«Даже ненастоящая, придуманная любовь, просто фантазия о боли, которую испытать невозможно, если ты – кит, парящий в темноте и тишине собственных песен, разрывает на части…
Каково же приходится тем, кто решается разорвать тонкую нить, отделяющую то, что внутри, от того, что снаружи? Душу от тела, жизнь от реальности?
Мне страшно думать об этом. Я не мечтаю о спасении в другом человеке – я знаю, что это пустое. Ветвятся оленьи рога, во тьме бродят голодные волки, звучит и звучит китовья песнь… Все идет, как должно».
Самым странным для Марины оказалось осознание того, что время идет, комната Ани пустует, но за пределами дома жизнь продолжается. Люди ходят на работу, смеются, сидят в кафе, ссорятся… Мало того, считают, что и она должна продолжать в этом участвовать.
Первое время Марина ходила по улицам медленно и целеустремленно, как сомнамбула, и ей казалось, что она – большая плавная неповоротливая рыба, прямая и сонная, плывущая куда-то сквозь бесконечно холодное пространство воды, тяжелое и тупое. Переходя дорогу, она старательно смотрела по сторонам – влево, вправо. Вяло думала: сейчас нужно быть осторожной, потому что я не могу полностью полагаться на саму себя.
Она чувствовала себя выпавшей из реальности – как будто сумасшедшая или потерявшая дом, – как будто обычные, привычные правила перестали работать, как будто обнажился в обычное время тщательно спрятанный сложный часовой механизм. Мир сломался. Он стал похож на красивую женщину, вдруг впервые обнаружившую перед зеркалом признаки старения. Растопыренный в уродливом молчании рот с оплывшими уголками, широко раскрытые глаза, кусок кожи свисает – под ним крохотные молоточки и шестерни, споткнувшиеся, застывшие.
Немой вопрос, немой испуг – немота, немота.
Все ее чувства притупились – с другой стороны, многие мелочи болезненно и чувствительно цепляли ее сознание. Разговор двух официантов над головой – в первый раз с момента исчезновения она зашла в кафе; села у кассового аппарата и слышала каждое их слово, хотя в обычных обстоятельствах, наверное, не обратила бы на них внимания. «Я же говорила, что ты пожалеешь. Почему? И ты пожалеешь – у меня суперзаказ, вот почему». Внутри всколыхнулся вялый, слабый протест. Дает ли то, что с ней происходит, право на то, чтобы устроить скандал на пустом месте? Резко повернуться: «Я думала, что люди в кафе отдохнуть приходят» или «Вы не могли бы, пожалуйста, беседовать где-нибудь в другом месте?»
Сможет ли это всколыхнуть муть, разбить ледяной кокон, в котором она очутилась? Слезы стояли где-то рядом, у самого горла, как будто готовые пролиться в любой момент, по первому требованию, и все же их появление казалось совершенно невозможным.
Она вдруг почувствовала горячечный прилив нежности к официантам. Они такие веселые, спокойные, пустые. Это нужно сохранить. Их нужно защитить, оградить от холодной, опасной волны боли, которая ее окружает.
Ей не хотелось видеть людей – хотелось оградить от себя всех.
Но спустя четыре недели после исчезновения Ани ее впервые толкнули в метро. В тот же день позвонили с работы. Секретарша Лена очень сочувственно, невыносимо долго и путанно говорила об Ане. Кажется, она толком не знала, как вести себя – ведь неизвестно было, жива Маринина дочь или мертва. Ей пришлось потрудиться, маневрируя между соболезнованиями и выражениями абсолютной уверенности в том, что Аня скоро будет дома.
Кажется, они обе почувствовали изрядное облегчение, когда Лена наконец перешла к тому, зачем звонила на самом деле: они очень сочувствуют и все такое, но когда Марина Антоновна планирует вернуться на работу?
Марина Антоновна не хотела возвращаться на работу. Дело было даже не в том, что нельзя будет посвящать все время мыслям или тому, чтобы сидеть у телефона… Возвращение на работу будет означать, что мир начал забывать об Ане.
Марина перестанет быть той самой женщиной, которая временно не ходит на работу, потому что разыскивает дочь. Она станет той самой…
– Посмотрите, она что, начинает седеть? А как хорошо всегда выглядела.
– Разве вы не знали? Дело в том, что…
…Женщиной, дочь которой однажды не вернулась домой.
