[1411], а применительно к поэме «Семь дней недели» (Новый мир. 1956. № 9) еще и за очернение действительности, но за границу в творческие командировки и на лечение выпускала и не забывала награждать орденами Трудового Красного Знамени (1939, 1956), даже Ленина (1966).
Быть единственным лестно, но и обидно. Мечталось ведь двигаться в литературе не одиночкой, а как футуристы и лефовцы в составе сплоченной группы, направления. Так что еще в предоттепельную пору, когда звезда А. Твардовского, М. Исаковского, Н. Рыленкова, да хоть бы даже и Н. Грибачева, других поэтов — деревенщиков и традиционалистов стала затмевать все прочие, К. попытался призывать друга «Колядку» (как он называл Н. Асеева) к сплочению и сопротивлению: «Ужас как хочется написать что-нибудь необыкновенное и такое же услышать от других»[1412].
Однако Н. Асеев был к тому времени уже обескровлен, а появившиеся в дни Оттепели Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский, хоть и воспринимались как авангардисты, К. в числе своих учителей не числили. И вот записанная Д. Самойловым 10 февраля 1971 года выразительная сценка:
Кирсанов один за столиком в ЦДЛском баре. Перед ним рюмка коньяку. Ни друзей, ни собутыльников, ни учеников:
— Я горжусь тем, что не приобрел учеников[1413].
Одиночество, впрочем, не худшее состояние для поэта. Перестав гоняться за убегающим веком, утратив публицистический задор, К. в последние свои полтора десятилетия вернулся к лирике, и в поздних книгах «Однажды завтра» (1964), «Искания» (1967), «Зеркала» (1970, 1972) немало стихотворений, замечательных по самому строгому счету. Это, — говорит Е. Евтушенко, — по-прежнему, совсем как в молодости «бравурный парад-алле акробатов, воздушных гимнастов, канатоходцев, коверных»[1414]. Но это еще и исповеди, еще и собрание ума холодных наблюдений и сердца горестных замет.
Поэтому и современникам К. запомнился по-разному. Одним, — еще раз процитируем Д. Самойлова, — как «открыватель, ничего не открывший. Политехнический музей ритмов, рифм, метафор и прочего. Инвентарь для восхождения на Эльбрус»[1415]. Другим, — и это уже стихотворение А. Вознесенского «Похороны Кирсанова», — будто трагический артист в обличье циркача: «Один, как всегда, без дела, / на деле же — весь из мук, / почти что уже без тела / мучительнейший звук. // Нам виделось кватроченто, / и как он, искусник, смел… / А было — кровотеченье / из горла, когда он пел! // Маэстро великолепный, / а для толпы — фигляр… / Невыплаканная флейта / в красный легла футляр».
Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: Худож. лит., 1974–1976; Циркач стиха. М.: Эксмо, 2000; Стихотворения и поэмы. СПб.: Академический проект, Гуманитарная академия, 2006 (Новая Библиотека поэта); Кирсанов до Кирсанова (стихи 1915–1922 годов). Одесса: Зодиак, 2007.
Лит.:Минералов Ю. Поэзия. Поэтика. Поэт. М.: Сов. писатель, 1984; Гаспаров М. Семен Кирсанов, знаменосец советского формализма // Кирсанов С. Стихотворения и поэмы. СПб., 2006. С. 5–18; Николаева О. Поэт и красавица: «Молодую догарессу старый дож ведет» // Николаева О. Тайник и ключики на шее: Книга воспоминаний. М.: Рутения, 2022.
Книпович Евгения Федоровна (1898–1988)
Прекрасное происхождение — дворянка, дочь присяжного поверенного. Прекрасное образование — окончила женскую гимназию Шаффе, одну из лучших в дореволюционном Петербурге, и Высшие курсы языка и литературы в 1918 году.
Прекрасная внешность — «молодая, красивая, с веселым, но ненавязчивым задором»[1416].
И, наконец, прекрасное начало литературного пути: еще в конце 1917-го послав по почте Блоку свои стихи, она получила ободряющий ответ, приглашение «просто» зайти — и, склонная ко всему идеальному и идеалистическому, скрасила собою последние годы жизни великого поэта. «Евгения Федоровна[1417]. Черный агат. Шея. Духи… Тихо слушать. Стриндберг, Ибсен, Григорьев», — 1 февраля 1918 года, после первой же встречи, записал Блок в свой дневник, а через три года, 5 января 1921 года, назвал ее «самым верным другом нашей несчастной квартиры».
И действительно, сблизившись со всей семьей Блока, в его доме К. бывала почти ежедневно, вплоть до самого конца. Вот фраза из воспоминаний Н. Павлович[1418], тоже небезосновательно претендовавшей на роль последнего блоковского увлечения:
Утром (7 августа 1921 г.) ко мне вошла Женя Книпович. Она вернулась с Московского вокзала: по просьбе Любови Дмитриевны она должна была поехать в Москву хлопотать о визе для сопровождения Александра Александровича в Финляндию в санаторий. Она позвонила к Блокам и узнала, что час назад Александр Александрович скончался[1419].
