2.1.01.05.002: Все дети обязаны посещать школу до шестнадцати лет или до того момента, когда пройдут школьную программу, что может произойти раньше.
Школа располагалась в самом конце города – двумя кварталами дальше ратуши, напротив пожарной части. В отношении школьной архитектуры правила были неумолимы, и нельзя было построить, ни даже помыслить ничего более совершенного – все школы в Коллективе выглядели одинаково. Поэтому я отлично знал, куда идти; все было до жути знакомо.
Я прошел через холл, мимо бронзового бюста Манселла и часто цитируемого заявления о задачах школы: «Каждый ученик в Коллективе должен окончить школу со способностями выше среднего». Лишь начав изучать продвинутую арифметику, я понял, что это невозможно, ведь все по определению не могут иметь способности выше среднего.
– Это историческое понятие, уровень, зафиксированный после Того, Что Случилось, – объяснял мой учитель Грег Пунцетти, когда я осмелился затронуть эту тему. – Как еще сравнивать один класс с другим? К тому же этот уровень установлен для того периода, когда образование было куда хуже нынешнего. Это означает, что сейчас ни один ученик не провалится.
Это было правдой – да и в любом случае карьера человека не определялась его способностями или интеллектом. Обычно проходили только следующие предметы: чтение, письмо, французский, музыку, географию, арифметику, кулинарию и следование правилам, когда все садились в кружок и в конце концов соглашались с тем, что правила очень важны. Между собой ученики называли это «киванием».
Я подошел к кабинету главного учителя и нервно постучал в дверь.
– Рада, что вы сможете поработать, – сказала дама, узнав, кто я и что делаю здесь.
Звали ее Энид Синешейка: худощавая, в потрепанном твидовом костюме, с кротким видом, словно ее снедало внутреннее беспокойство. Неудивительно: на полу громоздились, доходя до коленей, пыльные стопки выцветших экзаменационных работ.
– Пока что я покончила с работами, представленными шестьдесят восемь лет назад, – сообщила она с некоторой гордостью за свои достижения, – и надеюсь разобраться с сочинениями тех, кто еще жив, до конца десятилетия.
– Достойная цель, – заметил я, размышляя над тем, как можно тут применить свою теорию очередей. – Извините за вмешательство в ваши дела, но не лучше ли изменить порядок и обработать самые старые бумаги в последнюю очередь? Ученики узнают о своих результатах быстрее. И это, насколько я понимаю, не против правил: они не предписывают установленного порядка.
Учительница изумленно поглядела на меня, потом мягко улыбнулась, явно не придав этому значения.
– Отличная идея. Но поскольку все результаты выше среднего, вносить улучшения не столь обязательно.
– Зачем тогда ставить оценки? – спросил я, осмелев после ее отказа.
– Так мы будем уверены, что образовательная система работает, вот для чего, – пояснила она так, словно я был дурачком. – При напряженной работе я смогу к выходу на пенсию проверить работы пятидесятилетней давности. И мы выясним, насколько хорошо мы трудились полвека назад. Если все отдадут себя этой задаче, через двадцать лет мы будем знать, насколько хорошо мы трудимся сейчас.
– У вас, должно быть, остается мало времени на учеников.
– Совсем не остается, – беззаботно сказала она, – и вот почему те, кто выполняет полезную работу, как, например, вы, необходимы для нормального функционирования школы. Тут уже триста лет не было учителя, который учил бы чему-нибудь.
Она повела меня в класс, где я дал послеполуденный урок. Манселл постарался сделать мир познаваемым для каждого, просто сократив количество фактов, а потому учить было особенно нечему. Но я старался изо всех сил: мы попрактиковались в делении столбиком, затем поговорили о моем родном городе, после чего я задал загадку: сколько Прежних существовало в былые времена, если отталкиваться от цифры продаж овалтина в 2083 году? Затем мы поговорили о том, почему Прежние были такими высокими, благодаря каким продуктам они пережили Явление и по каким причинам отрицали (вероятно) будущее – ведь они обозначали годы без четырех нулей в начале. После этого начались ответы на вопросы: меня спрашивали, едят ли бандиты детей и почему Прежние делали столы на четырех ножках – ведь с тремя, как у нас, они гораздо устойчивей? Я отвечал как мог, потом научил их основам чтения штрихкодов, а закончилось все болтовней о кролике. Как хорошо, что мне когда-то попалась статья очевидца в «Спектре» шестилетней давности! Я выглядел почти экспертом. Время близилось к четырем. Мы пропели хвалебную песнь Манселлу. Как только я попрощался, разом загрохотали крышки парт, и класс мгновенно опустел.
Я был весьма доволен собой. Задвинув на место стулья и выкинув домашние задания в мусорную корзину, я отправился к госпоже Синешейке. Она спросила, как все прошло, – без особого интереса, выписала мне положительный отзыв и дала десять баллов.
– Ну что, научил их чему-нибудь полезному? – Джейн ждала меня у школы и, казалось, почти обрадовалась встрече. Меня тут же охватила подозрительность.
– Мне… хотелось бы так думать, – осторожно ответил я, ища глазами каких-нибудь свидетелей – вдруг она что-то задумала?
Она поняла, что я нервничаю, и подняла брови.
– Ты чем-то обеспокоен?
– Последний раз, когда ты мне улыбалась, я оказался под ятевео.
