, а А. Межиров в статье «Всего опасней полузнанья» (1966) был К. представлен как «крупнейший лирический поэт наших дней».
Однако новые взгляды — и эстетические вкусы тоже новые. Во всяком случае, в нашумевшей кожиновской антологии «Страницы современной лирики» (1980, 1983) ни одного поэта с сомнительной родословной уже нет. В «списке К.» теперь 12 апостолов: А. Прасолов, Н. Рубцов, Вл. Соколов, А. Жигулин, Г. Горбовский, Ст. Куняев, А. Передреев, В. Казанцев, А. Решетов, О. Чухонцев, Э. Балашов, Ю. Кузнецов, осознанные как «русская партия» внутри современной поэзии.
Комментировать этот перечень, в который позднее войдет еще Н. Тряпкин, нет нужды, как нет необходимости говорить о разнокалиберности и о несхожести этих поэтов друг с другом. Важнее отметить, что К. едва ли не первым осуществил в критике сугубо личный проект создания собственного канона и первым использовал для реализации этого проекта то, что он сам назвал «волевым воздействием», заменяя традиционные литературно-критические аргументы беспроигрышными формулами типа «всем уже совершенно ясно…», «нет необходимости доказывать…», «со мною наверняка согласятся…».
Эта техника внушения и вдалбливания, хорошо знакомая пиарщикам и маркетологам, пошла в ход и позднее, в 1980–1990-е годы, когда К. к литературе решительно охладел и занят был уже по преимуществу тем, что и на материале истории, и на материале современности доказывал необходимость самовластья и прелести кнута. Например, реабилитировал оклеветанное черносотенство. Или, уже как «антикоммунист с большим стажем», объяснял, что «в нынешних условиях, — никуда не денешься, — получается, что КПСС — одна из опор страны».
Получалось по-разному. На выборах в народные депутаты СССР, несмотря на поддержку И. Глазунова, В. Белова и В. Распутина, его все-таки прокатили, отдав предпочтение знатному строителю, Герою Социалистического Труда и будущему лидеру Демократической партии Н. Травкину. Люди либерального склада от споров с К. уже уклонялись. Зато в рядах его почитателей убыли нет, и К. по-прежнему издают и переиздают, называют выдающимся мыслителем и — процитируем название посвященного ему сборника — «великим русским».
Соч.: Тютчев. М.: Молодая гвардия, 1988, 2009 (Жизнь замечательных людей); Великая война России. М.: Эксмо, 2005; Правда «Черной сотни». М.: Эксмо, 2006; Грех и святость русской истории. М.: Эксмо, Яуза, 2010; Коренные различия России и Запада: Идея против закона. М.: Алгоритм, 2014.
Лит.: «Неосторожный и необходимый» // Наш современник. 2002. № 1; Вадим Кожинов в интервью, беседах, диалогах и воспоминаниях современников. М.: Алгоритм, 2005; Вадим Кожинов: Сто рассказов о великом русском. М.: Алгоритм, 2012; Чупринин С. Критика — это критики. С. 208–224; Огрызко В. Ценители и ниспровергатели писателей. М.: Лит. Россия, 2017. С. 3–35; Куняев С. Вадим Кожинов // Наш современник. 2019. № 1–7, 9, 11; 2020. № 1–5, 7–11; 2021. № 1–3, 5–7.
Козовой Вадим Маркович (1937–1999)
Шестидесятником, которому глаза на все происходящее раскрыл только XX съезд, К. никак не назовешь. Поступив в 1954 году на исторический факультет МГУ, он уже тогда, — по собственному признанию, — почувствовал себя «отпетым антисоветчиком»… и на первом же курсе принялся учить польский язык. Потому что, — продолжим цитату из воспоминаний К., —
для определенной части интеллигенции в Советском Союзе Польша с 1955–1956 гг. служила мостом в Европу, в европейскую культуру — начиная с культуры самой отвлеченной, культуры идей и вплоть до политической культуры. То, что было запрещено или не допускалось советской цензурой, доходило до нас в Москве через Польшу, через польские книги, журналы, кино и театр.
Только читать ему, однако же, было мало. Поэтому на втором курсе К. сближается с молодыми преподавателями и аспирантами, которых, — говорит его подельник М. Чешков, — «объединяло критическое отношение к нашему общественному строю»[1456]. Началось, как водится, с опасных разговоров, с обмена труднодоступными книгами, с сочинения возмутительных рефератов и программ. А кончилось тем, что группа из девяти смутьянов, где лидером был аспирант и секретарь истфаковского комитета комсомола Л. Краснопевцев, назвала себя Союзом патриотов и приступила к практическим действиям.
Успели они, правда, всего лишь одно — в июле 1957 года, когда в Москве бушевал как раз молодежный фестиваль, разбросали по жилым домам на Ленгорах 300 листовок с требованиями последовательной десталинизации, гласного суда над сообщниками тирана и прекращения политических преследований. Их, понятное дело, повязали, и первым, еще 12 августа, арестовали К., перешедшего к тому времени на четвертый курс. Дальнейшее тоже понятно: следственный изолятор на Лубянке, допрос за допросом и суд, 12 февраля 1958 года приговоривший молодых историков к солидным срокам заключения[1457], а К. отправивший в Потьму (ИТЛ ЖК-385 л/о № 11).