Марина опустила трубку на рычаг и подошла к окну. Внизу, на недавно переоборудованной новыми качелями и паутинками площадке, играли дети.
Когда Аня была маленькой, двор выглядел совершенно иначе. Горка всегда была какой-то поржавевшей, хотя каждый год ее исправно чистили и красили коммунальщики. Качели скрипели, а на скамейках вечно не хватало хотя бы одной желто-зеленой дощечки. В углу стоял каменный олень с отбитым рогом – дети боролись за право посидеть на нем, а оседлав наконец, не знали, что им дальше делать.
В песочнице можно было найти бесхозный совок или формочку в виде морской раковины. Под навесом без скамеек дважды в день собирались мамы со всех окрестных дворов – курили, говорили, смеялись и время от времени покрикивали на малышню, если вдруг кто-то пытался покинуть родительское поле зрения. Да, они курили и кричали, но в ее мыслях все они были Идеальными Мамочками с мужьями, печеньем и плюшевыми медведями. Она – нет.
Когда Марина в первый раз пришла туда с коляской, в которой лежала надежно укутанная мамой Аня, то ощутила острый приступ уныния. Почти все здесь, под навесом, были старше ее, и она никого не знала. На нее смотрели с интересом, но, как она поняла уже позднее, без особого осуждения.
В тот первый день она забилась в самый дальний угол двора и, стоило Ане заплакать, торопливо покатила коляску за дом, с силой налегая на ручки. Ей не хотелось, чтобы кто-то из них начал давать советы или, того хуже, счел ее никудышной матерью.
Дома ждала мама – теперь с вечно плотно стиснутыми губами, с презрением в глазах, которое тут же сменялось настоящей ненавистью, когда к ним заходил Максим.
В первый раз он появился через неделю после рождения Ани. В тот день Марина была с дочкой дома одна. Тогда еще казалось, что у нее будет достаточно времени, чтобы выполнять университетские задания, пока ребенок спит: наивно Марина воображала, что Аня не помешает закончить учебу и будет чем-то вроде сопящего свертка, который нужно взять в руки несколько раз в день, накормить и положить обратно. Конечно, нечего было и думать о том, чтобы учиться на очном отделении или продолжать работать в кафе… Но, несмотря на все непонимания между ними, Марина мысленно благодарила бога за то, что мать согласилась поддержать ее первые пару лет. «Тебя и ее, а не этого мерзавца», – она никогда не забывала особенно это подчеркнуть.
Аня кричала. Кричала утром, днем, вечером и ночью, и это было поразительно с учетом того, какой молчаливой и серьезной она казалось в роддоме. Оказавшись дома, она закричала, как будто почувствовала неладное, и не умолкала, кажется, с полгода после этого.
Всю первую неделю Марина провела в состоянии, близком к помешательству, пытаясь успокоить ребенка и переписать конспект одновременно, а за следующие несколько месяцев поняла, каким разнообразным может быть детский плач. Сдавленное хмыканье и высокие, чистые, торжествующие вопли, переливистые истерические трели, басовитый голодный вой… Вскоре Марина знала их все, и по ночам, едва заслышав звуки из подаренной соседями кроватки, просыпалась, трясясь, в холодном поту.
Когда Макс впервые пришел, чтобы увидеть дочь, Марина не спала двое суток и, открыв дверь, не сумела разозлиться – на это просто не было сил.
– Выглядишь усталой! – заметил он, вручая ей пять красных роз и бутылку вина. – А где он?
Сам Максим усталым не выглядел – наоборот, Марине показалось, что его губы и глаза стали еще ярче обычного, как будто, даже не видя ее, все это время он питался ее страданиями.
– Мне нельзя вино, – пробормотала она, ставя бутылку на полку под зеркалом, – и это не он, а она. Аня.
– Значит, выпьем потом, когда будет можно, – бодро сказал Максим и чмокнул ее в губы. Прежде от его прикосновений внутри у нее огненными лепестками распускался красный цветок, но теперь Марина не почувствовала ничего – только хотелось, чтобы он ушел и оставил ее одну, прихватив с собой свою бесконечно орущую, красную от воплей маленькую зловредную дочку.
Они прошли в комнату и встали у кроватки. Максим с интересом разглядывал дочь, для разнообразия спящую.
