. Там еще продолжаются бои и положение, знаете, неважно. Одновременно с вами в Москву отправляется Лодейнопольский полк, у него свое командование. Вот Константин Степанович тоже поедет вместе с вами. На него возложено общее руководство обоими вашими отрядами.
Вечером вместе с братом Александром, тоже отправлявшимся с отрядом моряков, Раскольников был на Николаевском вокзале.
Сводный отряд уже погрузился в вагоны. Матросский отряд, около тысячи человек, шел головным, его эшелон состоял частью из классных вагонов, частью из теплушек и двух открытых платформ с установленными на каждой из них двумя 75-миллиметровыми морскими орудиями. Солдатский эшелон был сцеплен с матросским: в распоряжении сводного отряда имелся лишь один паровоз, и тот достали с большим трудом, - железнодорожники Питера бойкотировали большевиков. Надеялись в пути, где-нибудь в Бологом, добыть второй паровоз.
Штаб матросского отряда помещался в купированном вагоне, здесь все проходы, нижние лавки были заставлены ящиками с патронами, продуктами, амуницией. Раскольникову отвели место в купе проводника, тоже заставленном патронными ящиками. В штаб входило несколько авторитетных среди матросов лиц - комиссар Центробалта Ховрин, брат Александр, кронштадтцы большевик Баранов, анархисты Железняков, Берг.
Когда тронулись, Раскольников прошел в свое купе, рассчитывая сразу лечь спать и выспаться: несколько ночей провел на ногах, спал в окопах. Забрался на верхнюю полку, блаженно вытянул ноги, накрылся шинелью.
Но уснуть не пришлось.
В купе постучали и тут же, не дожидаясь ответа, нетерпеливо отворили ее. Извинившись, вошла женщина, протянула руку:
- Здравствуйте, Федор Федорович Ильин-Раскольников. Вот вы какой. Я Лариса Михайловна Рейснер.
Он спрыгнул с полки, схватился рукой за ворот расстегнутого кителя, другую руку вытянул, пожал ее ладонь, слегка сжав тонкие пальцы:
- Пожалуйста. Прошу. Чем могу?
Она стояла против фонаря, висевшего на стене и светившего ей в глаза, щурилась и улыбалась, рассматривая Раскольникова. И он узнал ее. Это была та статная сероглазая незнакомка со странной голубой помадой на губах, которая так поразила его весной на пароходике, подходившем к Кронштадту.
- Прошу вас, - говорил он, сдвигая ящики на нижней скамье, приглашая ее сесть. - Чем обязан?
Она села и объяснила:
- Я еду в Москву по тому же делу, что и вы, но не в качестве бойца, а корреспондентом от "Известий". В Военревкоме предложили ехать с солдатским эшелоном, а уже на вокзале я узнала, что на Москву направляется сводный отряд из солдат и матросов и матросами командуете вы. И попросила проводить меня в ваш вагон. Не прогоните?
Она говорила весело, забавляясь его замешательством.
- То есть вы хотите сказать…
- Ну да, - смеясь, перебила она, - прошу меня приютить. Впереди ночь, вагоны битком набиты, ни сесть, ни прилечь негде.
- У вас нет места?
- Ну, конечно же, боже мой! Вы не хотите меня устроить у себя?
- Нет, почему? Устроим, разумеется. Но как же вас направили в воинский эшелон и не сказали, к кому обратиться?
- Сказали. На вокзале меня встретил Еремеев и предложил свой вагон. А я вот попросила проводить меня к вам.
- Милости просим. Но почему, собственно…
- К вам? Потому что хотела познакомиться. Может быть, я о вас напишу. Я о вас наслышана. Знаю вас не только как героя июльских событий. Читала ваши статьи в "Правде" и в кронштадтском "Голосе". Видите, я многое знаю…
- И я вас знаю! И я вас читал. Знаю ваши стихи. И публикации ваши в горьковской "Новой жизни" видел. Кроме того, мы с вами встречались.
- Где и когда?
- В конце апреля, на катере, при подходе к Кронштадту. Вас сопровождали двое молодых людей. Вы шли к трапу, а я стоял у трапа.
Она подумала, вспомнила:
- Вы тот голубоглазый морячок без фуражки, с дикой копной волос на голове? У вас был забавный задиристый вид. Морячок-петушок. Никогда бы не подумала, что это вы.
- Почему?
- Я считала, что вы - старше. Большевик-подпольщик. Правдист. И я не знала, что вы военный. Думала, что вы на флоте, как Еремеев в "военке". От партии. Вы кадровый военный?
- Мичман флота. В этом году окончил гардемаринские классы.
- Гардемаринские классы. Насколько мне известно, туда принимали студентов?
- Я и был студентом, когда началась война. Изучал библиографическое дело у Семена Афанасьевича Венгерова. А перед тем закончил Политехнический.
- Когда же вы в "Правде" работали? Еремеев мне сказал, что вы под его началом работали там с первого номера, не только писали, но были секретарем редакции.
- Да, и писал, и был секретарем редакции. И в тюрьме довелось посидеть за "Правду".
- Ильин - ваша подлинная фамилия?
- Да. Раскольников - литературный псевдоним.
- Название крейсера "Лейтенант Ильин" имеет отношение к вашей фамилии?
- Крейсер назван в честь моего прапрадеда по материнской линии, Дмитрия Сергеевича Ильина, который отличился в Чесменском сражении в тысяча семьсот семидесятом году, потопил несколько турецких судов. Прадед был тоже морской офицер, артиллерист, ученый. И дед - военный, генерал-майор артиллерии. Мне на роду написано быть военным.
- У вас материнская фамилия. Почему? А по отцу как?
- Петров. По этой линии мне бы надлежало проповедовать любовь и согласие между согражданами. Предки моего отца более двухсот лет священствовали в Петербургской гу бернии. И отец был священником. Он уже умер. С моей матерью он не был повенчан, когда они сошлись, он был вдовцом и, как священник, не имел права жениться вторично. После его смерти матери пришлось торговать в винной лавке, чтобы как-то вытянуть нас с братом. Может быть, это объясняет, почему ваш покорный слуга пошел в революцию?
- Не думаю. В революцию идут по разным причинам. И даже без видимых причин.
- Эстетическое чувство, стремление к прекрасному тоже может привести в революцию?
- Может.
Она и бровью не повела, не уловив или не пожелав принять на свой счет его иронию, а он в нее целил, знал и помнил ее стихи, считал ее представительницей петербургского эстетизма, хотя, может, и не самой правоверной, а все же из этого не близкого ему мирка рафинированных, манерных. Но продолжать в том же полунасмешливом тоне не стал. Потому что и еще кое-что знал об этой изящной молодой поэтессе и писательнице. Знал, что она вместе со своим отцом, профессором права, одно время издавала полудекадентский, полуреволюционный журнал со странным названием "Рудин", придушенный царской цензурой, что отец ее - старый член партии, и, как правовед, введен в комиссию для составления декретов советской власти.