и в дом хлынул поток света. Я понял, что оказался в жилище богатого торговца. Собирание предметов искусства не зависело от цвета хранителя: Караваджо или Уильямс могли оказаться в доме серого с таким же успехом, как и пурпурного. На всякий случай я отпер входную дверь, чтобы легко его покинуть – вдруг здесь, например, гнездится лебедь? – и пошел обратно на кухню.
Порывшись в ящиках буфета, я нашел щипцы для госпожи Алокрово, затем направился к лестнице. Оказавшись наверху, я потянул латунную шишку, чтобы зеркало изменило свое положение и освещало второй этаж. Но выяснилось, что здесь располагаются только спальни: одной пользовались, другой нет. Оставалось лишь посмотреть, что скрывается за дверью в конце коридора. Та распахнулась, стоило только прикоснуться к ручке.
Комната была большая, почти без мебели – лишь кресло и продолговатый ковер без рисунка на дубовом полу. Как и в большинстве галерей, в крыше здесь было проделано большое овальное отверстие, затянутое парусиной: через него лился мягкий свет – как раз подходящий для рассматривания. На противоположной от меня стене висело полотно Караваджо – впечатляющее, как и виденные мной репродукции. Но те были монохромными, а на самой картине я впервые обнаружил нечто особенное: драпировки сверху были потрясающего красного оттенка, в контрапункт к потоку крови из артерии, тоже алому. Несколько минут я глядел на большое полотно, затаив дыхание перед искусством мастера, тонкой игрой света и тени, желая, чтобы хоть на несколько минут я мог видеть что-то, кроме красного.
Я был не единственным, кто созерцал картину, хотя и единственным, кто мог затаить дыхание. В кресле сидел предыдущий хранитель. На ковре под ним виднелись пятна, оставленные гниющей плотью, но он не сгнил окончательно: темная кожа туго обтягивала скелет. Руки хранителя покоились на ручках кресла, подбородок упал на грудь – но, думаю, он смотрел на картину, пока плесень не убила его. На одежде виднелись красный кружок и значок префекта. Из полуистлевшего кармана, ярко поблескивая, торчала ложка. Значит, после эпидемии здесь никто не бывал. Ложка покойному уже не требовалась, и я переложил ее к себе в карман.
Помня, что отец просил меня вернуться как можно скорее, и зная, что споры плесени все еще могут быть опасны, я быстро открыл климатический шкаф, вынул картину из тяжелой резной рамы и положил на пол. Полотно было большим – примерно шесть футов на четыре, – и его надо было нести вниз по узкой лестнице очень осторожно, ни обо что не спотыкаясь. Я оставил его в коридоре и сверился с картой. Дом лжепурпурного находился в трех кварталах от этого места. Другой возможности исследовать его, как я знал, у меня не будет.
Я пошел по главной улице, также заваленной мусором, мимо пустых магазинов и новых скелетов: казалось, люди пытались бежать, но затем сдались. На земле, нанесенной ветром, произрастали трава и дикие цветы, кое-где виднелись колючие кустарники, не преграждавшие, однако, путь. Через несколько минут я стоял у дома лжепурпурного. Убогой дверью, как видно, не пользовались, а окна были заколочены. Я испытал разочарование и в то же время – облегчение: я сделал все, что мог, и теперь спокойно мог сосредоточиться на более общественно значимых делах. Уже собравшись идти назад – за Караваджо и затем к мосту, для встречи с отцом, – я заметил, что булыжники мостовой выглядели так, будто по ним давно не ходили, но травы между камнями не было. Я остановился с бьющимся сердцем и, не раздумывая, постучал в дверь. Никто не ответил. Я толкнул дверь – и передо мной предстало зрелище столь удивительное, что у меня перехватило дыхание.
Зейн С-49
6.1.02.11.235: Предметы, произведенные до Того, Что Случилось, разрешается собирать, если они не относятся к запрещенным или окрашены в цвет насыщенностью не более 23 %.
Я стоял в гостиной дома, обитаемого до самого недавнего времени – в воздухе еще витали запахи еды и мыла. Большое помещение было загромождено всевозможными вещами: я увидел безделушки, инструменты, горшки с краской, пару пикантных романов и прочие старинные предметы. На столике стояла ваза с яблоками, а с потолка свешивались копченые угри. Но самым удивительным было не это. На полках, на буфете, на рейке для картин, на стенах располагались лампочки – сотня или около того. Они ярко светились, так что в комнате было светло, как днем на улице. Ночью здесь, наверное, было совсем не страшно. Видимо, Зейн нашел их в «запретном шкафу» Дома собраний: в отличие от большинства предметов, запрещенных в ходе скачков назад, лампочки не заканчивали свою жизнь под кузнечным молотом, если их не хранили у себя префекты, их топили в глубоких озерах либо закапывали.
Лампочки были не единственными недозволенными артефактами. Рядом со стопкой книг стоял собранный из отдельных деталей дальновид в специально изготовленном деревянном корпусе. Он состоял из пятнадцати частей – самая крупная с мой кулак, самая маленькая с однобалльную монетку. Мы порой находили стеклянные осколки, в которых мелькали мелкие хаотичные картинки. Но этот дальновид давал более-менее связное движущееся изображение, за которым человек мог легко следить. Я подошел ближе, чтобы хорошенько все рассмотреть. Сцены сменяли друг друга с головокружительной быстротой, но я понял, что это нечто драматическое – история с участием некоей парочки, которая развертывается в спальне. Это явно были Прежние: половые различия гротескно подчеркивались, а глаза на лицах с тонкими чертами выглядели пустыми, как у тех детей с кружкой овалтина. Я наклонился еще ближе: оказалось, люди в аппарате разговаривали, и я их слышал. Наречие было древним, но в общем понятным. Женщина жаловалась, что мужчина – не тот, каким она его знала десять лет назад. Он возражал, что это были десять лет сплошной «каторги» – такого слова я не знал, – и называл ее «милая». Значит, они были мужем и женой, но обручальных колец на пальцах я не заметил: странно! Мужчина показывал части тела, которые у него не болели, женщина целовала их по очереди. Затем он указал на свои губы, и женщина поцеловала их тоже. Это было с его стороны коварным поступком: женщина, как выяснилось, не подозревала, что он замышляет. Я громко рассмеялся.