– А она похожа на меня, правда? – Он аккуратно коснулся щечки дочери и прищурился. – Нос… И рот… Похожа, да?
– Очень похожа, – покорно отозвалась Марина, а потом, поколебавшись, заговорила о том, что волновало ее все эти месяцы: – Максим, что мы будем делать?
– В смысле, что мы будем делать? – Он неотрывно смотрел на ребенка. Марина не видела выражения его глаз – заметила только, как покраснела шея.
– Ну… Ты когда планируешь нас перевозить? Я имею в виду… Мама согласилась помочь, но… Если ты… Она злится, конечно, но я ей объяснила, что, пока она маленькая… Почему ты не пришел? Мама была в ярости, и я так ждала тебя… Я… Ее смущает еще, что мы не женаты пока что, и…
Смущает. Да, это было то самое слово.
Максим упорно молчал и продолжал разглядывать дочь. Марина смотрела на него и видела дрожащее пламя свечей и темноту, слышала тяжесть дыхания, чувствовала запах пролившегося на простыни вина, а еще его собственный, ни на что не похожий.
Теперь казалось, что все это было только сном.
После того дня их роман продолжался еще шесть лет, хотя Максим так на ней и не женился. Он пытался жить с ними, а потом его выгоняла Маринина мать; перевозил ее с дочерью к себе – и уже через пару недель провожал обратно. Они ссорились и мирились, и большую часть времени Марина его ненавидела. Они ездили вместе в Крым, оставив Аню Марининой маме, – а потом не виделись неделями. Он менял работы одну за другой. Иногда денег не было месяцами, а иногда в приливе щедрости он отдавал Марине сразу много, и ей оставалось только гадать, откуда взялись эти деньги. Годы спустя она была благодарна ему за то, что эти редкие, но крупные суммы помогли ей все же выстоять, получить высшее образование, пусть заочно и не в МГУ. С МГУ, как и со многим другим, пришлось попрощаться.
С тех пор им многое пришлось пережить – но по-настоящему все закончилось между ними именно тогда, в тот день, когда он упорно молчал у Аниной кроватки.
Почему-то один из переездов запомнился особенно. Ане было тогда, наверное, несколько месяцев, не больше. В очередной раз попытка жить втроем закончилась неудачно – Макс перевез их обратно к маме, и она не слишком пыталась скрыть торжество.
– Что на этот раз? Ему помешал детский плач или ты попросила у него денег на колготки? – Это или что-то вроде того она сказала перед тем, как выйти в магазин. Марина осталась в квартире одна, а Аня проснулась от щелчка замка и закричала.
Некоторое время Марина искренне пыталась успокоить ее – клала грелку на живот, чтобы унять колики, расстегивала рубашечку, застегивала рубашечку, качала Аню на руках и напевала ей песенку хриплым от слез голосом… Аня продолжала кричать и кричала, казалось, громче и громче с каждой новой попыткой, как будто издевалась. В конце концов Марина положила ее на софу и опустилась на колени рядом. В этот момент возмутительное, несправедливое сходство дочери с Максимом и совершенная непохожесть на нее саму особенно сильно бросились ей в глаза.
Марина заговорила с Аней, вначале надеясь успокоить, а потом все больше распаляясь:
– Ну почему ты кричишь? Пожалуйста, хватит. Пожалуйста, Аня, я очень прошу тебя перестать, перестань… Слышишь? Это больше уже невозможно выносить, правда, ты бы сама смогла выносить такое? – Тогда она повысила голос, и Аня вдруг на мгновение замолкла.
Красное личико замерло. По пухлой щечке потекла слюна, но Марина не сделала ни движения, чтобы ее стереть, и теперь воспоминание об этом отозвалось мучительной, острой болью.
– Да, ты никак не успокоишься, хотя ты уже сделала все, что могла. Все было хорошо, все было так хорошо, пока ты не появилась со своим постоянным ором, слюнями, дерьмом и этими бесконечными пеленкам… У меня была жизнь, слышишь, Анечка?.. Она начиналась… Она только начиналась, когда ты… Ты вообще задумывалась о том, что у меня в самом деле могла быть своя жизнь, пока ты не украла ее у меня? – Выговаривать каждое новое слово было облегчением, злым наслаждением.
Аня замерла и смотрела Марине прямо в глаза – внимательно, серьезно, спокойно, как будто радуясь, что в кои-то веки они разговаривают по душам… Да, это было впервые, когда Марина говорила с дочерью искренне. Сколько раз после того разговора она высказывала ей что-то настолько же честное?
