I. Коды, считающиеся «естественными»
Зоосемиотика: системы коммуникации у животных составляют один из аспектов этологии. Например, последние открытия в области коммуникации у пчел, похоже, ставят под сомнение все, что мы знали раньше о вошедшем в поговорку «пчелином танце» и его значениях. Зоосемиотическое исследование может внести вклад в выявление коммуникативных универсалий, но оно также может привести к пересмотру представлений об интеллекте у животных и к выявлению начальных этапов конвенционализации[428].
Сигналы обоняния: одного кода парфюмерных запахов (свежий, чувственный, мужской и т. д.) было бы достаточно, для того чтобы можно было говорить о возможностях коммуникации в этой области. Некоторые указания на это дает поэтическая традиция (Бодлер). Если искусственные запахи обладают прежде всего коннотативным значением, о чем уже говорилось, то у естественных запахов имеется ярко выраженное денотативное значение. В таком случае их можно было бы каталогизировать как «индексы» (запах горелого), но в упоминавшихся работах Холла по проссемике говорится, что во многих культурах личные запахи наделяются социальным смыслом, а это выходит за рамки индексной коммуникации.
Тактильная коммуникация: будучи основной при первом опыте внешнего мира, она, по мнению некоторых, предопределяет последующее понимание ребенком словесных сообщений. В эту рубрику включаются исследования состояния кожи под влиянием гигиенических процедур, духов, мазей, точно так же тактильный опыт влияет на выбор одежды; по мере усугубления конвенциональности тактильной коммуникации устанавливаются табу, – а это уже сфера проссемических кодов, рассмотренных в ь.6.ш. Поцелуй, объятие, пощечина в той мере, в которой они представляют ритуал, а не стимул, являются компонентами кодифицированных тактильных сообщений[429].
Вкусовые коды: кроме очевидных различий во вкусовых предпочтениях у разных культур при предельном разнообразии сочетаемости вкусовых качеств, существуют определенные конвенции, регулирующие состав блюд и организацию праздничных столов. То же самое можно сказать и о напитках. А затем открывается широкая сфера коннотаций и синестезий («острый вкус», а также метафорические переносы вкусовых определений на другие области, как, например, «сладкая жизнь»). Семантическим системам, сложившимся на основе вкусовых ощущений, посвящены работы Леви-Стросса «Сырое и вареное» и «От меда к пеплу».
II. Паралингвистика
Паралингвистикой называется наука, изучающая суперсегментные свойства (тоны голоса) и факультативные варианты, дополняющие словесное общение и представляющие собой системы конвенций, которые, даже считаясь «естественными», все же поддаются какой-то систематизации. Речь идет о явлениях, ставших объектами более точного изучения благодаря новым системам записи, которые позволяют анализировать изменения, мало заметные при непосредственном наблюдении. Обычно к паралингвистике причисляют и кинезику, которая понимается как изучение жестов и телодвижений, наделенных конвенциональной значимостью. В настоящее время, впрочем, есть тенденция к постепенному разделению этих двух сфер.
Станкевич, посвящающий данной теме в «Прил.» уже упоминавшийся очерк «Вопросы эмотивной речи»15, задается вопросом, не являются ли паралингвистические знаки такими же готовыми единицами, как знаки лингвистического кода, или же они представляют собой характеристики сообщения, иными словами, индивидуальные вариации, вводимые говорящим для того, чтобы как-то окрасить коммуникацию, организованную по правилам лингвистического кода.
Однако он допускает, что в распоряжении говорящего имеются некоторые приемы, с помощью которых можно окрасить сообщение, и в таком случае позволительно спросить, а не правы ли те, кто пытается эти приемы закодировать. От Бюлера, который первым заговорил об эмоциональных аспектах языка, не делая, однако, различия между эмоциональными явлениями, определяемыми контекстом и приемами передачи эмоций, предусмотренными кодом, до Карцевского, с его работами о междометиях как подсистеме с определенными лингвистическими характеристиками, и далее к исследованиям Мак-Коуна, Пайка, Хоккетта, Смита, Трагера, Холла, Себеока, Уэлса, Хайеса, Маля, Шульце[430] вплоть до упоминавшихся работ Фонаджи и материалов конкретных психологических, клинических и антропологических исследований. Как замечает Маль, когда некоторые начинают с намеком покашливать, уже можно говорить об институционализации паралингвистического поведения. Этот код может оказаться не менее важным, чем лингвистический (Прил. 133).
