х ярко-розовых пахучих цветов. Этим мы поклоняемся, они искусство среди всех обычных способов любить, благоухать и распускаться. Они - шедевр, символ простой весенней религии, еще не познанной людьми. Они- сродни лотосу Индии и хризантеме Хокусаи.
Под этими навесами из живых цветов я устроила сборище всего нашего кабульского дипкорпуса, которое Наль (кинооператор Налетный. - Авт.) усердно крутил и прятал в безобразный ящик своего кино. Вы это, вероятно, увидите…
С какой радостью прочла в "Нови" свои записки. А когда вставятся все, ныне пропущенные, письма и все мои доклады Коминтерну - ведь это будет книга, папа, да? Сейчас срочно пишу начало для "Записок с фронта"…
7 мая 1922. Кабул, Афганистан
Мои милые‹…›. Затворничеству снова пришел конец, третьего дня и вчера были во дворце у матери, потом у жены эмира. Мать принимала, сама фиолетовая, на красных диванах, и холодный перед заходом солнца ветерок бросал чистые капли от фонтана на ее жемчуга, парчовые цветы и темные руки. Приехал эмир (эмир Афганистана Аманулла.- Авт.) с женой и любовницей дамы, целый букет перекрашенных цветов, потерявших свой запах от электричества и европейской лжи. Эмирша за ужином предложила мне свою собственную тарелку - по-кабульски большая честь.
С балкона смотрели зарницы, взрезывавшие все темное весеннее небо. Зарницы, розы, дикая музыка, фонарики, плеск фонтана. Начались танцы женский хоровод. Конечно, я не удержалась, плясала со всем присущим мне увлечением. Величество все это наблюдал со вниманием… Только в эти неправдоподобные праздничные ночи рамазана иногда не спят до утра, от зари до зари - сказывается великое искусство Востока безбольно, бессмысленно и великолепно терять время. Вечность течет у них, как роса, как дым, как жемчуг с разорванной нитки. На моем ломаном фарси постаралась напакостить англичанкам, смеющим прибыть в Кабул месяца через три. Матери должна была изобразить в лицах всю английскую миссию, после чего старуха меня чуть не расцеловала, назвала шайтани, напоила из наперстка чудным чаем и обещала не принимать этих английских "ханум бессиар хараб" ("очень злых дам". - Авт.). Между тем англичане при первом же знакомстве навели у меня справочку часто ли я бываю у "Их величеств".
Ваша фантастическая посольша Л.Р.
18-19 июня 1922. Кабул, Афганистан
Мои милые… Ничего серьезного с этой случайной оказией писать не хочется - ну вот несерьезное: у нас друзья - постоянные и непременные посетители Кала-и-Фату - итальянцы. Уже ездим верхом, совместно вырабатывается ритуал дипломатического корпуса, старшиной коего, по насто янию маркиза di Paterno, через голову полуотставленного и, кстати, окончательно оподлевшего и обафганившегося Абдурахман-бея, признан Федя. Вообще, милые южане создали "единый фронт", действуют дружно, есть с кем поговорить на те обычные темы с примесью сусального золота и звездной пыли, без коих не может жить Ваша негодная и беззаботная дочь. Милая прозрачная маркиза зовет меня mia cara и ласкает какими-то смешными, золотисто-седыми лучами своего существа…
Ваша Л.
11 июля 1922. Кабул, Афганистан
Милые, скоро Толстой Павел Иванович, томимый любовным голодом, оказавшимся сильнее его корысти, повезет в Москву свои рупии, жирок и эти письма. В сад поэтому вынесены два стола, мы с Ф.Ф. строчим почту.
Прежде всего - наш Кабул. Жар, к которому мы уже привыкли и который никого не тяготит. С пьяных летом деревьев - дождь спелых персиков, слив, урюка. С утра до ночи Осман (слуга-афганец. - Авт.) загоняется на все зеленые верхушки и трясет нам на головы божью благодать. Какое счастье, что мы живем в К.Фату! Ибо наши сотрудники и соотечественники за год разложились - каждый в своей скорлупе.
Цинесы пропагандируют среди безумствующих от скуки- учение Фрейда. Толкуют сны, помыслы и хотения. Разлегшись в упадочной позе на трехногом диванчике, нечистоплотная фея с папиросой в зубах выдыхает фрейдовский чад… Жозефина пилит бедного рыцаря Эд. Март. (Э.М.Рикс, военный атташе. Авт.) и жмет из него гроши, гроши без конца на тряпки, дрянные кружева и женские башмаки с упорством армейской дамы. Иногда мне делается жутко - в какую дрянь и ветошь эта задница переплавляет мозг и благороднейшее сознание долга этого рыцаря труда. Дети их дичают - грязный, немытый и босой Валик - во дворе с афганскими мальчишками.
Милочка - между Ремингтоном и Лигским.
Сейчас я немного за них взялась - ибо оба семейства - Р. и Кукеля перебрались после долгих стонов и жалоб - на дачу в К.Фату.
Мария Ал. Кукель окончательно пошла в маменьку, в толстоскулую и толстопятую Ильенку. Толкует о своей ненависти ко всякой политике вообще и со смаком описывает досужим приятельницам, как она голодала и погибала в "проклятой" ненавистной Астрахани, вообще на всем протяжении гражданской войны. Орден ее мужа, оплеванный, лежит в шкафу под записанными пеленками, и где-то далеко-далеко шагает в пространство Революция, поселившая эту неблагородную самку в райском саду, в долине принцессы Турандот.