Марина достала из кухонного шкафа коньяк, хотя еще несколько дней назад зареклась делать это снова, и пошла в Анину комнату.
Список и «Волхв» лежали на столе, там, где она их оставила.
Первая книга из списка, «Алиса в Зазеркалье», попалась на глаза сразу, и она вернулась на ковер.
Конечно, все это было глупостью, просто способом убить время, а та обведенная буква – случайностью, но Марина начала листать «Алису», понимая, что ничего не найдет… И в самом начале наткнулась на обведенную тем же карандашом букву «Т». «А вот будет смешно, если наши увидят меня здесь. Им ведь меня не достать».
Волнение, охватившее ее при этой находке, было нестерпимым, как и парадоксальная вспышка надежды… Но почему-то ей стало еще и страшно, очень страшно.
Она вернулась в шкафу и собрала все книги из списка. Дольше всех пришлось искать «Последнюю битву» – автор не был указан. Судя по названию, искать нужно было детское или подростковое фэнтези, хотя Марина не была так уж в этом уверена.
Аллергия на пыль давала о себе знать. Ее руки сильно чесались и покраснели, глаза слезились, но Марина твердо решила не отступать, пока «Последняя битва» не будет найдена. Впервые за очень долгое время она чувствовала воодушевление, как будто обнаружила реальную зацепку… Ей хотелось смаковать это состояние, дарованное неизвестно кем и за что, пока оно не покинуло ее, оставив в слезах и красноте.
Наверное, она так и не нашла бы «Последнюю битву», если бы не решила просмотреть оглавления нескольких больших томов со сказочными историями с «детской» полки. «Последней битвой» оказалась заключительная часть «Хроник Нарнии», серии книг, которой Аня очень увлекалась, кажется, классе в третьем… Или пятом?
Теперь, когда все книги были собраны, она перенесла их на кухню, подальше от пыли и книжного шкафа.
Марина сделала бутерброды с ярко-розовой колбасой и сыром в микроволновке – когда-то она не позволяла себе ничего подобного, – вымыла несколько подвявших помидоров, налила холодного чая и принялась за поиски.
Очевидно, они могли занять много времени – некоторые книги были толстыми, но Марина никуда не спешила. Вечер, как и всегда, мог тянуться, как розовая жевательная резинка, до бесконечности, и в кои-то веки это было ей на руку.
Она открыла «Дом, в котором…», очень толстую книгу, о которой прежде никогда не слышала, и начала медленно листать, внимательно просматривая страницы. Спустя полчаса она поймала себя на том, что увлекается, вчитываясь в текст. Книги-помощники, кажется, легко превращались в книги-ловушки, и она заставила себя не отвлекаться от поиска обведенных букв. На этот раз на это ушло много времени, но в конце концов она нашла фразу: «В любом сне, детка, главное – вовремя проснуться».
Она выписала все три фразы на листок, подчеркнула нужные слова, обвела буквы и взяла следующую книгу – «Последнюю битву». По крайней мере, она была маленькой. Но ее пришлось долистать до самого конца, до слов: «Учебный год кончен, каникулы начались». Марина бросила взгляд на часы, отбросила со лба прядь и почувствовала, что она влажная. Она взяла следующую книгу – «Поворот винта». После «Дома, в котором…» большие книги ее пугали.
«Есть такие пути, куда я пока еще не смею ступать».
Чтобы не упустить обведенные буквы, книги приходилось листать очень тщательно, не пропуская ни одной страницы. Несколько раз Марина увлекалась текстом, и тогда приходилось возвращаться назад.
Ей хотелось спать, глаза болели, и, видимо, поэтому она не смогла противиться следующему тексту и начала читать «Питера Пэна и Венди». В последний раз Марина читала эту книгу, когда Аня была совсем маленькой, и уже ничего не помнила о родителях Дарлингов. Сцену, в которой мистер Дарлинг подсчитывает расходы у постели только что родившей Венди жены, чтобы понять, могут ли они оставить девочку в семье, она прочитала с изрядным недоумением.