Согласившись с этой программой, можно наметить перечень возможных областей исследования.
При этом не следует забывать о том, что некоторым ученым знание паралингвистических кодов кажется полезным не только для изучения чужеземных языков и обычаев, оно также помогает избежать неверных толкований при общении с чужой культурой, там, где обращение к чисто денотативному языковому коду приводит к ошибкам и неправильному пониманию всех коннотативных уровней сообщения, часто влекущим тяжелые человеческие, политические и социальные последствия[431].
Медицинская семиотика: здесь следует выделить две рубрики: с одной стороны, систему естественных индексов, указывающих врачу на симптомы (а поскольку в медицинских кругах определенные симптомы выражаются определенными индексами, то уже на уровне врачебного общения складывается система конвенций); с другой стороны, систему лингвистических выражений, при помощи которой пациенты, принадлежащие разным социальным группам или культурам, обычно объясняют какой-либо симптом, прибегая к словам или жестам[432].
Собственно паралингвистика. Трагер[433] подразделяет все шумы, не обладающие собственно лингвистической структурой, на следующие группы:
A. Тип голоса: зависит от пола, возраста, здоровья, места говорящего и т. д. Изучаются различные тоны голоса, свойственные одному и тому же лицу в разных обстоятельствах. Оствальд (Прил., 235) упоминает исследования зависимости голосовых модуляций от обстоятельств (речь, не разжимая губ, разговор по телефону, в разное время суток в связи с изменением количества калия и натрия в крови). Такого рода исследования отсылают к биологическим основам коммуникации и являются частью медицинской семиотики. Фактически, для Трагера тип голоса не имеет отношения к паралингвистике.
B. Параязык, подразделяющийся на
а) вокальные качества, как то: высота звуков, зависимость от способа и места образования, тяжесть или легкость дыхания, артикуляция, резонанс, темп и т. д.;
б) вокализации, подразделяющиеся на:
6.1.факторы, определяющие характер звука (например, смех приглушенный или подавленный, плач, всхлипывание, рыдание, шепот, крик пронзительный или приглушенный, бормотание, стон, визг, икота, зевок, прерывистость голоса…);
6.2. факторы, определяющие качество звука (например, интенсивность и высота);
6.3. голосовые сегрегации: это звуковые комплексы, не столько модулирующие фонетические эмиссии, сколько сопровождающие их, как то: назализация, придыхание, хрюканье, «хм» как комментарий и междометие, шумы, производимые языком и губами (попутно заметим, что все это было достаточно хорошо закодировано в той повышенно эмоциональной транскрипции, свойственной комиксам, в которой сегрегации трактуются как знаки).
Языки свиста и барабана: подозрение, что тоны конвенциальны, подтверждается, когда мы переходим к рассмотрению таких систем, как сигнализация с помощью прерывистого или непрерывного свиста, флейт и барабанов, уже изучавшихся антропологами. Вестон Ла Барр (Прил., 212) перечисляет целый ряд знаковых систем, таких как: язык свиста и переговоры при помощи ксилофонов у бирманцев округа Чин, выстукивание дроби по корням деревьев у народов квома, разговор с закрытым ртом в Чекъянге, альпийский йодль, свистовой код у негров Ашанти, когда сообщается о местонахождении какого-то предмета, язык свиста жителей Канарских островов, которые моделируют не паралингвистические тонемы, но самые настоящие фонемы разговорного испанского языка, барабанный язык Западной Африки, который воспроизводит тонемические черты разговорного языка в двух основных тонах барабана и при этом способен передавать строго конвенциональные сообщения (а народность эве из Того переводит в конвенции даже целые фразы по типу систем транскрипции наших телеграфных кодов), и, наконец, четырехтоновые сигналы рога, передающие не мелодичный эквивалент суперсегментных кодов, а самые настоящие абстрактные дифференцированные единицы.
