Кизи, кизи, только помните, никому ничего не пересказывайте. Погубите меня. Ваша.
1923. Гамбург, Германия
Милые мои все, старшие и младшие! Пишу из восхитительного приморского Гамбурга. Уже в течение двух недель- в Берлине и здесь - собираю материал для большого очерка о гамбургском восстании. В Берлине, во всяких трущобах, ущучила целый ряд беглецов, записала их личные рассказы. Теперь сижу у нашего Consul и пожираю литературу о славном, вольном городе Hamburg'е. Затем, дней на 10, перекочую в рабочие кварталы, собирать сведения о боях, о том, как умирали и убивали. Милая Мама, никогда еще, с 18-го года, не жила чище, никогда столько не читала и не думала, в полном, молчаливом одиночестве. Снег мне на душу падает, стою, как дерево зимой. Очень иногда без Вас и милой, единственной России скучаю. Боже, какое счастье, что есть РСФСР. Ну, приеду (тук, тук, тук), расскажу Вам ужо про проклятую Европу.
Ваша.
Если это письмо отдаст тот, кому его даю, - пригласите его, как величайшего друга. Это герой моей хроники, собираемой по потухшим разрозненным уголькам.
Еще раз люблю Вас.
Б/д. Берлин, Германия
Мои Мушки и родители! Во-первых, о творчестве, как о важнейшем. Написала нечто: Ullstein Verlag, агитпроп немецкой пошлости. Кажется, одна из лучших моих будет вещей. Начала "Рур". Привезу домой полный груз.
Во-вторых, мои письма относились к периоду кризиса, который пережит и кончен раз навсегда. Мне не хочется об этом писать - но, как люблю Маму: никто не хотел меня поломать и никто бы этого не позволил. Если я чего-нибудь сегодня боюсь, то не мелочных напастей, а большого солнечного света, тяжести, которую, быть может, тяжелее всего нести человекам: тяжести безоблачного и полного счастья.
Мы умели быть легкими и счастливыми, будучи придавлены дубовым комодом. Теперь вопрос в том, сумеем ли сохранить эту ясность и вечную свежесть на вольном воздухе. Я не боюсь и не сомневаюсь. Кто проиграет в этой большой игре - прав и богат перед собой и "святым духом".
Мы вместе в Берлине. Завтра летим аэро на юг. Затем К. один - домой, я еще 3 недели попишу.
Получила очаровательное письмо от новых "Известий". Пишу и для них. Из намеков видно, что поставлен вопрос о посылке меня в Китай. Вот тебе и Скворцов! Кажется, редактор с чутьем.
Еще больше вошла в немецкую Grosse Presse. Вчера ужинала у Берндхардта (Tageblatt), который тебя, папа, помнит. Ничего, эти вечера в бесплодном, как электричество, свете интеллектуальных солнц тоже не пропадут даром. Хорошо знать, как роятся песчинки мозга у людей тонкой и враж дебной культуры. Ненавижу их и очень понимаю. Очень интересный круг возле "Квершнитта" - они показали галереи, библиотеки, несколько садов и фасадов - лучшее, что осталось от старопрусской культуры - Меринга, Фейербаха, Тома и Ронера. Но это все, когда приеду. Целую Вас очень.
Не надо за меня бояться. Ни разу еще, даже в худшие дни, не сожалела ни о чем. "Вот он, от века назначенный, наш путь в Дамаск…" Но по большой любви - большие будут и жгучие слезы.
Мушки, а главное, насчет творчества - нет никаких причин для недовольства. Есмь и буду.
Затем, у меня оказалось в Германии большое имя. Оно звучит гордо, и ношу его с честью. И не как привесок к кому-то, а сама по себе бываю, дружу и враждую. Скоро увидимся (через 20 дней).
Как мы покупаемся в Крылатском, какие будут разговоры и рассказы. Вчера еще раз ужинали с Бернхардтом - велел кланяться.
Начало 1924 г. Москва
Плетеная моя родимая, милая любимая головушка, маковый цветочек! Безумно нужно мне тебя, кизотную, повидать. Наша бурная первая встреча, вполне естественная после 9 месяцев разлуки, нарушила всю программу наших разговоров. А ведь нам нужно о многом переговорить. Давай увидимся сегодня или завтра. Я постараюсь держать себя в руках и по мере возможности не расстраивать мою малютку, шлепнувшуюся в арычок, откуда мне так хочется вытащить ее на лоно нашей супружеской кроватки, чтобы обогреть и приласкать за муки нашего общего девятимесячного одиночества.
Крепко целую тебя в умный лобик, твой Фед-Фед, он же речка Зай, которая впадает в икское устье.
P.S. Пушинка, как хорошо, что нас парочка, а не одна штучка!
