А сам сторожевой пес социализма остался не у дел. Да и дела — после устранения А. Твардовского из «Нового мира» в феврале 1970 года и перевода А. Никонова из боевитой «Молодой гвардии» в познавательно мирный журнал «Вокруг света» в декабре того же года — стали в литературе совсем другими.
Всеми осмеянный и ставший вдруг лишним, чужим среди своих, К. пишет, но не успевает дописать последний роман с выразительным названием «Молнии бьют по вершинам». А тут еще смертельная болезнь, череда операций, мучительные страдания, и 4 ноября 1973 года К. ставит в своей судьбе точку пули выстрелом из собственного наградного «вальтера».
Чтобы на десятилетия выпасть из литературы. И лишь в самые последние годы неожиданно вернуться в нее тремя подряд изданиями оказавшегося вновь актуальным романа «Чего же ты хочешь?».
Соч.: Собр. соч.: В 6 т. М.: Худож. лит., 1987–1989; Журбины. М.: Вече, 2013; Чего же ты хочешь? М.: Роман-газета, 2015; То же. М.: Циолковский, 2021; То же. М.: Вече, 2021; Советская правда: Статьи и речи. М.: Родина, 1922.
Лит.:Строков П. Всеволод Кочетов: Страницы жизни, страницы творчества. М.: Современник, 1985; Воспоминания о Всеволоде Кочетове. М.: Сов. писатель, 1976; Идашкин Ю. Всеволод Кочетов, каким я его знал // Континент. № 63. 1990. С. 285–313.
Красильников Михаил Михайлович (1933–1996)
Поэтом себя К. не считал и в интервью, которое было дано сотруднице «Мемориала» Софье Чуйкиной в 1991-м, а в журнале «Даугава» опубликовано только в 2001 году, даже признался: «Я не ставил себе целью печататься, получить литературную известность, нет, такой цели у меня не было никогда»[1566]. Но был он, — как сказал о нем Владимир Уфлянд, — человеком «выдающегося обаяния и общительности»[1567], а соответственно и прирожденным лидером или, лучше сказать по-русски, заводилой, зачинщиком всего, что воспринималось, да тогда и было, конечно, абсолютно предосудительным.
Во всяком случае, уже в декабре 1952 года[1568], который, — по словам Л. Лосева, — «помнился как самый темный и глухой момент перед наступлением перемен»[1569], именно под водительством второкурсника-«неофутуриста» К. на филфаке Ленинградского университета был устроен первый в сталинской России шутовской карнавал или, если на современный манер, хэппенинг. Настолько эффектный, что на него откликнулась даже «Комсомольская правда».
Вы только вообразите себе, — писали авторы фельетона «Трое с гусиными перьями», —
в аудиторию входят трое юношей. На них длинные, до колен, рубахи, посконные брюки, в руках лукошки. Стараясь привлечь всеобщее внимание, они усаживаются за стол и достают… гусиные перья. <…> Ряженые, стараясь быть у всех на виду, пробираются поближе к кафедре, вынимают из лукошек деревянные плошки, разливают бутылку кваса и начинают попивать его, напевая «Лучинушку»[1570].
Всю троицу, напевавшую, — как добавляет Георгий-Амадей Коншин, — не только «Лучинушку», но и стихи Хлебникова[1571], разумеется, изгнали — и из комсомола, и из университета. Но, уже после смерти Сталина, дали возможность восстановиться, и продолжилась, — по выражению К. Кузьминского, — «жизнь напоказ»[1572], со скандальными попойками, небезобидными состязаниями и розыгрышами, вольными разговорами, чтением своих и чужих стихов — в том кругу, который позднее назовут «филологической школой» и которую тогда определяли просто как «круг Михаила Красильникова».
Так жили поэты — вплоть до 7 ноября 1956 года, когда студентов вывели на праздничную демонстрацию, и, — рассказывает Л. Лосев, — К. позволил себе совсем уж непозволительное:
Что он именно орал, проходя по Дворцовой площади[1573], в точности неизвестно. Сам он на следствии и на суде говорил: «Был пьян, ничего не помню». Мне из тогдашних рассказов запомнилось «Свободу Венгрии!» и «Утопим крокодила Насера в Суэцком канале!». <…> Дело происходило в разгар подавления венгерского восстания и вскоре после суэцкого кризиса, так что недавно услышанное по «Голосу Америки» или прочитанное в советских газетах легко наворачивалось Мише на язык[1574]. Другие вспоминают и наоборот — «Утопим Бен-Гуриона в Суэцком канале!». Я не исключаю, что Миша мог кричать и то, и другое, как он кричал «Сука!» независимо от того, в чью пользу судил футбольный судья. Вроде бы он еще и орал: «Долой кровавую клику Булганина и Хрущева!»