III. Кинезика и проксемика
Сказанное о паралингвистике актуально и для кинезики: о чем идет речь – об индивидуальных приемах индивидуальной окраски сообщения или о приемах, предусмотренных кодом? Специалисты в этой области, уже в значительной мере ставшей наукой, наряду с наукой о системах письма говорят о самых настоящих кодах[434].
Как говорит Бердвистелл, когда люди издают звуки и слушают, двигаются и смотрят, трогают и осязают, распространяют и воспринимают запахи и т. д. – все это в самых разнообразных сочетаниях участвует в формировании коммуникативной системы, и логично предположить, что все эти явления сами могут быть структурированы сходным образом. Если взять в качестве примера фильмы с мэром Ла Гуардиа, в которых он говорит по-итальянски, на идиш и американском английском, то можно увидеть, как последовательно меняется его манера двигаться, так что даже при выключенном звуке можно понять, на каком языке он говорит (Прил. 178).
Предположение о том, что кинезика есть не что иное, как форма параязыка, противоречит другому предположению, по правде говоря, довольно романтическому, о том, что язык жестов предшествует артикулированному языку. Но настоящая причина дифференциации заключается в том, что, похоже, кинезика обрела свой собственный предмет и инструментарий. Ныне Бердвистелл разработал довольно строгую систему записи значений телодвижений, составив номенклатуру смыслоразличителей и жестовых синтагм, о которых мы упоминали, когда говорили о кинематографическом коде (см. Прил. 159).
Что касается того, что изучает кинезика, то воспроизведем частично перечень Л а Барра (Прил. 190–220): немой язык жжто^монахов-затворников, язык глухонемых, язык индийских купцов, персов, цыган, воров, продавцов табака; ритуальные движения рук буддистских и индуистских священников, способы общения патанских рыбаков; восточная и средиземноморская кинезика, в которой большую роль играет неаполитанская жестикуляция; стилизованные жесты в живописи майа, использованные при расшифровке их письменности; равным образом, изучение греческой жестикуляции по вазовой росписи может пролить свет на изучаемый период (как изучение жестикуляции по фризам Парфенона – на кинезические обычаи Великой Греции и Аттики). В том же ряду кинезика изучает ритуализованную театральную жестикуляцию классических восточных театров, пантомимы и танца[435].
Сюда же отнесем характер походки, меняющийся от культуры к культуре и соответственно коннотирующий разный этос; отличительные черты положения стоя (в этом случае код более строг, но и более изменчив), различные положения при команде «Смирно!» и при почти литургическом ритуале парадного шага.
Элементы параязыка, различные манеры смеяться, улыбаться, плакать— это тоже элементы кинезики, и изучение их культурной вариативности (распространяющейся как на сами жесты, так и на их значения) может рассеять философский туман, окутавший проблему комического. Более того, исследования культур с высокоразвитой кинезикой (мы уже упоминали работы Мосса о техниках тела) описывают положения при дефекации, мочеиспускании и коитусе, включая положение больших пальцев ног при оргазме, обусловленное не только физиологией, но и культурными причинами, о чем свидетельствуют различные примеры античной эротической скульптуры.
К этому следует добавить исследования движений головой (всеми признана относительность жестов «да» и «нет» в разных культурах), жестов, выражающих благодарность, поцелуя (исторически общих для греко-римской, германской и семитской культур, но, по-видимому, чуждых кельтской культуре, в любом случае, в разных восточных культурах эти жесты несут разную смысловую нагрузку). Такие кинетические семы, как показывание языка, имеют противоположные денотации в Южном Китае и в Италии; жесты, выражающие пренебрежение, которыми столь богата итальянская кинезика, кодифицированы в той же мере, что и жесты, выражающие указания (один и тот же жест в Латинской Америке означает «иди сюда», а в Северной – «уходи».) Жесты вежливости относятся к наиболее кодифицированным, тогда как подвергшиеся конвенционализации рефлекторные движения настолько меняются со временем, что, например, кинезика немого кино делается малопонятной, а то и смешной, даже для западного зрителя. Жесты, сопровождающие разговор, уточняющие или заменяющие целые фразы, объединяются с масштабными ораторскими жестами. Есть работы, описывающие различия жестикуляции при разговоре итальянца с американским евреем; равным образом, проводятся исследования конвенционального значения символических жестов (жесты предложения, дарения), а также жестикуляции в различных видах спорта (бросок в бейсболе, гребля на каноэ), вплоть до манеры стрельбы из лука, которая вкупе с ритуальными жестами чайной церемонии составляет один из устоев эстетики дзен. И наконец, разные значения шума и свиста (аплодисменты, выражение пренебрежения и т. п.), а также различные способы есть и пить.
