Оттепель. Действующие лица — страница 111 из 264

Вы, — раздраженно писала своим друзьям Л. Чуковская, — живете, как на вокзале — шум, непрерывное движение, спешка. Мелькают лица — друзья, знакомые, вовсе не знакомые. Не понимаю, как вы можете работать? <…> Вы бы повесили на входных дверях объявление-просьбу, чтобы не звонили до пяти. Но сегодня у вас гостья из Саратова, вчера гость из Тбилиси, завтра прилетят из Америки… Нет, литератор не имеет права так жить[1486].

Может быть и не имеет, но Копелевы жили именно так. Поэтому К. в мае 1968 года сначала изгнали из партии, сразу же уволили из ВНИИ искусствознания, а в 1977-м, уже после выхода мемуаров «Хранить вечно» и других книг в западных издательствах, исключили и из Союза писателей.

Надо было, конечно, эмигрировать, но Копелевы еще три года сопротивлялись нажиму властей, пока 12 ноября 1980 года все-таки не вылетели из Москвы во Франкфурт-на-Майне и всего через два месяца, 12 января 1981 года, не были лишены гражданства СССР.

Жизнь определилась — время преподавать в германских университетах, выступать перед массовыми аудиториями, вести масштабный Вуппертальский проект, посвященный многовековым русско-немецким культурным связям, и — это, наверное, главное — писать книги. Даже неприязненно настроенный к нашему герою В. Войнович и тот вынужден был признать, что имя К. в Германии знали решительно все и что он воспринимался немцами и как публичное лицо эмиграции, и как один из главных борцов за права человека.

В Кельне, где он скончался, созданы музей и фонд К. Но похоронен он все-таки на Донском кладбище в Москве, а его книги переиздаются как на русском, так и на немецком языках.

Соч.: Хранить вечно. М.: Вся Москва, 1990; То же: В 2 т. М.: Терра — Книжный клуб, 2004; Мы жили в Москве. 1956–1980 / В соавт. с Р. Орловой. М.: Книга, 1990; Святой доктор Федор Петрович. СПб.: Петро-РИФ, 1993; Мы жили в Кельне. М.: Фортуна Лимитед, 2003; И сотворил себе кумира. Харьков: Права людини, 2010; Утоли моя печали. М.: Слово/Slovo, 1991; То же. М.: Новая газета, 2011; Бёлль Г. — Копелев Л. Почему мы стреляли друг в друга? М.: Владимир Даль, 2015; Бёлль Г. — Копелев Л. Переписка. 1962–1982. Б. м.: Libra, 2017.

Лит.:Корнилов Вл. Бурная и парадоксальная жизнь Льва Копелева // Лехаим. 2001. № 9; Майер Р. Лев Копелев: гуманист и гражданин мира. М.: Молодая гвардия, 2022. (Жизнь замечательных людей).

Коржавин Наум Моисеевич (Мандель Нехемье Моисеевич) (1925–2018)

В молодости К. (тогда еще, конечно, Мандель и для своих навсегда не Наум, а Эмка) то ли казался, то ли на самом деле был человеком не от мира сего.

Освобожденный от службы в армии по причине сильной близорукости, «он, — как вспоминает Н. Старшинов, — появился в 1944 году в литературном объединении при „Молодой гвардии“, возбужденный, постоянно читающий стихи и в аудиториях, и в коридорах, и на улице, совсем еще мальчишка»[1487].

И стихи эти — с политической точки зрения — были сомнительными. Можно даже сказать, вызывающе сомнительными: о репрессиях 37-го года, о Сталине и Пастернаке, — так что однажды, — продолжим цитировать мемуары Н. Старшинова, — К. вызвали на Лубянку и сказали «очень мягко: — Вы — талантливый и откровенный человек. Но лучше сейчас эти стихи не читать. Не надо». И более того: уже «через несколько дней Эмка уже был „как денди лондонский одет“. Литфонд бесплатно выдал ему новенький костюм, ботинки, рубашку и пальто. Его немедленно приняли в Литературный институт…»[1488].

К. вроде бы все понял. И даже написал сгоряча трогательный стишок про то, что в час, когда ему потребуется помощь, он обратится именно к этим добросердечным людям: «Я приползу на красную Лубянку / К готическому зданию ЧК». Но уняться, однако же, он и в институте не унялся: писал, как пишется, и читал повсюду, что пишется, поэтому, — говорит К. спустя десятилетия, —

что же мне было делать? Писать стихи и никому их не читать? Это противоестественно. Я не раз решал так себя вести, но из этого ничего не выходило. Радикальным решением было бы их не писать. Но тогда бы меня, такого, как я есть и должен был бы стать, не было бы вообще. Альтернативой тому, что некоторым кажется героизмом, было самоубийство[1489].