– И как много ты знаешь?
По идее, мне надо было бы подпрыгнуть на целый фут – но каким-то образом я предчувствовал появление Джейн. Она взирала на меня с любопытством и подозрением одновременно. В первую очередь у меня промелькнула мысль: «Как она сюда добралась?» Ведь с момента нашего отъезда прошло всего полтора часа, а Ржавый Холм был в четырнадцати милях отсюда. Без «форда» никак не обойтись. Загадка, как и ее путешествие в Гранат днем раньше. Похоже, она умела, подобно призраку, мгновенно перемещаться с места на место.
– Наверное, нет смысла спрашивать, как ты здесь оказалась?
– Конечно, нет. Скажу тебе откровенно, красный, – ты запудрил мне мозги, ведя себя как до смешного противный ухажер-идиот. А запудрить мне мозги не так просто. Прямо сейчас мне нужно знать, кто ты такой, как много знаешь и что намерен делать с полученными сведениями.
Я дважды моргнул. Мне стало приятно оттого, что она меня наконец-то хоть чуточку зауважала, пусть и вследствие недоразумения. Пока Джейн будет думать, что я действую вполне осознанно, мне, возможно, удастся узнать, что они с лжепурпурным делали в магазине красок. А может быть, в ней даже появится ответное чувство ко мне…
– Извини. Похоже, Зейн был твоим другом.
– Был. Два дня назад. Ровно через месяц он превратится в жир, метан и костную муку. Сколько ты знаешь о нем?
– Немного.
– Что еще ты знаешь?
– Узнал кое-что о тебе, но только после Граната.
– Кто рассказал тебе о нас?
– Почему бы не поговорить об этом за чашкой чая в «Упавшем человеке»? – предложил я, стараясь быть вежливым. – Там вроде бы отличные печенья… во всяком случае, они съедобнее твоих.
Но Джейн не повелась.
– Я хочу услышать это здесь и сейчас.
– Тогда, может, ты расскажешь, что делала в магазине красок?
Она погрузилась в молчание и пошла на другой конец комнаты, где дотронулась до одной из лампочек. На самом же деле ей хотелось встать между мной и выходом. Я задал неверный вопрос. Джейн поняла: я не знаю, что она делала в магазине красок. Следовало спросить: «Сколько времени это продолжается?» или «Почему бы тебе не рассказать все от начала до конца?»
– Ты работаешь на Торни Желтоплодника?
– Я не очень-то люблю желтых.
– Однако ты рисковал жизнью прошлой ночью, спасая желтого.
– Это был мой друг.
– Если это правда, тогда ты гоняешься за баллами. Что, пожалуй, еще хуже.
– Вот как?
– Разумеется. Доносить ради блага Коллектива – это извращенная, но все же лояльность. Доносить за наличные – простая алчность, больше ничего.
– А-а.
– Что бы тобой ни двигало, я покупаю то, что ты продаешь, – объявила Джейн, – но мне надо знать, какого качества молчание я покупаю.
Я поглядел на нее, пытаясь угадать, что должен делать, и остро ощущая, насколько все это превосходит мои умственные способности.
– А может быть, – добавила Джейн, – ты такой же дурак, каким выглядишь, и наткнулся на нас с Зейном случайно?
– Но я ведь здесь, – выпалил я в попытке отвоевать свои позиции. – Как я мог узнать, что Зейн живет здесь?
Это замечание, видимо, показалось ей справедливым. Но тут вдали раздался свист отца. Я опаздывал. Если не вернуться сейчас, он начнет искать меня.
– Ладно, – Джейн отступила, давая мне пройти, – я расскажу все.
– Правда?
– Да. Вы остановитесь у карантинной границы. Выдумай предлог, чтобы спуститься к реке. Я буду ждать там. Понятно?
– Понятно.
Джейн кивнула на дверь. Я медленно вышел, стараясь впечатлить ее своей беззаботностью, но подпортил весь эффект, споткнувшись о половик. Взяв картину, я поспешил к гидранту, где уже ждал отец – не один: рядом стоял цветчик, судя по пестрому значку, вышитому на нагрудном кармане. Его джинсовый комбинезон был весь покрыт, точно украшениями, брызгами, пятнами, кляксами сотен синтетических цветов. Судя по всему, он занимал свою должность давно: заляпанная рабочая одежда была свидетельством принадлежности к НСЦ, ее носили с гордостью. Сотрудник проверял количество мадженты в гидранте, и на земле уже блестела веселая пурпурная лужица. Энэсцэшник только-только отложил в сторону анализатор в обтянутом кожей футляре. Еще интересней было то, что он приехал на велосипеде, причем весьма древнем, изящной спортивной модели, с прекрасно работающими шестернями. Вряд ли он позволил бы мне, конечно, прокатиться на этом недозволенном средстве передвижения, управление которым требовало особого разрешения. Я загляделся на двухколесную машину.