В каждом из этих случаев, как и во всем, что касается параязыка, в конечном счете, можно заметить, что даже если жесты и тоны голоса не имели бы сложившегося формализуемого значения, они в любом случае понимались бы как условные сигналы, ориентирующие адресата на тот или иной коннотативный код, дешифрующий словесное сообщение, и стало быть, их роль указателей кода семиологически очень важна.
Отдельную главу следовало бы посвятить проксемике, но на этом мы уже останавливались, когда говорили об архитектурных кодах в в.6.и.
Что касается этикета, то некоторые авторы (Бердвистелл, Прил. 230) полагают, что он не может исчерпываться кинезикой, поскольку здесь участвуют другие вербальные или визуальные элементы.
IV. Музыкальные коды
Обычно музыка оказывается в поле зрения, когда речь заходит о том, можно ли кодифицировать тонемы. Оствальд (Прил. 176) напоминает, что современная нотная запись рождается из древних записей жестов и пневматической записи, которая регистрировала одновременно кинезические и паралингвистические явления. Во всяком случае, в области музыки можно говорить о:
Формализованных семнотнках: это различные шкалы и музыкальные грамматики, классические лады и системы атракции22. Сюда входит изучение музыкальной синтагматики, гармонии, контрапункта и т. д. В настоящее время к этому можно добавить новые системы нотной записи, используемые в современной музыке, отчасти идиолектальные, отчасти схожие с иконическими знаками, базирующиеся, впрочем, на культурных конвенциях.
Системах, основанных на звукоподражании: от систем словесного языка до репертуаров ономатопей, характерных для комиксов.
Коннотативных системах: в пифагорейской традиции каждый лад коннотировался с каким-либо этосом (при этом имелась в виду стимуляция какого-то определенного поведения), что отмечает и Ла Барр (Прил. 208). Соответствующие коннотации прослеживаются и в таких музыкальных традициях, как, например, классические китайская и индийская. С тем, что крупные музыкальные синтагмы наделены определенными коннотациями, можно согласиться и применительно к современной музыке, даже при том, что не стоит считать, что каждая музыкальная фраза обладает какой-то своей семантикой. Тем не менее трудно отрицать, что у некоторых музыкальных жанров есть свои устойчивые коннотации, достаточно вспомнить пасторальную музыку, военную музыку и т. д., кроме того, некоторые произведения так прочно связались с конкретными идеологиями, что их коннотации неоспоримы («Марсельеза», «Интернационал»).
Денотативных системах: например, военные музыкальные сигналы, связь которых с той или иной
22 См. тщательное исследование М. М. Ланглебена К описанию системы нотной записи, в кн. Труды по знаковым системам. Тарту, 1965.
командой («смирно», «вольно», «подъем флага», «прием пищи», «отбой», «подъем», «атака») настолько однозначна, что не уловившие их смысла подвергаются наказаниям. Эти же самые сигналы наделяются и коннотативными значениями типа «мужество», «Родина», «война», «доблесть» и т. п. Ла Барр (Прил. 210) приводит пример – переговоры при помощи пятитональной флейты, которой пользуются индейцы Южной Америки.
Стилистических коннотациях: музыка, опознаваемая как музыка XVIII века, несет соответствующие коннотации, «рок» коннотирует «современность», коннотации двухтактного ритма отличаются от коннотаций ритма на три четверти в зависимости от контекста и обстоятельств. Равным образом могут изучаться различные манеры пения в разные века и в разных культурах.
V. Формализованные языки
Точкой отсчета здесь служат математические структуры[436], лежащие в основе различных искусственных языков, используемых в химии и логике, вплоть до семиотик в греймасовском смысле, формализующих содержание различных естественных наук. Под эту рубрику подпадают все искусственные языки, например, язык межкосмического общения Л никое[437], азбуки типа Морзе или Булевого кода для ЭВМ. Сюда же отнесем упомянутый в д. 1.1. з вопрос о метасемиологии[438].