Начало 1924 г. Москва
Любимейшая Лебединушка, мой милый ласковый пушистенький мохнатик! Я пришел от тебя домой вполне умиротворенный. Я так рад, что нам, наконец, удалось поговорить по-хорошему, по-человечески, по-старому, как мы давно не разговаривали, - а самое главное, понять друг друга и найти общий язык…
Поняла ли ты, малютка, почему я ни на одну минуту не верю, что твоя любовь умерла?.. не могла так скоропостижно скончаться наша любовь, совершенно необыкновенная, ни на что не похожая, выросшая на фоне революции и в первый же год окрещенная свистом снарядов, проносившихся над мостиком нашего миноносца…
Ты старалась вызывать в своей памяти наиболее неприятные ассоциации из нашей совместной жизни, именно потому ты поехала на рискованную работу в Германию, чтобы постараться забыть меня, чтобы заглушить стенания неумершего и никак не угасавшего чувства. И если тебе теперь кажется, что ты в самом деле до основания вытравила надоевшую, измучившую тебя любовь, то это - роковая ошибка… мы должны восстановить, возродить на новых началах наш славный, вошедший в историю брак…
Мы с тобой похожи на две стрелки часов, обладающие разным темпом, одна стрелка идет вперед, другая отстает, но мы оба бежим по одной орбите. В самом деле, я почувствовал наличие кризиса еще в феврале прошлого года в Джелалабаде, когда ты об этом и слушать не хотела. Я был тогда под влиянием тех же противоречивых настроений, как ты в настоящее время. В свою очередь ты осознала этот процесс позже, уже в Москве, в июле-августе 1923 года. Теперь я пережил, переболел это тяжелое, мучительное состояние колебаний и пришел к твердому убеждению, что мы должны быть вместе, что в глубине души мы очень любим друг друга, любим не случайно, а на всю жизнь и ни перед своей совестью, ни перед историей не имеем права расходиться.
Прикасаюсь к твоим губам страстным и продолжительным поцелуем.
Твой Федя.
P.S. Милая пушинка‹…›, целый месяц я буду стоять с протянутыми к тебе руками, с мольбой призыва на моем лице. Я так счастлив, что мы, наконец, объяснились и дружными усилиями извлекли ту занозу, тот кратковременный рецидив гумилевщины, который, как мне теперь ясно, и создал весь наш мучительный и острый кризис.
Пушинька, больше всего бойся рецидивов нездоровых куртизанских порывов. Имей в виду, что гумилевщина - это погоня за сильными чувственными ощущениями вне семьи. К сожалению, гумилевщина это яд, которым заражены даже некоторые ответственные коммунисты…
Если ты придешь к безнадежному выводу, что мы банкроты, что мы не способны построить красивую семью, то, во всяком случае, ты должна остаться холостой женщиной и вести честный целомудренный образ жизни или, в случае встречи с кем-либо более достойным, чем я, ты должна выйти за него замуж. Только, ради всего святого, во имя революции, не унижайся до жалкой роли любовницы какого-нибудь женатого человека (намек на К.Радека, который был женат, имел дочь. - Авт.). Тебя, с твоей принципиальностью, с твоей способностью любить, с твоей неукротимой ревностью это истерзает и исковеркает. А в таком случае твоему творчеству наступит конец…
Начало 1924 г. Москва
Дорогой Ларисничек, мой милый дружок!
Мне кажется, что мы оба совершаем непоправимую ошибку… Боюсь, что тебе в будущем еще не раз придется в этом раскаиваться. Но пусть будет так, как ты хочешь. Посылаю тебе роковую бумажку. Пусть преждевременно выросший холмик нашей так рано умершей семьи примет и с моей стороны скорбный комок промерзлой, пахнущей весною земли. Вытрем друг другу слезы и в трауре разойдемся с кладбища по домам, унося с собой неизгладимо-светлые воспо минания о нашем дорогом, милом покойнике.
Твой вдовствующий супруг Фед-Фед
(он же Зай, плачущий по своей Зайчихе)
Глава одиннадцатая
Разведенные официально, Лариса и Федор, когда случалось им встретиться в компании общих знакомых, держали себя друг с другом непринужденно, разговаривали свободно, не посвященным в их драму и в голову не приходило, что они уже не муж и жена. Между тем пропасть между ними расширялась и расширялась, несмотря на все усилия Федора восстановить прежние отношения.
Вскоре после развода он получил от матери Ларисы короткую записку. Екатерина Александровна приглашала его зайти к ней поговорить о Ларисе. Он зашел. Но вместо разговора она дала ему прочесть письма Ларисы из Берлина, где Лариса была осенью с Карлом Радеком. Дала прочесть, чтобы он понял, почему Лариса оставила его. Положив перед ним на стол письма, поцеловала его в лоб и вышла из комнаты. И он сидел и читал.
О Карле Радеке, ее романе с ним, он уже знал от самой Ларисы. Она говорила, что, возможно, выйдет замуж за этого человека. Препятствием было лишь то, что у Радека уже была семья - жена, дочь и он пока не был готов бросить их ради Ларисы. Но разводы были в духе времени, и следовало ожидать, что недолго будет он колебаться.
В письмах она называла Радека своим учителем, говорила о духовной связи с ним. Это он увлек ее в Германию, где ожидалась революция, которую он должен был возглавить и направлять, как посланный Коминтерном. Взявшись руководить ее политическим образованием, заставил читать Каутского, Меринга, дал ей высокую цель. Там она стала писать книгу о гамбургском восстании рабочих, и писала так, как никогда не писала, потому что снова поверила в свои творческие силы. И все благодаря Радеку.