К этому всему - прибавьте унылое пустоболтание иностранцев, страшные маски "des civilisees" - с их уанстепом на фоне диких гор, с политической мыслью, рожденной на свет божий без носа, с вежливостью и глубоко спрятанной ненавистью к нам - новой расе - и Вы поймете, как много мне приходится преодолевать, чтобы не лишиться зрения и слуха, особенно живописного зрения, к которому на Востоке сводятся все "высшие" категории чувств.
То, что приходит из России - кроме палочных ударов по сердцу вроде Вашего выселения, - выносит из жизни, похожей на сон, - в сны, ставшие жизнью. Лев Давыдыч (Л.Д.Троцкий. - Авт.) прислал нам обоим прекрасное, длинное и дружеское письмо - в нем не было только одного - ни звука о нашем отъезде. Между тем из флота - и из Каспия, и из Балтики, за последние 2 месяца - телеграммы, письма, сенсационные поздравления со скорым возвращением - что бы это значило? Неужели опять Адмиралтейство? Нет, уж лучше наша пустыня.
23 августа 1922. Пагман, Афганистан
Мои милые, пишу, сидя на теплом от солнца камне, со скалистого островка, вокруг которого с рокотом бегут горные ручьи. Давно мне не было так хорошо, а запах горных трав, вся эта дикость и высота напоминают что-то из времен детства… Совсем недалеко, в глубине ущелья (над нашей крышей) вечный снег. Очень трудно описать такой однотонный, тяжелый, древний кусок природы. Ну вот, протягиваю руку и бросаю в ручей пестрый, с персиковыми жилками, камень. До меня он лежал спокойно целую вечность - и теперь, на новом месте, пролежит столетие или больше. Вот почему трудно писать кругом прохладный, кипучий, седой шум - мысли, как ящерицы, прячутся в камнях, убегают ручьями, разлетаются седым пухом ароматных, поздно цветущих, обветренных горных растений. Что писать, когда среди камней цветет фиолетовая мята - ни для кого, а для себя, для своего одиночества, для слепых и глухих камней…
Вчера я обедала у эмирши, завтра, вероятно, поеду с ней кататься верхом. Посмотрим, что будет дальше.
Пока делаю перерыв, после очередной тамаши снова возьмусь за письмецо. Милые, милые, скоро ли я поеду домой?
Вот и еще один день прошел. Был официальный чай у матери эмира. Танцевали в хороводе, болтали, скучали. В гареме начинает отражаться отчаянная англофильская атака, предпринятая подкупленными сердарами за его парусиновыми стенами. M-me Тарзи почти не говорит с дочерью и вовсе не говорит с матерью. Жены некоторых видных англофилов едва ответили на поклон эмирши. К этому прибавилось еще жгучее недоброжелательство той сестры эмирши, которая замужем за старшим братом Амануллы, законным наследником, три года просидевшим в тюрьме. Сейчас он получил прощение, показывается народу во время празднеств рядом с эмиром, принят во дворце. Кто внушил эмиру эту сентиментальность, которая может кончиться его собственным падением, - неизвестно.
Толстяк - как мы зовем этого старшего брата - настоящий восточный деспот, человек с волей хищного зверя, страшно честолюбивый и самолюбивый. Сейчас он ловит всякий сочувственный взгляд, из автомобиля своего брата милостиво отвечает на приветствие всякого встречного погонщика ослов, не говоря уже о сердарах. Словом, в этой девятипудовой туше с плотоядными губами и холодным зеленым взглядом зажата пружина, которая может вернуть Афганистан к лени, пазиям и английскому "финансовому контролю"…
5 сентября
Это письмо, начатое в Пагмане две недели тому назад, дописываю уже дома, в К.-Фату, после окончания всех "тамашей", после десятидневной болезни и приезда долгожданной… майской почты‹…›. Привезли ее ночью, в 1/2 третьего.
Несмотря на инфлюэнцу, я, конечно, выскочила из постели, и, знаете, Ваши письма, несмотря на весь пессимизм, меня смертельно обрадовали‹…›. Папа - уже стоит, упершись крепко, с надутыми жилами и мускулами, и ломает рога реакции. НЭП, по-моему, и вся реакция нам не страшны. Если НЭП останется и победит - никакой медленно удушающей реакции, которой НЭП так отвратительна, все равно не будет. Будет тогда уже не реакция, а п е р е в о р о т. Его же наша семья пережить не собирается. Но насколько весь спекулятивно-кофейный НЭП далек от настоящего капитализма, а следовательно, и настоящей реакции, можно видеть хотя бы из лебединых песен матерых финансовых волков школы Витте и т.п. Прочли ли Вы, например, замечательную статью нашего старого "друга" Озерова, на тему о бренном денежном курсе? Это восторг (№ 3 "Экономиста"). Разбирая все компромиссы НЭПа, Озеров всем своим научно-мародерским аппаратом доказывает, что честной, настоящей торговли нет, добропорядочных банков, этой почки надежды на древе нации, частной собственности и контрреволюции- нет; доверия - нет, и вообще никакого неокапитализма нет, а есть одно только жульничество большевичков.