VI. Письменные языки, неизвестные азбуки, секретные коды
Письменные языки изучаются отдельно от устной речи, их скорее можно объединить с неизвестными азбуками и секретными сообщениями с криптокодом. Сюда входит также изучение коннотаций буквенных обозначений, рукописных или печатных, как показал Маршалл Мак-Люэн, и самые общие вопросы письма[439].
VII. Естественные языки
Это область собственно лингвистики и этнолингвистики, и здесь на этом нет смысла останавливаться. Скорее есть смысл показать конкретизацию семиологических исследований на примере изучения лексикодов и подкодов от языковых клише до всей системы риторических приемов, о которой говорилось в предыдущих главах этой книги, и далее вплоть до более частных лингвистических конвенций, от специализированных лексикодов (политических, технических, юридических – весь исключительно важный раздел массовых коммуникаций) до исследования групповых лексикодов, таких как выкрики бродячих торговцев, тайные языки и жаргоны, разговорный язык[440]. И наконец, сюда же относится использование риторического арсенала языка повседневности для построения сообщений с несколькими семантическими уровнями, как это имеет место в угадайках, загадках или кроссвордах[441].
VIII. Визуальные коммуникации
Этой обширной сфере мы посвятили два раздела нашей книги. Здесь достаточно припомнить то, что было сказано ранее, и упомянуть о проводящихся в настоящее время исследованиях в других областях:
Сигналетика с высокой степенью конвенционализации: морские флажки, знаки дорожного движения, воинские знаки отличия, разного рода универсальные азбуки, базирующиеся на общепризнанных визуальных символах.
Хроматические системы: это и поэтические попытки соотнести различные цвета с какими-то точными значениями, и семантические системы, связанные с цветом, характерные для первобытных обществ, и цветовые коннотации в западных обществах (черный – траур, белый – траур, белый – свадьба, красный – революции, черный – благородство).
Одежда: исследования Бартом моды, распространяющиеся только на словесные обозначения, не исчерпывают тему одежды как средства коммуникации, достигшей пика формализации в семиотике военной формы и облачений церковнослужителей.
Визуально-вербальные системы: здесь поле деятельности безгранично. Оно охватывает кино и телевидение, коды денотативной коммуникации (кино и ТВ составляют главы в исследовании крупных повествовательных синтагм), комиксы, рекламу, бумажные деньги, ребусы, семиотики игральных и гадальных карт и вообще всех игр (шашки, шахматы, домино и т. д.); кроме того, имеются научные работы, посвященные географическим и топографических картам и оптимальным способам картографической денотации, а также исследования диаграмм и архитектурных проектов, хореографических нотаций и астрологической символики.
Прочие системы: в эту группу мы включим уже упоминавшиеся нами исследования, как то: иконических, иконологических, стилистических кодов; архитектуры и дизайна и т. д.
IX. Семантика
Как уже говорилось, все перечисленные выше системы располагают семантическим уровнем, но трудно не заметить, что большое количество исследований посвящены семантике как таковой, в связи с чем они выделяются в отдельную рубрику
Когда речь заходит о семантике, мы сталкиваемся с такой научной сферой, существование которой то отрицается, то к ней сводят все семиологические штудии. Имеются в виду исследования, объединенные под общим названием семантических, всегда актуальные для истории философии как предмет неизменных споров и теоретизирования и в последние два века приведшие к тому, что Де Мауро назвал «боязнью значения»[442].
От Карнапа до Куайна, от Витгенштейна до английской аналитической школы, от Кроче до Калоджеро или Пальяро, философское размышление над значением всегда искало собственные пути: это и представление о значении как непрерывном творении субъектов речи и как об узусе, установившемся в определенном сообществе, проблемы его экстенсивности и интенсивности и т. п. = все это делает важным вопрос о том, насколько семиология со своими собственными методами может способствовать продвижению в этой области.
