Как встретили это назначение? Выставленные за порог «староновомирцы», понятное дело, с возмущением: «Нет, неумно поступил Валерий Алексеевич, взяв на себя эту обузу, ну да и поделом вору за бесчестье» (В. Лакшин)[1526]. Тогда как те, кто Твардовского скрыто или явно недолюбливал, едва не с ликованием. «Как белоснежную лилею, Вы обелили „Новый мир“», — записал переводчик В. Левик в альбом, в одном экземпляре выпущенный в связи со случившимся тогда же 60-летием К. «Буду рад в меру своих сил помогать Вам в создании нового лица старейшего советского журнала», — прибавил Я. Смеляков, и В. Катаев тоже не отстал: «Глубоко уверен, что… журнал при Вас расцветет еще больше»[1527].
Большинство же литераторов, и авторов журнала в том числе, расценило смену Твардовского на К. как «не худший вариант» (Л. Левицкий)[1528]. Надеясь и на приснопамятную порядочность К. и, надо полагать, прежде всего на инструкции, им будто бы полученные: «Нам не нужен второй „Октябрь“, нам нужен „Н. М.“, только без крайностей прежней редакции».
И действительно, слава «Нового мира» как первого среди равных при К. была сохранена. Публицистика и критика, что уж тут, померкли, конечно, зато в круг постоянных авторов поэтического раздела вошли и Е. Евтушенко, и А. Вознесенский, да и многие из главных «новомирских» прозаиков — в диапазоне от В. Быкова до Ф. Абрамова и Ю. Трифонова — свое сотрудничество с журналом продолжили. А что? И журнал, в самом деле, не худший и редактор у него не худший тоже. Так что не только Евтушенко уже спустя многие годы назвал К. «классиком человеческого совестливого поведения»[1529], но и Твардовский, — как вспоминает А. Кондратович, — успел о своем преемнике отозваться то ли сочувственно, то ли соболезнующе: «Ведь неплохой человек. Все понимающий, культурный, начитанный. Но под начальством ходит, что он может сделать… <…> Ведь тот же Косолапов в другой обстановке был бы прекрасным человеком и работником»[1530].
Соч.: Столетие на ладони: Воспоминания. М.: Худож. лит., 1982.
Костерин Алексей Евграфович (1896–1968)
Большого литературного таланта Бог ему не дал, образования тоже. Но дал характер — смолоду бесшабашный и, уже ближе к старости, по-аввакумовски неукротимый. Так что книги К. забыты даже историками литературы, а поступки помнятся.
Начало как у многих выходцев из рабочих в его поколении — стал, вслед за старшими братьями, членом большевистской партии в 1918-м, принял активное участие в Гражданской войне на Кавказе, в начале 1920-го был назначен военкомом Чечни, затем секретарем Кабардинского обкома РКП(б). Карьера, однако же, не задалась — уже в марте 1922 года К. из партии был исключен: «за бытовое разложение», как тогда говорили, а если попросту, то за пьянство.
И он сорвался в Москву, где быстро вошел в журналистскую и писательскую среду — как корреспондент газет «На вахте», «Гудок», а позднее «Известий» и как участник, попеременно, литературных групп «Молодая гвардия», «Октябрь», «Кузница», «Перевал». Стал бурно печататься в комсомольских, по преимуществу, изданиях, выпустил одну за другой первые книжки: «На изломе дней» и «Восемнадцатый годочек» в 1924-м, «На страже» в 1925-м, «Под Полярной звездой» и «Осколки дней» в 1926-м. Громкой славы эти книжки К. не принесли, однако он был отмечен и А. Серафимовичем, и первой в нашей стране «Литературной энциклопедией» (М., 1931), где, впрочем, сказано, что, при всей «напряженности и красочности», «приподнятый тон в произведениях Костерина сплошь и рядом срывается в ходульность и риторику».
Как бы то ни было, но в 1935 году он был принят в Союз советских писателей, а осенью 1936-го неожиданно оказался на Колыме — нет, еще пока не зэком, а по договору найма с гулаговским Дальстроем, так что и посты получил ответственные: заместитель редактора в газете «Советская Колыма», затем редактор газеты «Сигнал дороги» в Ягодном. И материалы его, — как указано в биографической справке, — «были посвящены вопросам развития края и строительства Магадана, строительству дорог, новых населенных пунктов, быту колымчан»[1531].