К счастью, почти сразу после нее она наткнулась на: «А видел ты когда-нибудь карту собственных мыслей?» Выписав это на листок, она встала, потянулась – что-то в спине хрустнуло – и подошла к окну. Уже совсем стемнело, и во дворе зажглись фонари. Через круг их света, нервно озираясь, пробежала толстая кошка. Сверху она казалась приплюснутой и напоминала ложку с ручкой-хвостом. Порыв ветра трепал черный пакет, прочно зацепившийся за ветку дерева перед окном. На стекле появились первые дождевые капли.
Марина сделала кофе, помассировала виски, вернулась к столу и подвинула к себе «Сто лет одиночества». «Мир был еще таким новым, что многие вещи не имели названия, и на них приходилось показывать пальцем».
Это все не имело смысла. Она взяла еще одну бумажку, ядовито-салатовый стикер с магнита на холодильнике, и записала:
А – схватывается;
Т – достать;
О – вовремя;
Ь – начались;
Ю – смею;
Д – когда-нибудь;
П – показывать.
Вовремя начались. Смею достать когда-нибудь.
Смею вовремя достать, когда-нибудь показывать.
Она попыталась сложить что-то осмысленное из выделенных букв.
Юта. Ад. Под. Пад. Топь. Пью. Таю. Пью Ад. Таю Ад.
Независимо от того, нужно было складывать слова или буквы, в списке оставалось еще четыре пункта – а значит, еще четыре слова, четыре буквы, четыре цитаты. Может быть, стоило идти как раз от цитат? Марина попыталась прочитать их вместе в разном порядке – в любом случае получалась бессмыслица.
И все же она была готова решать эту загадку бесконечно, потому что это было гораздо лучше, чем…
В дверь позвонили. Она оставила свои записи и пошла открывать нарочито медленно, но в коридоре не выдержала, рванусь вперед, открыла…
Сначала она его даже не узнала. В конце концов, несколько лет они не виделись. Он успел отрастить бороду, и прежде Марина не обращала внимания на то, насколько это может изменить человека. Воспаленные прожилки желтоватых глазных белков, огрубевшие красные руки, лихорадочный взгляд. Он плохо выглядел – и, наверное, сейчас думал о ней то же самое.
– Привет. – Его голос звучал хрипло, прокурено, незнакомо. Она подалась вперед и почувствовала его запах, и это было странно, потому что запах совсем не изменился. От него пахло чем-то пряным, похожим на дорогую туалетную воду. Но Марина знала: никакая это не туалетная вода, потому что он пах так все время, даже по утрам, даже ночью. Запах ни одного из ее любовников по утрам никогда не нравился ей так, как нравился его. Иногда – и даже в последние годы – она вдруг натыкалась на этот запах в метро и замирала, как дикий зверь в свете фар.
Он обнял ее – неловко, как будто забыл, как и зачем люди это делают.
– Они ко мне приезжали. Я сказал им, что ничего не знаю.
– И ты правда ничего не знаешь?
Он отстранился. Темные брови страдальчески сморщились, и Марина вдруг увидела, что в них появилась седина.
– Ты что, правда думаешь, что я мог бы?.. А, черт с ним. Мне можно зайти?
Она молча посторонилась, пошла на кухню, слушая щелчок двери за своей спиной и его тяжелые шаги. Он не разулся, но это в кои-то веки не имело значения. Ставя чайник, Марина подумала о том, как взволновал бы ее звук этих шагов за спиной прежде – но не теперь.
– Зеленый или черный?
– Зеленый. – Максим помедлил, прежде чем ответить, и Марина вспомнила, что раньше он всегда пил только черный чай.
– Что это у тебя тут? Для статьи?
– Да. Для статьи. – Она сгребла записи со стола, положила под стопку книг, отодвинула к стене.
Вода в чайнике закипала мучительно медленно, и Марина прислонилась спиной к столешнице. Садиться рядом с Максимом не хотелось.
Он кашлянул:
– Что-то новое известно?
Она пожала плечами:
– Они проверили ее дорогу до школы. Опросили одноклассников. Говорили с учителями, одноклассниками, охранниками… Проверили ее компьютер и планшет… Они… Ничего не нашли. Пока что ничего не нашли.
– Я видел ориентировки у нас в районе. Когда заезжал на старую квартиру… Вещи бросить. Это кто расклеивал?
– Волонтерская организация. Они обходили улицы. Проверяли подвалы, стройки. Парк… Я с ними на связи.
– О. – Он придвинул к себе чашку. – Это хорошо.