С другой стороны, оставаясь в рамках собственно лингвистики, мы имеем ельмслевскую, строго аксиоматическую семантику, дистрибутивный анализ, новые теории семантических полей, взятые на вооружение структурализмом с целью разработки компонентного анализа, анализа сем и семантических факторов.[443] Структурная семантика, разрабатывая понятие семы, стремится выделить единицы значения, организуя их в систему оппозиций, которая и стала бы их основанием. Поэтому она занимается не только общими лексическими значениями, но и терминами родства, цветовыми кодами, религиозными системами, классическими таксономиями, системами ценностей. Она пытается описать системы значений в творчестве какого-либо художника или даже выявить круг понятий – моральных, биологических, воспитательных, – лежащих в основе разных религиозных систем, как, например, уже упоминавшийся анализ понятий Корана с помощью перфокарт.
Что касается преодоления структурной семантики на основе трансформационных методов, то ведь именно семантика устанавливает семантические категории, дифференциаторы и селективные ограничения для каждого отдельного термина, предопределяющие его сочетаемость[444].
Х. Структура сюжета
Раздел повествовательных структур или крупных синтагматических цепочек – важная часть семантического анализа. От классического и достойного всяческого уважения опыта Проппа и его обобщения Леви-Строссом исследователи школ Барта и Греймаса перешли к планомерному научному изучению семиологии сюжета. Это касается не только письменного повествования, но и устного рассказа, а также интриги фильмов, комиксов и т. п.[445]Первоначальное мнение, справедливое во многих отношениях, согласно которому такому исследованию поддаются только самые простые одномерные фабулы типа сказок и фольклора, судя по всему уже меняется благодаря трудам тех, кто, как Тодоров, работает над «Декамероном» и Лакло, как Росси над Д’Аннунцио, как Фаббри над «Пиноккьо» и т. д.[446]
Естественно, пока еще наиболее достоверны результаты работ над традиционным этнологическим наследием (мифы, легенды, сказки)[447], и над детективами, которые подчинены принципу интриги[448]. И здесь также решающий вклад принадлежит славянским школам, включающим как старых русских формалистов, так и новых семиотиков[449].
XI. Культурные коды
Здесь имеются в виду системы поведения и ценностей, которые традиционно не рассматривались в коммуникативном аспекте. Перечислим их:
Этикет: не только как система жестов, но и как система конвенций, табу, иерархий и т. п.
Системы моделирования мира: под этим названием советские семиологии объединяют мифы и легенды, теологические системы, которые создают единую картину, отражающую глобальное видение мира с позиций какого-либо сообщества[450].
Типология культур: на этом разделе особо настаивает советская семиология (см., в частности, работы Ю.М. Лотмана[451]). Семиология вносит свой вклад в изучение культуры, как в синхронном плане, так и в диахронном, преобразуя ее в самостоятельную семиотику. Любое филологическое исследование, к примеру, может прибегнуть к помощи типологии, обеспечивающей описание кодов, согласно которым та или иная культура строит конкретные сообщения. Конечно, типология культур существовала и до расцвета семиологических интересов, но задача семиологического исследования состоит не столько в том, чтобы признать, что в средние века существовала такая вещь, как код рыцарского менталитета, сколько в том, чтобы описать этот код (пока что называемый так чисто метафорически) строго семиотически, введя его в круг прочих семиотик на основе правил преобразования[452].
Модели социальной организации: типичным примером служат исследования по системам родства, но этот вопрос затрагивает также и глобальную организацию развитых обществ. Сюда относятся попытки семиотической интерпретации марксизма. Это не столько дискуссии о приемлемости семиологических методов в марксизме[453] или дискуссии о соотношении между структурным синхронным методом и историзмом, сколько в основном попытки семиотически интерпретировать категории «капитала», как это сделал Росси-Ланди (в таком случае можно было бы говорить о «семиотике товара»)[454].
XII. Эстетические коды и сообщения
Мы уже видели в а. 2, каким образом семиология может способствовать решению проблем эстетики и как она может вдохнуть жизнь даже в такую специфическую дисциплину, каковой является поэтика[455]. А теперь можно установить различие между семиологией, которая занимается эстетикой по преимуществу для того, чтобы извлечь из анализа произведения искусства подтверждение собственным аксиомам, и семиологической эстетикой, т. е. эстетикой, изучающей искусство как коммуникативный процесс.