Тут уж терпение властей лопнуло, и в ночь на 21 декабря 1947 года третьекурсника К. взяли. Восемь месяцев в изоляторе МГБ, психиатрическая экспертиза в Институте имени Сербского, приговор ОСО и… нет, все-таки не лесоповал, не лагерь, а только лишь высылка в Сибирь, где он много читал, сумел со временем даже закончить горный техникум в Караганде, сблизился с такими же ссыльными Ю. Айхенвальдом, О. Адамовой-Слиозберг, А. Есениным-Вольпиным. И в это трудно поверить, но начал печататься в «Социалистической Караганде» и в «Комсомольце Караганды»[1490]: пока еще не под «хорошей сибирской фамилией» Коржавина, давно уже придуманной, по его словам, Е. Мальцевым[1491], а под специально подобранным для конъюнктурных надобностей сладковатым псевдонимом Н. Мальвин.

К. он по-настоящему станет уже в Москве, куда вернется 25 декабря 1954 года и где, получив сначала справку о реабилитации (1956), потом диплом об окончании Литинститута (1959), наконец-то почувствует себя профессиональным литератором, кормящимся, как и многие тогда, прежде всего переводами.

Его собственные стихи проникали в печать редко, так что самой заметной публикацией станет подборка в альманахе «Тарусские страницы» (1961), а первая (и оказавшаяся в СССР единственной) книга «Годы» так и вовсе выйдет только в 1963 году. Причем, и это тоже понятно, самых дерзких, отчаянно вольномысленных коржавинских стихотворений в этой книге не было. Их, — говорит Е. Бунимович, — «не публиковали, но их знали наизусть»[1492].

И они-то, распространяясь в списках, превратили нелепого, безалаберного, смешного, не боявшегося выглядеть, — по словам О. Чухонцева, — «отчасти городским сумасшедшим»[1493] поэта в легенду всей литературной России. И если прав Е. Евтушенко, и поэт в России действительно больше, чем поэт, то к К. эта формула применима в полной мере. Ведь, — замечает А. Солженицын, —

стих Коржавина не отличается собранностью и отлитой формой и неэкономен в строфах. Редкие стихи цельно-удачны, чаще — лишь отдельные двустишья или строки. Но всегда напряжённое содержание — политическое, историческое, философское — как бы и не нуждается в изощрённой стихотворной форме: оно и по себе достигает высоты, оно честно, умно, ответственно, и всё просвечено душевным теплом, сердечной чистотой автора, всё льётся от добрейшего сердца[1494].

Незачем и говорить, что на излете Оттепели вел себя К., как положено поэту-гражданину: подписал коллективное письмо IV съезду писателей с протестом против цензуры, заступался сначала за А. Синявского и Ю. Даниэля, затем за А. Гинзбурга и Ю. Галанскова, брошенных в тюрьмы. И — опять-таки незачем говорить — власть отвечала соответственно: все более и более глухим запретом на публикацию его стихов.

Единственным просветом в ноябре 1967 года стала премьера спектакля «Однажды в двадцатом», поставленного по его пьесе в московском Театре имени Станиславского, и, — рассказывает И. Зорина-Карякина, —

Эммочка, радостный и торжественный, ездил на поклоны. Надо было видеть эти сцены: выходит Мандель, маленький, смешной, лысый, плохо различая, где рампа, где зал, а на другой стороне сцены — Леонов, тоже маленький, круглый, лысый, копия автора, с полным почтением к нему — повторяет его обаятельные нелепые жесты. Зал в восторге. Долго не смолкающие аплодисменты. Эммочка счастлив[1495].

Но и это окошко захлопнулось очень быстро. Доступ к читателям исчез вовсе, «воздуха для дыхания» не хватало, и, подав после допроса в прокуратуре заявление на выезд из страны (1973), К. оказался в эмиграции.

Жить в Штатах ему предстояло более 45 лет, но, судя по всему, он там так и не прижился: американской действительности и эмигрантской среды чуждался, считал, — как в блогосфере рассказывает друживший с ним Л. Эпштейн, — «что мир идет к гибели, что и в России, и в Америке побеждают враждебные ему тенденции, и чувствовал, что для его бойцовского темперамента нет больше сферы применения». Однако же, как мог, с этими враждебными тенденциями сражался — и сборником эссе «В защиту банальных истин» (2003), и мемуарным двухтомником «В соблазнах кровавой эпохи» (2007).

Обе эти книги вышли уже в Москве, как и его последние прижизненные стихотворные сборники «Письмо в Москву» (1991), «Время дано» (1992), «К себе» (2000), «Стихи и поэмы» (2004), «На скосе века» (2008). Здесь же К. настигли и знаки официального признания — специальный приз «За вклад в литературу» премии «Большая книга» (2006), премии «Венец» (2015), «Поэт» (2016).

Поздновато, конечно, и, с триумфом побывав в России в дни перестройки, получать эти награды он уже не приезжал: силы иссякли. И все равно радовался, что его вспомнили и что, — как подытожил Ю. Карякин, —

люди поняли: Коржавин — это очень серьезное, серьезнейшее явление духовно-художественной жизни России от сороковых годов до сегодняшнего дня. <…>. Он — просто честное, совестливое, мудрое отражение, выражение и удивительное понимание этой трагической эпохи. И не задним числом, а изнутри[1496]