И писать К. стала тоже по приглашению Блока, и хотя редактировавшийся им в 1918 году сборник «Репертуар», для которого была предназначена ее статья «Два спектакля», в свет так и не вышел, первой публикацией стали вступительные заметки к «Путевым картинам» Г. Гейне (1922) для его собрания сочинений, готовившегося тоже под блоковской редакцией.
Так что вполне естественно для нее было и раньше других рассказать о литературном наследии Блока для сборника «Современная литература» (1925), и возглавить Ассоциацию памяти Александра Блока, и даже сотрудничество с «Красной новью» начать с рецензии на первый том «Писем Александра Блока к родным» (1927). Достойный путь беспартийного интеллектуала или, как тогда говорили, «буржуазного спеца», начатый еще в петроградской «Всемирной литературе» в начале 1920-х, продолжился спустя десятилетие уже в московском издательстве «Academia», куда незадолго до своей гибели был сослан Л. Б. Каменев. «Он, — как 30 января 1932 года написала сестре К., — втягивает меня во все новые и новые предприятия и деньги теперь будут, вероятно, постоянно и отпуск обеспечится»[1420].
И вдруг… Или не вдруг, но к середине 1930 годов эта, — как охарактеризовал ее Р. Иванов-Разумник еще 28 января 1924 года в письме к Андрею Белому: «<…> очень милая девушка, немного par trop декадентизирующая Блока и символизм, я бы сказал даже — зашибленная Блоком, но очень милая и верная»[1421], до неузнаваемости переменилась. Стала ко всему сущему подходить исключительно с мерками социалистического реализма, так что и место, которое в кругу ее общения когда-то занимали А. Ремизов и Вс. Мейерхольд, отныне и навсегда отошло к Н. Тихонову, К. Федину, В. Кожевникову, к другим литературным генералам, в том числе и к правовернейшим из чиновных литературоведов — вплоть до В. Ермилова, И. Анисимова, А. Дымшица и В. Озерова. Особенно тесно К. связала себя с А. Фадеевым — и служила под его началом в аппарате Союза писателей, а затем в Комитете по Сталинским премиям, и книги о нем писала, и даже (что замечательно «рифмуется» со смертью Блока) работала на фадеевской даче в день, когда в соседней комнате прозвучал роковой выстрел.
Эта столь радикальная смена вех не могла не изумлять современников:
О, как судьба твоя жестока!
Какой восход, какой закат…
В начале жизни — губы Блока,
В конце — анисимовский зад.
Или вот еще эпиграмма, вроде бы более беззлобная:
Все говорят, что как-то Блок
Коснулся рук ее и ног.
Но Блока нет, дружить ей не с кем,
И дружит Женя с Лесючевским.
Но за внешней беззлобностью второй эпиграммы, связавшей имя К. с Н. Лесючевским, одиозным директором издательства «Советский писатель», — намек на то, что воздействие К. на литературу определялось не только и не столько ее теперь уже забытыми книгами и публичными выступлениями в печати. «Основная ее деятельность, — говорит Л. Чуковская, — повседневный труд рецензента-референта-невидимки», специализировавшегося на так называемых «внутренних» издательских рецензиях. Их число, — напоминает Л. Чуковская, — измерялось «сотнями», и, конечно, не все они были разгромными. Так, в 1960-е годы К. всем своим авторитетом поддержала выпуск первых книг А. Белинкова[1422] и Л. Аннинского, а уже в 1980-е покровительствовала И. Шайтанову и, наверное, еще кому-то из тогдашних молодых авторов.
В историю литературы, однако же, вошли не добрые дела, а то, что благодаря экспертным отзывам К. в печать не были допущены книги А. Ахматовой, Д. Кедрина, А. Тарковского, М. Петровых, К. Некрасовой и задержана даже книга М. Бахтина, из которой эта, по словам Ахматовой, «настоящая леди Макбет», склонная в юности ко всему идеальному и идеалистическому, решительно потребовала убрать следы «буржуазной идеалистической философии»[1423].
Так бывает: из десятилетия в десятилетие издаешь собственные труды, а в памяти современников и потомков остаешься только примечанием к собраниям сочинений совсем других и к тому же нещадно обруганных тобою авторов.
И какой же итог подвести девяноста годам, прожитым К.? Может быть, вот этими словами И. Шайтанова:
Она была воплощением литературной среды, в которую мы входили, — старейший критик, один из влиятельнейших литераторов, но над всем этим парило — последняя любовь Блока, с кем поэт собирался ехать в Финляндию, но помешала смерть. Ко времени нашей встречи былая красота лишь угадывалась в поразительного — какого-то фиалкового цвета — помертвевших глазах