Джейн рассмеялась приятным смехом, что было совсем не в ее духе. Это было так же необычно, как услышать чиханье рыбы.
– И что, ты теперь будешь вспоминать об этом каждый раз, когда видишь меня? Да, я угрожала тебя убить. Это же фигня!
– Ничего себе «фигня»!
– Я покажу тебе. Скажи, что убьешь меня.
– Я не собираюсь.
– Смелей, красный, не будь ребенком.
– Хорошо. Я убью тебя.
– Надо, чтоб было убедительно.
– Я УБЬЮ ТЕБЯ!
Она дала мне в глаз.
– Больно! И это тоже не фигня, по-твоему?
– Да, у тебя там что-то болит, – задумчиво сказала она. – Да, я поступила несколько грубо. Но если посмотреть, ты, в общем-то, бесполезен, мир обойдется без тебя.
Я потер глаз.
– Ты и правда очень обаятельна.
– Полегче, – сказала она с легкой улыбкой. – Скорее, я склонна к издевке.
– Что, ради Манселла, тут происходит? – Из дверей школы с большой кипой бумаг вышла госпожа Синешейка. Похоже, она не могла поверить своим глазам. – Что я слышала? Угроза убийством? Оскорбление более высокоцветного?
Надо было срочно выдумать что-то убедительное. Но оказалось, что в этом Джейн превосходит даже Томмо.
– Совсем не так, – с невинным видом ответила она. – Мы с мастером Эдвардом говорили о том, как лучше всего играть драку в «Редсайдской истории».
– Мы оба ожидаем прослушивания, – добавил я, – так, Джейн?
Она скорчила на мгновение гримасу, но кивнула.
– Это было в высшей степени правдоподобно, – восхищенно отозвалась госпожа Синешейка. – Я как раз сегодня заседаю в жюри. Может быть, вы продемонстрируете нам всем свое искусство?
– Сколько угодно, – весело ответила Джейн.
– Чудесно! – воскликнула Синешейка. – Тогда увидимся.
Как только она удалилась на почтенное расстояние, Джейн обернулась ко мне и тихо прорычала:
– Мы не идем на прослушивание.
Пришлось согласиться – мне совсем не хотелось все время получать в глаз. Лучше всего было бы лишиться одной брови – и покончить со всем этим.
– Мы будем идти, – продолжала Джейн, – пока это не станет вызывать подозрения. Если кто-то подойдет достаточно близко, чтобы слышать нас, говори о том, что приготовить на обед и как ты недоволен плохо накрахмаленным воротником.
Мы зашагали дальше молча. Через некоторое время я спросил.
– Ты ждала меня. Тебе что-то нужно?
– Нет, а вот тебе кое-чего нужно. По Серой зоне пошел слух, что одному красному, унылому тугодуму без воображения и с зудом между ног, нужна помощь, чтобы покрыть одну альфа-пышечку у себя дома.
– Ничего не могу понять, кроме хорошо замаскированного «терпеть тебя не могу».
– Говорят, тебе нужно написать стих.
– Ты – лучший поэт в городе?
– Лучший из лучших.
Передо мной забрезжила слабая возможность – я попытался ею воспользоваться и предложил обсудить все это в «Упавшем человеке» за вазочкой печенья.
– Скорее, я проткну себе язык шилом.
– Ты меня и вправду терпеть не можешь?
– Не тебя конкретно. Я, можно сказать, беспристрастна в том, что касается политики Цветократии. И ненавижу всех хроматиков одинаково.
– Есть ли смысл спрашивать тебя, что происходит в Ржавом Холме? И какое вы с Зейном имеете отношение к Охристому и продаже городских карточек?
– Нет никакого смысла.
– Я думал, ты скажешь… а в среду пусть будет баранина, – сказал я, завидев Смородини, глубоко погруженного в беседу с цветчиком насчет цветопровода, – и салат, а не овощи.
Смородини, заметив меня, просто кивнул, а что касается цветчика, он учтиво поприветствовал меня: «Эдвард».
– Мэтью, – ответил я, чем, очевидно, впечатлил префекта.
– Да, так вот, – сказала Джейн, когда они удалились, – о поэзии. Что там у тебя за киска?
Я глубоко вздохнул.
– Киску, как ты невежливо ее называешь, зовут Марена, Констанс Марена. Ее отец владеет веревочными фабриками в Нефрите. Мы встречаемся уже несколько лет, и более того…
– Думаешь, мне интересно?
– Не думаю.
– Правильно. Выслушивать в подробностях о твоих отчаянных попытках принести свою личность в жертву хроматическому улучшению для меня так же занимательно, как снимать слизняков с одежды детей. Вы любите друг друга?
– Уверен, что со временем мы станем относиться друг к другу с…
– То есть не любите.
– Верно, – вздохнул я. – Ей нужен красный, а моей семье – социальное положение.
– Чудовищно романтично! Ты ей говорил обо всем этом? Тогда между вами все пойдет на деловой лад. Можно сэкономить на цветах, шоколадках и стихах.
– Она все знает. Это лишь игра. Кроме того, у Роджера Каштана больше шансов, хотя ему не хватает красного цвета, ума, обаяния и внешней привлекательности. Вот это, – я протянул ей письмо, которое набросал, – можно использовать как черновик.