Однако в 1937 году обнаружилось, что К. скрыл от товарищей по партии арест брата, уличенного в троцкизме, и этого оказалось достаточно, чтобы его за «контрреволюционные связи» 12 сентября исключили из кандидатов в члены ВКП(б), 23-го сентября отстранили от редакторской должности, а 26 мая следующего года и вовсе арестовали. Дальнейшее понятно — по приговору ОСО НКВД СССР как «социально опасный элемент» К. на пять лет угодил в лагерь и после освобождения 28 мая 1943 года там же, на Колыме, остался вольнонаемным рабочим. В 1945 году ему, «по состоянию здоровья», разрешили выехать на материк, где он пожил в станице Усть-Медведицкая на Дону, поработал воспитателем в детском доме и рабочим сцены в Саратове, пока наконец в 1953-м окончательно не вернулся в Москву. Побыл до реабилитации в 1955 году киоскером и книгоношей, но в 1956 году был восстановлен и в партии, и в Союзе писателей.
Так что литературная биография К. вроде бы продолжилась. Появились новые книги: сборник повестей и рассказов «В потоке дней» в 1958-м, книга рассказов «По таежным тропам» в 1964-м. В журналах были напечатаны его воспоминания: об Артеме Веселом в «Новом мире» (1963. № 11), о Велимире Хлебникове в «Москве» (1966. № 9). Но подлинный успех пришел лишь однажды, и пришел совершенно неожиданно.
Дело в том, что, пока К. пребывал на Колыме, его дочь Нина, обыкновенная московская школьница, с началом войны ушедшая в партизанский отряд и там погибшая, вела в 1936–1941 годах дневник, и К. включил эти страницы в свой большой роман, переданный в редакцию «Нового мира». И, — рассказывает Алексей Кондратович, —
в груде беллетристики этот дневник оказался золотым слитком. Его сразу же увидел наш опытный зоркий Евгений Николаевич Герасимов[1532]. Вытащил слиток, а труху и стружку вернул огорченному автору. Так в журнале появился интереснейший человеческий документ[1533], написанный, кстати, гораздо лучше, чем многие так называемые писательские книги[1534].
Вот ведь оно как бывает. Для нас же важно, что, продолжая писать прозу и что-то из нее даже публикуя, главный смысл своей жизни К. после XX съезда видел уже не в ней, а в борьбе. За что? За восстановление ленинских норм партийной жизни. За увековечивание памяти писателей, пострадавших в годы культа личности. И за справедливость, конечно, — прежде всего, по отношению к репрессированным народам. Уже в 1957 году он пустил в свободное распространение свое письмо Хрущеву с требованием защитить попранные права чеченцев и ингушей — и, так как это письмо, «клеветническое», по оценке КГБ, «нанесло политический вред восстановлению Чечено-Ингушской АССР»[1535], в третий уже раз был исключен из рядов КПСС. Правда, в июне 1959 года — время было неустойчивое, шаг вперед, два шага назад — партийный билет К. вернули, и он свою борьбу с неправедной властью лишь только усилил. В выступлениях на партийных собраниях в Союзе писателей. В кружке инакомыслящих марксистов, который он создал в середине 1960-х вместе со своим другом, старым большевиком С. Писаревым. И во все более резких по обличительному тону письмах, которыми К. буквально бомбардировал и власти, и общество.
Март 1966 года — в президиум XXIII съезда КПСС уходит подписанное и К. обращение девяти старых большевиков с требованием вернуться к революционным идеалам. Май 1967 года — в самиздате появляется его статья «О малых и забытых», после которой К. становится едва ли не центральной фигурой в движении за реабилитацию крымских татар. Июль того же года — Открытое письмо М. Шолохову, завершающееся словами: «<…> Вы своими выступлениями вычеркнули себя из числа честных писателей и себе роете бесславную могилу»[1536].
В феврале 1968 года он перенес инфаркт, от которого так и не оправился. Однако Карфаген должен быть разрушен, и К. принимает участие в сборе петиций по делу А. Гинзбурга и Ю. Галанскова, требует от Консультативного совещания коммунистических и рабочих партий в Будапеште, чтобы ему и П. Григоренко как представителям «коммунистической оппозиции» дали на нем возможность выступить, пишет «Раздумье на больничной койке» о судьбе «переродившейся» партии, направляет в самиздат — опять-таки вместе с П. Григоренко, который называл К. своим учителем, — открытые письма «О ресталинизации» и «К членам Коммунистической партии Чехословакии» с поддержкой Пражской весны, а после оккупации Чехословакии успевает заступиться еще и за участников «демонстрации семерых» на Красной площади.
В октябре партком Московского отделения Союза писателей заочно — и в четвертый уже раз! — исключил неукротимого К. из партии. Но последнее слово он все же оставил за собою, 24 октября отослав в Политбюро ЦК КПСС свой партийный билет и заявление о добровольном выходе из партии. 30 октября К. исключили вдобавок и из Союза писателей СССР, а спустя еще десять дней он умер, завещав похоронить свой прах в Крыму, когда туда вернутся крымские татары[1537].
И траурная церемония в крематории Донского монастыря превратилась, — как вспоминает в одном из блогов А. Даниэль, — «в праздник свободы». «На похоронах, — рассказывает А. Кондратович, — писателей было мало. Но много крымских татар[1538]