– Ты долго ехал. Ведь ты не вчера узнал о том, что?..
– Я прилетел сразу, как смог. Правда. Сразу, как смог. Я не в России был, а интернет… Кстати, ты что, поменяла номер?
Дурацкое оправдание – он даже не старался быть убедительным. Марина вспомнила, каким красноречивым он мог быть когда-то. Какими красноречивыми они оба могли быть когда-то. Теперь красноречивым было только их молчание.
Она отпила глоток чая, и на глазах выступили слезы: чай был слишком горячим. Максим последовал ее примеру, с пристуком опустил чашку на стол, поморщился.
– Они проверили ее дневник или что-то вроде того?
Чашка была действительно горячей. Жгла руки не хуже пламени свечи.
– У Ани не было никакого дневника.
– Да? А мне казалось, был. Она как-то рассказывала, когда мы переписывались пару месяцев назад, что ведет дневник, но каждый раз, когда тетрадка заполняется, сжигает, чтобы никто не подсмотрел. – Он коротко, нервно рассмеялся. Марина знала, что он смеется, когда нервничает, и ничего не может с собой поделать, но почувствовала острый прилив самой настоящей ненависти к этому короткому сухому смешку. – Я видел у нее одну тетрадку, но…
– Вот как? Ты видел тетрадку? Это когда? Когда именно ты ее видел? Три года назад? Четыре года назад? – Говорить, что хочется, оказалось наслаждением – она не ожидала этого от себя. Годы до этого она старалась общаться с отцом своей дочери как «цивилизованный человек». Вежливые напоминания, согласование графика, мягкие укоры, когда он в очередной раз забыл прийти, случайный секс, после которого им обоим становилось неловко и пусто, пару раз в год, а потом и того реже. Сейчас больше не было необходимости вежливо молчать или огибать острые углы, потому что теперь вся Маринина жизнь ощущалась как один бесконечный колючий острый угол… Она почувствовала, как приливает кровь к лицу, и голова закружилась.
– Когда ты в последний раз видел свою дочь, чтобы теперь со знанием дела…
– Слушай, – он все еще ничего не понял и пытался говорить спокойно, рассудительно, – я понимаю, каково тебе, но…
– Ты не понимаешь, каково мне. Ты. Не понимаешь. Каково мне. – Марина глубоко вдохнула через стиснутые зубы, навалилась ладонью на форточку, впуская в кухню свежий воздух. – Последние годы… Ты думал, твоя так называемая работа тянет на оправдание? Ты уехал на два года, ты ни разу не позвал ее приехать в гости, а она так хотела, она говорила, что хочет получить визу ради того, чтобы… И ты говоришь, что понимаешь меня? Тебя даже не было с ней рядом!..
– А ты? Ты была с ней рядом?
Это было как удар камнем по голове. Марина пошатнулась, с недоумением глядя на него, как будто видя впервые, прежде чем понять: теперь рухнули и его барьеры. Так с ходу, просто. Теперь они оба могут наконец говорить друг другу что угодно – даже правду.
– В прошлом году она звонила и спрашивала, можно ли пожить со мной… И я сказал ей «нет». Господи, я сказал ей «нет», сказал, что у вас с ней все наладится… – Его лицо судорожно дернулось, и на мгновение Марине показалось, что он заплачет. – Бред, я просто не хотел… Я не думал, что все так… И она это поняла. Я знаю, поняла, что я просто не хотел, что так было проще… Говоришь, я не понимаю?.. – Он сильнее сжал чашку, и та жалобно звякнула у него в руках. – Я все эти дни думаю, как давно ее не видел… Что я мог бы… Мог быть рядом и, может быть… Может быть, этого не случилось бы, если… – Тон его голоса стал мягче, и она узнала его манеру уводить разговор в сторону от опасной темы после того, как те самые слова уже сказаны. Марина поняла: он жалеет о том, что сказал… Но это уже не имело значения.
– Я была с ней рядом. – Собственный голос оказался тихим, жалким, беспомощным. – Была. Была…
– Я знаю… Прости… Я знаю. – Скрипнул отодвигаемый стул, и на этот раз он обнимал ее как следует. – Конечно была. Прости меня. Мне так жаль… Мне так жаль…
Само собой вышло, что, обнимая друг друга и шепча бесполезные, пустые слова, они оказались в спальне, и только там, крепко прижимаясь друг другу на широкой кровати, оба наконец расплакались и плакали, пока небо за окном совсем не потемнело.
