Этот «невысокий, очень интеллигентный, простой и во взгляде и в обращении человек» при первой же встрече расположил к себе даже недоверчивого А. Солженицына: «Меня поразила его непохожесть на партийных деятелей, его безусловная тихая интеллигентность (он был в безоправных очках, только стёкла и поблескивали, оставалось впечатление как от пенсне)»[1654].
Между тем Л. по окончании Московского электромеханического института инженеров транспорта (1939) и Высшей партийной школы (1941) почти всю свою сознательную жизнь (с 1944 года) прослужил в ЦК КПСС — сначала в Отделе пропаганды и агитации (1953–1954), а потом в течение десяти лет помощником Н. С. Хрущева по вопросам литературы. Читал ему вслух («тот ничего не читал, и стоило Лебедеву начать читать ему что-то, как его патрон тут же засыпал»)[1655], давал устные и письменные советы, составлял справки, готовил публичные выступления и ездил с ним по стране и миру — в том числе в США, за что вместе с А. Аджубеем, Н. Грибачевым и другими авторитетными товарищами был в 1960 году награжден Ленинской премией как соавтор забытой ныне книги «Лицом к лицу с Америкой».
Можно предположить, что служить такому малообразованному, да вдобавок еще по-троекуровски деспотичному и взбалмошному хозяину, как Хрущев, было совсем не просто, но Л. — этот, сошлемся снова на А. Солженицына, «таинственный либерал там, наверху, в первой близости к Первому секретарю ЦК»[1656] — служил и в ряде ключевых случаев сыграл роль безусловно благотворную.
Очень самобытный человек — Вл. С. Лебедев, — 1 марта 1964 года записал в дневник К. Чуковский. — Линия у него либеральная: он любит Паустовского, выхлопотал печатанье «Синей тетради» Казакевича[1657], обещает добыть для вдовы Пастернака пенсию, восторженно говорит о русской интеллигенции, но при этом глумлив, задирист, всегда ведет разговор так, чтобы кого-нибудь из собеседников высмеять, обличить, поставить в неловкое положение. Так как у него бездна юмора, он очень находчив, — это блистательно удается ему. Спорщик он великолепный, с иезуитским наклоном. И тут же рядом учительный тон, когда он говорит о святынях, отчасти даже поповский, проповеднический[1658].
Всегда ли, во всех ли случаях этот — еще раз вспомним Солженицына — «с неба приставленный к беспутному Хрущеву ангел чеховского типа»[1659], был таким, мы не знаем. Во всяком случае, нет документальных подтверждений того, какие советы Л. давал Хрущеву в сюжетах и с Б. Пастернаком, и с В. Гроссманом, и с выставкой в Манеже 1962 года. Да и в истории с тунеядцем Бродским известна лишь рекомендация, какую Л. дал А. Твардовскому, — «не вникать в грязное дело»[1660].
Однако же —
всецело ему, вопреки многим невозможностям, предубеждениям, прямому сопротивлению мрачных сил, принадлежит честь и заслуга «пробития» «Ивана Денисовича», заключительных глав «Далей», а затем «Теркина на том свете» через посредство Н[икиты] С[ергеевича], который сам по себе вряд ли бы пошел, скорее всего, не пошел бы на такие «единоличные акции».
Правда, — продолжим чтение дневниковой записи Твардовского, — под конец Вл[адимир] Сем[енович] оробел, начисто не принял «В круге первом», и даже у него сорвались слова о том, что он жалеет о своей причастности к открытию Солженицына, но это было уже тогда, когда Н[икита] С[ергеевич] отказался от Солженицына (с появлением в его, Н. С., отсутствие паршивой статейки в «Правде») и когда Вл. Сем. знал и видел больше других, куда дело клонится. Помнится, на эти его слова я сказал, что он пожалеет о них под старость, но что моя признательность за все, что он сделал для журнала, меня лично и всей нашей литературы остается неизменной[1661].
Гордился ли под старость Л. тем добрым, что он сделал, сожалел ли, что не был достаточно последователен, — Бог весть. Во всяком случае, после «октябрьской», как тогда шутили, дворцовой революции 1964 года его отправили то ли старшим научным сотрудником в Институт Маркса — Энгельса, то ли, по другим свидетельствам, на еще более унизительную должность младшего редактора в Политиздат. Начиналась вроде бы другая жизнь, опять-таки полная планов.
Он, — рассказывает К. Чуковский, — пишет диссертацию: «Радио в период Отечественной войны». Но главное — воспоминания: о сталинской эпохе, о Хрущеве. Говорит, что в новом романе Солженицына есть много ошибок, касающихся сталинского бытового антуража. «Александр Исаевич просто не знал этого быта. Я берусь просмотреть роман и исправить».