Если эстетика – это философия, сосредоточивающая внимание на проблемах искусства и прекрасного, то сфера эстетического выходит за рамки семиологических интересов, и семиологическая эстетика – это только одна из возможностей эстетики, хотя, безусловно, на сегодняшний день это одна из ее самых плодотворных возможностей. В то же время семиологический подход может быть весьма полезен и тому, кто рассматривает проблему искусства в других ее аспектах (онтология искусства, теория форм, теория творчества, отношения между искусством и природой, между искусством и обществом и т. п.).
В настоящее время семиология в известной мере возвращается к проблемам традиционной эстетики, пересматривая их в свете собственных идей. Структурные определения стиля не противоречат, например, кантовской идее целесообразности без цели, в то же время еще надлежит разобраться с функцией произведения искусства как капала связи, чтобы по-новому взглянуть на роль материала в искусстве и его влияние на процесс создания произведения. Канал как передатчик сигнала интересует семиологию только в случаях шумовых нарушений; если в сообщении могильной плиты мрамор служит только для того, чтобы предать ряд буквенных сигналов, причем коррозия, мох, патина времени выступают как шум, то в скульптуре такой канал, как камень, участвует в создании формы сообщения, определяя его двусмысленность и разделяя его авторефлексивность, претворяя в сигнал, а стало быть, и в сообщение разные формы шума, которые начинают соозначать древность, классику и т. п. И то же самое можно сказать о канале «страница», который из чисто инструментального в железнодорожном расписании становится наисущественнейшим именно в качестве белого пространства в каком-нибудь тексте Малларме. Вероятно, тема канала, рассматриваемого как материал, должна быть включена в анализ нижних уровней эстетического сообщения – тех уровней, которые этим материалом и формируются в качестве субстанции плана выражения (в ельмслевском смысле).
И точно так же должно быть пересмотрено двусмысленное понятие «средства», встречающееся в выражениях типа «художественные средства», «средства массовой информации» или же в поливалентных удачных словосочетаниях вроде «средство – это сообщение»[456]. Здесь тоже можно надеяться на то, что эстетика постепенно переведет такое мифологическое понятие, как «средство», на язык семиотики, истолковав его как канал, сигнал, форму сообщения, кода и т. д.
XIII. Массовые коммуникации
Из всего сказанного явствует, что так или иначе проблемы семиологии связаны с темой массовых коммуникаций. И надо заметить, что исторически это более тесные связи, чем кажется на первый взгляд.
Проследив за ходом событий, приведших к расширению интересов к семиологии во Франции и Германии, мы вынуждены будем признать, что оно оказалось напрямую связанным с развитием массовых коммуникаций. К этому следовало бы добавить, что проблематика массовых коммуникаций, родившаяся в социологических кругах, прежде всего в Соединенных Штатах, и в кругах, связанных с социальной философией Франкфуртской школы (Адорно, Хоркхаймер, Беньямин и др.), в конце концов потребовала семиологического обоснования своих принципов.
Действительно, если к средствам массовой коммуникации относятся кино, пресса, телевидение, радио, ротапринтные еженедельники, комиксы, реклама, различные виды пропаганды, легкая музыка, массовая литература, то встает вопрос: не является ли каждый из видов массовой коммуникации объектом конкретных исследований, и вообще не заключаются ли исследования в области массовой коммуникации в применении метода какой-либо дисциплины (психологии, социологии, педагогики, стилистики и т. д.) к одному из этих средств, к их техникам, к их воздействию?
С другой стороны, если до сих пор исследования массовых коммуникаций с предельной гибкостью пользовались самыми различными методами, то, по крайней мере, предмет исследования у них один.
Изучение массовых коммуникаций становится дисциплиной не тогда, когда с помощью какого-то метода анализируются техника или воздействие отдельно взятого жанра (детектив, комикс, шлягер, фильм), но тогда, когда обнаруживается, что у всех этих распространившихся в индустриальном обществе жанров общая подкладка.
Действительно, теория и анализ массовых коммуникаций применимы к разным их видам в той мере, в которой имеется:
1) общество индустриального типа, внешне достаточно сбалансированное, но наделе насыщенное различиями и контрастами;
2) каналы коммуникации, обеспечивающие ее получение не какими-то определенными группами, но неопределенным кругом адресатов, занимающих разное общественное положение;
3) группы производителей, вырабатывающих и выпускающих сообщения промышленным способом.