Вроде бы на это намекает и вынесенный ему приговор: «Красильников выкрикивал антисоветские лозунги, направленные против Советского строя, — так тавтологично говорится в приговоре, — и одного из руководителей Советского государства»[1575].
И начались четыре лагерных года, которые, — продолжает Л. Лосев, — К. отсидел
без особенных страданий. Из мордовского лагеря он своим аккуратным почерком сообщал о книгах и журналах, которые он там прочитал, просил прислать книги и журналы. Компания была хорошая — много молодых интеллигентных людей, писателей и художников[1576].
Там же и тогда же двумя выпусками (1958 и май 1959 года) был «издан» сборник «Пятиречие» со стихами К. — с указанным тиражом в 1 экземпляр и адресом редакции: Мордовская АССР, ст. Потьма, пос. Явас, п/я 385/14.
Когда же прошли и эти годы, К. вновь восстановили в университете, дали ему получить диплом, но по специальности он не работал никогда — то ли не подпускали его к идеологически значимым сферам, то ли он и сам в них не рвался. Жил вместе с преданной ему женой в Риге, «пить <…> не бросил, но в какие-то рамки питье было введено»[1577], заваривал себе «чифир», к которому пристрастился еще в лагере, зарабатывал то там, то сям, последние годы состоял в бюро экскурсий и путешествий, даже выпустил вроде бы путеводитель по Риге.
А «по отношению к поэзии», — суммирует Л. Лосев, — так и остался «скорее не писателем, а читателем»[1578]. Войдя в справочники с обозначением через запятую «поэт, соцартист», и последнее применительно к нему, наверное, особенно справедливо.
Соч.: Юрий Михайлов, Михаил Красильников: старшие авторы филологической школы. СПб.: изд-во Буковского, 2000.
Кривицкий Александр Юрьевич (Зиновий Юлисович) (1910–1986)
Друзья его обожали, и было, значит, за что. А недруги ненавидели, и тоже было за что.
Выпускник Коммунистического института журналистики (1933) и Центральных курсов редакторов при ЦК ВКП(б) (1936), К. уже в 1937 году заступил на службу в редакции газеты «Красная звезда» и войну начал, наверное, раньше других журналистов — подвальной статьей «В бой за Родину» 23 июня 1941 года.
Так оно и дальше пошло. Обязанности у К., занимавшего должность литературного секретаря, были скорее штабные — координировать деятельность известных писателей, прикрепленных к редакции, заказывать поэтам (например, Пастернаку) стихи патриотически правильного звучания, а если самому писать, то преимущественно статьи на военно-исторические темы; он даже соберет их позднее в сборник «Традиции русского офицерства» (1945).
Ну и нужно было, конечно, сочинять передовицы, основанные как на сводках Совинформбюро, так и на вестях с фронта. Вот, скажем, однажды, — вспоминает К., —
редактор вручил мне четыре строчки политдонесения, поступившего в числе многих других от политотдела одной из дивизий, оборонявших Москву. В нем было сказано, что группа бойцов во главе с политруком Диевым отразила атаку 50 танков. Ни имен бойцов, ни точного рубежа, на котором разыгрался бой, — ничего не известно. Только фамилия политрука, упоминание о разъезде Дубосеково и самый факт, волнующий, как тревожная, сильная песня…
Я тотчас сел к столу и написал передовую. Я назвал ее «Завещание двадцати восьми героев»[1579].
Обычная, в общем-то, работа газетного пропагандиста. Но она, как и солдатский подвиг, тогда еще редкий, была замечена на самом верху, и спустя почти два месяца после первой публикации (28 ноября 1941 года) К. печатает в газете очерк «О двадцати восьми павших героях» (22 января 1942 года), где имена панфиловцев перечислены, политрук Диев заменен Клочковым, а — главное — в его уста вложена эффектная фраза: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!»
Рассказывают, что
по каким-то редакционным делам он был принят начальником Главного политического управления армии секретарем ЦК А. Щербаковым. Поговорив о делах, Щербаков неожиданно спросил:
— Скажите, товарищ Кривицкий. Из вашего очерка следует, что все 28 панфиловцев погибли. Кто мог вам поведать о последних словах политрука Клочкова?
— Никто не поведал, — напрямик ответил Кривицкий. — Но я подумал, что он должен был сказать нечто подобное, Александр Сергеевич.
Щербаков долго молча смотрел на Кривицкого и наконец сказал:
— Вы очень правильно сделали, товарищ Кривицкий[1580].
Так родился один из ключевых мифов Великой Отечественной войны, о котором и песни сложены, и романы написаны, и фильмы сняты. И об истинности которого после разоблачительной статьи В. Кардина «Легенды и факты» (Новый мир. 1966. № 2) до сих спорят, навсегда закрепив за К. репутацию либо одного из самых правдивых летописцев войны, либо одного из самых бесстыжих фальсификаторов ее истории.