Из восьми положенных лет он оттрубил шесть, и годы эти не прошли напрасно. К. писал стихи, с фанатическим упорством изучал французский язык, даже начал уже с него переводить и вообще занялся самообразованием: «через межбиблиотечный абонемент, — как рассказывает сидевший с ним В. Чешков, — он выписывал в зону уйму книг по философии, истории, литературоведению и буквально глотал их». Главное же, быть может, то, что именно в Потьме К. встретил спутницу на всю жизнь — И. Емельянова, дочь О. Ивинской, отбывала свой срок в женской зоне, которая, — по ее словам, — «была привеском, дополнением к большой мужской зоне», находившейся «метрах в двухстах, но обе зоны разделялись заборами, запретками, вышками»[1458].
Сошлись они, еще даже не увидев друг друга, по тайной переписке и на общей любви к французской культуре, но сошлись навсегда. Так что 28 октября 1963 года К. был освобожден по амнистии, а с февраля следующего года стал отсчитываться их брак. И началась жизнь столичного интеллектуала: заочная учеба в инязе, недолгая работа в Музее искусств народов Востока и переводы, переводы — прежде всего, с французского, конечно, языка: Лотреамон, Клодель, Рембо, Малларме, Аполлинер, Мишо, Шар, Бланшо, Деги, десятки других… В Москве вышли подготовленные им комментированное издание «Романа о Тристане и Изольде» на французском языке (1967), антология французской поэзии эпохи Сопротивления (1968), сборник переводов Б. Лившица «От романтиков до сюрреалистов» (1970), том эссеистики П. Валери «Об искусстве» (1976), книга «Стихотворения в прозе во французской поэзии» (1981), иное многое.
Писались и стихи, естественно, но шансов увидеть свет в советской России у них не было. И биография у автора не та, и адресованы они, что называется, исключительно любителям, воспринимаясь, — сошлемся на мнение С. Зенкина, — «как странный, не вполне адекватный перевод с чужого языка — только не с какого-то конкретного национального языка, а с не существующего в действительности „праязыка“ мирового сюрреализма»[1459]. Так что первая книга оригинальных стихов К. «Грозовая отсрочка» выйдет в Лозанне в 1978 году, а 17 февраля 1981 года К. покинет Россию — вначале вроде бы только на три месяца и для лечения старшего сына, а потом сроки пребывания в Париже будут все растягиваться, пока во Францию в 1985-м не выпустят жену с младшим сыном и К. в 1987-м не получит, наконец, французский паспорт.
«С Россией же, конечно, он не порвал никогда, следил за всем, что происходило там, страдал, надеялся…» — говорит И. Емельянова, подтверждая эти слова цитатой из позднего письма мужа: «Деться от нее некуда… все равно что ногу себе отрезать и еще хуже — сердце вынуть. Бесстыжая, грязная, подлая — а сердце болит. Физиологическое рабство»[1460].
Но рабство рабством, а судьбой в последние десятилетия стал для него Париж, где К. вроде бы признали, взяли на работу в Национальный центр научных исследований (CNRC), даже наградили орденом литературы и искусства (1985). Но где ему, сказать по правде, тоже приходилось несладко: малая востребованность, скудные заработки, разочарование от непонимания новыми друзьями, ощущение «волчьего», — как он не раз признавался, — одиночества. И спасение, и утешение были в одном — в стоицизме, в чувстве своей призванности служить медиатором, связующим звеном между разноязыкими культурами, работая, — еще раз приведем мнение С. Зенкина, — «„на контекст“, на формирование того будущего поэтического и интеллектуального языка, который когда-нибудь состоится и сделает возможным настоящий, неупрощенный диалог между нашей культурой и западной, французской в частности»[1461].
Получилось ли и может ли это вообще получиться?
Вопрос, как всегда, открытый. Но К., чтобы ответить на него, жизнь положил, подтверждением чему и библиотека его переводов, и книги стихов «Прочь от холма» (1982), «Поименное» (1988), выпущенные М. Розановой в парижском «Синтаксисе», и книги, вышедшие уже в России.
Чем закончить? Может быть, вот этой сверхкороткой новеллой К., которая так и называется — «И наконец»:
Осторожней! — рявкает лес. Грузите тучи… — шепочет долина. Чтобы не брызнуло кровью гончих, — сокрушается ледяная гора.
Все вместе — твой нерасшатанный мир. Он — единственный волчий клык в твоей челюсти, которая просит, мелко бренча, о загребущем снисхождении века[1462].
Соч.: Из трех книг: Грозовая отсрочка. Прочь от холма. Поименное. М.: Прогресс, 1991; Поэт в катастрофе. М.: Гносис; Institut d’études slaves, 1994; Тайная ось: Избранная проза. М.: Новое лит. обозрение, 2003; Выйти из повиновения: Письма, стихи, переводы. М.: Прогресс-Традиция, 2005.