Провожая Максима до порога, Марина хотела попросить его остаться, но промолчала. Глядя, как он шнурует ботинки дрожащими пальцами, она вдруг поняла, что все еще любит его – до сих пор. И это была еще одна вещь из множества, которая больше не имела значения.
Дневник Анны
«30 сентября
Сон снился снова, и на этот раз он был еще ярче обычного – а я и не думала, что это возможно.
Под кроватью было темно и тихо, когда я спустилась туда, а из пролома в полу лился свет. Я очень осторожно старалась заглянуть туда так, чтобы не провалиться вниз, но, как всегда, провалилась и почти сразу проснулась. Только пробуждение было какое-то странное, потому что на этот раз – честное слово – минуту или две я чувствовала это свечение из-под кровати, видела его. Оттуда даже шло тепло – дрожащее такое, ядовитое. Я хотела заглянуть туда, но почему-то не смогла, хотя страшно мне не было, а потом ощутила что-то вроде сильного рывка и резко открыла глаза… И это странно, потому что я ведь точно помню, что уже один раз их открывала. Сон во сне?
До утра ворочалась, но так и не смогла уснуть снова. В какой-то момент не выдержала и заглянула под кровать, но ничего не обнаружила – только комок пыли, коробы с бельем и икеевские коробки с не помню чем.
Даже подождала чуть-чуть – по-прежнему ничего. Может, именно так и сходят с ума. До будильника еще сорок минут – уже не поспишь, и музыку тоже включить нельзя. Мучительно.
Вечер
Сегодня большой день – я определилась с посмертным бытием. Может быть, потому, что пару дней назад наконец-то добила последнюю страницу последнего текста последней мировой религии, познакомиться с которыми наметила себе год назад. Ура.
Ну, выводы неутешительны – мне почти ничего не понравилось. Не верится, что именно это удерживает такое количество людей от того, чтобы выйти на улицы и делать что хочется. Как по мне – нет ничего жутче, чем в бесконечности наигрывать одни и те же мелодии на арфах с утра до вечера. Нет, правда, серьезно? Кажется, парадокс в том, что конечность и бесконечность человеческого существования – в общем-то, одинаково пугающие альтернативы. И, уж не знаю почему, попытки людей додумать, что там, по ту сторону, может быть такого нестрашного, выливаются в какую-то жуть.
Собственно говоря, единственно утешительной перспективой кажется переселение душ. Это мне нравится – в этом даже есть какая-то логика. Ну да, почему бы душам и не быть ограниченным ресурсом? Тогда, очевидно, умирая, мы должны рождаться в ком-то другом. Очень утешительно и мило. Хотя, конечно, в этой теории есть два больших упущения.
Эта теория абсолютно неопровержима – это и делает ее такой привлекательной… Но это же и доказывает ее шаткость. Как можно верить чему-то, что в принципе, при всем желании, невозможно было бы даже попытаться опровергнуть? И даже если все ровно так и работает – чем это отличается от конечности бытия? Ведь я, даже если рожусь (если такое слово есть, кстати) кем-то другим, себя помнить уже не буду. Чем это отличается от абсолютной смерти?
Абсурдно. Что все равно это лучше, чем ничего.
Почему-то сегодня мне особенно одиноко. Мне настолько одиноко, что я, наверное, даже зашла бы в мамину комнату и попробовала с ней поговорить – ведь когда-то у нас это получалось, наверное? Она утверждает, что да. Все равно она спит, значит, проверить не удастся.
Я слушаю „Райволу“, но сегодня она не помогает. В каждой тени в углу мерещится что-то живое, но мне больше не страшно.
2 октября
Сегодня я в кои-то веки решила написать отцу, но зашла на фейсбук, налюбовалась на фото каких-то женщин, собак и достопримечательностей маленьких очаровательных европейских городков, и как-то сразу расхотелось. Кстати, интересно: все эти городки и вправду настолько тошнотворно одинаковы и приторны или он находит какие-то особые ракурсы? Если так, кажется, ясно, в кого я такая талантливая. Подтверждает теорию то, что и все женщины на его фото – одинаковые. Возможно, это вообще одна и та же женщина? И в том, и в другом случае: кому до этого есть дело?