Но, увы, эти воспоминания то ли так и не были написаны, то ли пока не найдены. И — в последний раз процитируем Солженицына — «на похороны бывшего всесильного советника не пришёл никто из ЦК, никто из партии, никто из литературы, — один Твардовский. Представляю себе его дюжую широкоспинную фигуру, понурившуюся над гробом маленького Лебедева»[1662].
Левин Григорий Михайлович (Герман Менделевич) (1917–1994)
Собственные строки Л. в читательской памяти к нашим дням, пожалуй что, стерлись. А вот имя в истории литературы осталось, и по заслугам, ибо, не дав ему большого поэтического дарования, Бог наградил Л. такой вдохновенной любовью к чужим стихам, что она, право же, сродни таланту.
Началось с занятий критикой, и уже в 1941 году двадцатичетырехлетнего выпускника Харьковского университета принимают в Союз писателей: за, — как сказано в решении приемной комиссии, — «опубликование в центральной прессе статей, имеющих принципиальное значение для украинской литературы»[1663]. Отклики на книжные новинки кормили Л. и в Уфе, куда его, «белобилетника», отправили в эвакуацию, и уже в Москве, где он за год прошел полный курс Литературного института (1943–1944), а затем закончил еще и заочную аспирантуру (1947–1950).
Так бы ему и дальше продолжать — либо редакторскую, либо преподавательскую карьеру. Однако в годы разгоравшейся борьбы с безродными космополитами человеку со столь образцовой еврейской фамилией найти пристойную работу было совсем не просто. Помог случай: при ЦДКЖ (Центральном доме культуры железнодорожников) решили, по моде тех лет, создать литературное объединение, а на малоденежное место руководителя этого объединения согласились взять Л.
Вот и возникла «Магистраль», став до конца дней его судьбой и на полвека без малого местом силы для бессчетного множества поэтов — как в будущем знаменитых, так и полузабытых ныне, а то и вовсе оставшихся безвестными для широкой публики.
«Он сделал меня», — пересказывает В. Леонович слова Б. Окуджавы[1664], и, надо думать, Л. гордился теми, кто вырос из «Магистрали» и — скоро ли, не скоро ли — «Магистраль» перерос. Однако заботился Л. не только о потенциальных звездах, но обо всех, кто, томимый любовью к литературе, пусть иногда даже и безответной, приносил свои пробы пера сначала в ЦДКЖ, потом, когда поэзия стала уже пугать железнодорожное начальство, в ВИНИТИ, и наконец в клуб завода «Калибр». Перед ними Л., этот «Дантон из Конотопа», как сострил М. Светлов[1665], произносил пламенные речи о творчестве. Их знакомил с классикой, в том числе тогда запрещенной. Их творения, взяв на себя роль опекуна, няньки, чуть ли не Савельича при Петруше Гриневе, нещадно правил и пробивал в печать, так что В. Войнович вспоминает, с каким удовольствием Л., открывая очередное занятие в «Магистрали», перечислял успехи своих питомцев:
У одного в многотиражной газете завода «Серп и молот» напечатаны четыре стихотворения, у другого — два в газете «Труд», третий в прошлую среду читал отрывки из своей поэмы по радио, а стихи сразу шести членов объединения отобраны для сборника «День поэзии»[1666].
Это важно. Как важно и то, что, — рассказывает Н. Бялосинская, — именно Л., случайно приглашенный в «Литературную газету» заменить заболевшего сотрудника, когда главный редактор Вс. Кочетов был в отпуске, заказал И. Эренбургу статью, открывшую читателям Б. Слуцкого[1667]. Сами студийцы, впрочем, стихи Б. Слуцкого к тому времени уже знали — и он, по приглашению Л., перед ними выступал, и Н. Заболоцкий, П. Антокольский, И. Сельвинский, С. Кирсанов, Н. Хикмет, А. Тарковский, Б. Чичибабин, Н. Коржавин, Б. Ахмадулина, Е. Евтушенко приходили к ним тоже, так как, — продолжает Н. Бялосинская, — «предпочитали „презентации“, как теперь говорят, — у нас, а не в клубе писателей»[1668].
Была ли «Магистраль» мастер-классом, школой гения для кандидатов в гении, где авторитет мэтра (как, допустим, Н. Гумилева в «Звучащей раковине») несокрушим? Да нет же, «всклокоченный, — как написал о нем А. Сергеев, — с эполетами перхоти, в почерневшей украинской рубашке, неистовый Гришка Левин»[1669] («Мне стыдно, что до сих пор я не знаю его отчества», — признался А. Вознесенский[1670]) воспринимался «магистральцами» едва ли не как ровня. С одной лишь разницей — это не они собрались на свой страх и риск, а он их объединил, он создал и несколько десятков лет не давал распасться той среде обитания, куда всяк мог прийти.