При наличии этих трех условий то разное, что есть в характере и воздействии таких способов коммуникации, как газета, кино, телевидение или комикс, отходит на второй план по сравнению с тем, что в них есть общего.
Можно достаточно глубоко исследовать специфическую технологию какого-либо средства массовой коммуникации, применяя при этом различные методы, и все же основной целью изучения массовых коммуникаций всегда будет освещение именно тех аспектов, которые являются общими для всех массовых коммуникаций.
Предмет исследования массовых коммуникаций оказывается единым в той мере, в которой постулируется, что индустриализация средств коммуникации изменяет не только условия приема и отправки сообщения, но – и на этом кажущемся парадоксе основана методика этих исследований – и сам смысл сообщения (т. е. тот блок значений, предположительно составляющих его неизменяемую часть, постольку так его задумал автор независимо от способов распространения).
Но если так точно определяется предмет исследования, то важно не менее точно определить и метод изучения массовых коммуникаций. При изучении массовых коммуникаций, когда сводится воедино разнородный материал, можно и нужно, опираясь на междисциплинарные связи, прибегать к разнообразным методам, от психологии до социологии и стилистики, но последовательно и целостно изучать эти явления можно только в том случае, когда теория и анализ массовых коммуникаций составляют один из разделов – причем наиболее важных – общей семиологий. [457]
XIV. Риторические и идеологические коды
Наконец, рассмотрение знакового поведения (коды и идиолекты) подводит нас к изучению явных и особенно неявных идеологий, этим поведением коннотируемых. В настоящее время выходят работы, посвященные языкам религии и богословия[458], в рамках изучения массовых коммуникаций осуществляются многочисленные исследования политического языка, а Жан-Пьер Фе попытался демистифицировать язык Хайдеггера, выявляя в нем обороты, характерные для нацистской риторики[459]; в это же время Маркузе приводит в качестве примера того, насколько активно занимается философия демистификацией репрессивного общества, анализ языка. Разумеется, это исследования другого типа, нежели английская аналитическая философия языка, изучающая язык, вырванный из исторических обстоятельств, делающих его двусмысленным, противоречивым и проблематичным; по-видимому, Маркузе склонен рассматривать язык «изнутри», осуществляя что-то вроде герменевтической процедуры, об этом говорит его обращение к исследованиям типа работ Карла Крауса, который «показал, как внутренний анализ речи и письменных документов, пунктуации и даже типографских ошибок может обнаружить целую моральную и политическую систему» и что для такого анализа не нужен никакой метаязык. Но метаязык, против которого выступает Маркузе, – это совокупность логических правил, понимаемых неопозитивистски, это язык, конечной целью которого является тавтология. Напротив, Маркузе говорит о необходимости «металингвистической» операции, которая могла бы перевести термины языка объекта в такую форму, которая показала бы его зависимость от предопределяющих обстоятельств и идеологий.
Его романтический настрой, крайний «морализм» и, в конечном счете, антинаучный эстетизм не дают ему увидеть разницы между тавтологической формализацией и познавательными моделями, которые, чтобы стать действенными, должны быть строгими, ибо только тогда можно перейти от праведного гнева к законному протесту.
И тогда маркузианский проект должен быть преобразован в предлагаемый нами, если верно сказанное ниже: «Какая-либо речь, газетная статья или даже сообщение частного лица изготавливаются индивидом, который является рупором (независимо от того, уполномочен он кем-либо на эту роль или нет) отдельной группы (профессиональной, территориальной, политической, интеллектуальной) в определенном обществе. У такой группы всегда есть свои ценности, цели, коды мышления (курсив наш) и поведения, которые – независимо от того, принимаются они или оспариваются и в какой степени осознаются, – оказывают влияние на индивидуальную коммуникацию. Таким образом, эта последняя “индивидуализирует” надиндивидуальную систему значения, разговор о которой следует вести в иной плоскости, нежели разговор об индивидуальной коммуникации, и тем не менее с нею пересекающейся. Такая надиндивидуальная система в свою очередь входит в состав более обширной области значения, сформированной и, как правило, ограниченной той социальной системой, внутри которой зарождается коммуникация»[460].