Да, вот они, главные преимущества интернета: необязательно видеться с человеком или даже общаться с ним, чтобы тебя от него затошнило. Кажется, это называется превентивные меры. Очень удобно.
3 октября
Сегодня я опять прогуляла школу. Мне вспомнилась прошлая весна – тогда я впервые обнаружила, что в школу можно взять и не пойти, и подумала: вот это счастливое, блаженное состояние будет теперь ассоциироваться у меня с весной всегда.
Мне было так хорошо – и ведь от ерунды. Пахло краской, я купила большую мягкую булку с маком. Солнце было таким теплым, таким приятным. Оно нагрело скамейку, и мне хотелось лечь на нее, прислониться щекой. До сих пор жалею, что не решилась так сделать.
Еще помню, что тогда я в кои-то веки пожалела, что не подружилась ни с кем в школе, и, видимо, уже не подружусь. Иногда бывает хорошо разделить хороший день с кем-то другим, чтобы он стал еще лучше. Наверное.
Сегодня я вспомнила тот день и снова купила себе булку, но она оказалась суховатой, твердой, и почему-то я начала плакать. Еле успела дойти до какого-то двора.
Я устала, устала, совсем устала, и даже если я испишу этим страницу до самого конца, ничего это не изменит.
Надеюсь, маме не будут звонить. Даже если она захочет объяснений, а я объясню, все равно она опять ничего не поймет. Каждый раз, когда она кричит на меня, я покидаю тело, как во время „Райволы“. Чувствую, что голова немного кружится, зрение плывет, и смотрю на все как-то со стороны.
Не люблю это состояние. Почему, почему я такая размазня сегодня. В такие дни я говорю себе: ведь ты не бедный мальчик, умирающий от голода где-то в Африке? Как тебе вообще не стыдно жаловаться на жизнь, чувствовать себя на грани только потому, что у тебя нет друзей, а каждый день дома превращается в осаду?
Иногда это помогает.
Сегодня это не помогает.
4 котября, ночь
Котябрь – неплохо, а?
Мы ведем прямой репортаж из-под кровати Анны, потихоньку трогающейся умом.
Лежу, глядя вверх, и чувствую себя зверем в норе. Включаю песни китов и крепко-крепко закрываю глаза. Мне так хорошо и спокойно – пока пыль не начинает лезть в нос. Только тогда вылезаю.
Интересно вот что. Я знаю, что я умна. Мне интересна куча вещей. Я люблю рисовать, и читать, и писать стихи, а еще люблю биологию. Мне нравится программировать. Я хорошо знаю историю, хотя это и бессмысленно и вообще не наука. При всем этом, когда я начинаю думать о том, что уже весной мне придется сдавать экзамены и поступать, а потом учиться там, где я решу учиться, меня начинает тошнить.
Какой смысл?
Мама говорит: нужно получить профессию. Это важно, раз и навсегда, так что подумай хорошенько. Если не сдашь, я за тебя платить не собираюсь, заруби себе…
Все это неправда. Судя по тому, что рассказывают на форумах люди старше меня, профессию получать не нужно. Это не важно. Это не раз и навсегда. Более того, я почему-то уверена, что, если пролечу везде, где только можно, мама оплатит мне учебу хоть где-то.
Если бы я жила одна, я бы не поступала никуда. Я бы пошла работать в маленький магазинчик и продавала бы там всякую ерунду, которую нормальный человек никогда не купит. Может быть, эзотерический, или что-то вроде того. Черные свечи и серебряные кинжалы, дурман-трава и камни-амулеты. Я бы целыми днями читала и разглядывала редких придурков, которые заходили бы прикупить себе магических штуковин. Рисовала бы их портреты, записывала бы истории. В конце года у меня бы собрался целый альбом. „Собрание фриков из магазинчика Анны“ или что-то вроде того. По-моему, отличный способ разгрузить мозги после школы. После этого я бы поняла, чего хочу на самом деле.
Может быть, сначала я бы еще поездила по миру. Мама говорит: а деньги ты где возьмешь?
То есть на самом деле ничего такого она не говорит, потому что я не стала бы с ней это обсуждать. Но если бы стала, так бы она и сказала.
Не нужны никакие деньги, чтобы путешествовать. Это еще одна ловушка.
Я лежу под кроватью и слушаю песни китов, и я путешествую, или я бы давно уже сошла с ума».