Увы, но развитие событий в стране эти надежды погасило быстро, да и стихи рождаться почти перестали: за последние десять лет жизни, — свидетельствует И. Машковская, вдова поэта, — им было написано никак не больше десяти стихотворений, хотя и сохранился огромный архив черновиков и набросков.
Историкам литературы и они, конечно, интересны, но гораздо важнее, что читателей по-прежнему волнует та поэзия частной жизни, которая открывается в регулярно, слава Богу, переиздающихся стихах из книг «Кинематограф» и «День такой-то», «Письма Катерине…» и «Меж двух небес».
Соч.: Каждый выбирает для себя. М.: Время, 2005; Сюжет с вариантами. М.: Время, 2012; Стихотворения. СПб.: Вита Нова, 2021 (Новая библиотека поэта); Левитанский Ю. — Гудзенко С. «Судьба нас разлучила…»: Письма и телеграммы 1945–1953 годов // Знамя. 2022. № 1.
Лит.: Иронический человек: Штрихи к портрету Юрия Левитанского. М.: Время, 2012; Гольдфарб С. Иркутское время Юрия Левитанского. Иркутск: НИЦ ИНФРА-М, 2013; Гомберг Л. Юрий Левитанский: Небо памяти. Творческая биография поэта. М.: АСТ, 2022.
Левицкий (Левинштейн) Лев Абелевич (1929–2005)
Уроженец Каунаса, Л. в начальные годы жизни говорил только на идиш и литовском. Но, отправленный спасаться от немецкой оккупации, в 1941 году он оказался в детском доме в Чистопольском районе Татарстана, где был усыновлен Т. К. Трифоновой (1904–1962), известным в свое время литературным критиком и — это тоже нелишне упомянуть — дочерью царского адмирала и родной сестрой ленинградской писательницы В. К. Кетлинской. Что привело его к чувству двойной национальной идентичности, сохранившемуся до самой смерти.
Я, — 8 мая 1997 года записывает в дневник Л., — был бы сукиным сыном, если внутренне, да и внешне отрекся бы от родителей, давших мне жизнь и подключивших меня к преемственной цепи поколений евреев, уцелевших после нескончаемой череды гонений. Но я был бы последним скотом, если бы забыл о маме, усыновившей меня, делившей со мной скудные свои материальные ресурсы, ограничивая тем самым условия физического существования родных своих детей, но сверх того отдававшей мне душу. Двойственность? Я ее таковой не ощущаю. <…>
Жизнь могла бы сложиться иначе. Меня вполне могла бы усыновить еврейская женщина, и тогда, может быть, я был бы несколько другим. Не хуже и не лучше. Другим[1693].
Случилось то, что случилось, поэтому с подросткового возраста и уже навсегда естественной для Л. средой обитания стала литературная, причем та, где 5-й пункт в анкете, может быть, и принимался во внимание, но уж точно не служил разграничительным критерием. Он с отличием окончил филфак Ленинградского университета (1952), аспирантуру Литературного института в Москве (1957), начал печататься, прежде всего в «Новом мире», стал литературным секретарем К. Паустовского и наиболее, по-видимому, авторитетным знатоком его творчества, что подтверждается и монографией, дважды изданной (1963, 1977), и составленным Л. сборником «Воспоминания о Константине Паустовском» (1983). Вступив в Союз писателей в 1965 году, от членства в партии Л., разумеется, уклонился и, конечно же, как вся его среда или — воспользуемся нынешним словом — как вся его тусовка, фрондировал, подписал «Письмо 62-х» в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля (1966), «Письмо 89-ти» IV съезду писателей с требованием обсудить письмо А. Солженицына (1967), письмо в поддержку А. Гинзбурга и Ю. Галанскова (1968)…
И хотя заметной творческой карьеры Л., будем справедливы, все же не сделал и в первые перья Оттепели не вышел, его в Москве и в Питере знали все. И он знал всех, на протяжении более чем сорока лет занося в дневник все новости литературной жизни и все разговоры со своими знаменитыми и не очень знаменитыми современниками.
Зачем, спрашивается? Давая первому тому своих дневников название «Утешение цирюльника», Л. напомнил сказку про царя Мидаса, у которого росли ослиные уши, и про цирюльника, который мучился желанием хоть кому-то сообщить об этом факте, но боялся царского гнева, поэтому вырыл ямку в земле и шепнул туда: «У Мидаса ослиные уши!».
Такой «ямкой в земле» и стал этот дневниковый Opus magnum Л., открыв нам — вместе с мемуарами И. Эренбурга и В. Каверина, поденными записями К. Чуковского и Л. Чуковской, А. Твардовского и его ближайших сотрудников, Д. Самойлова и Ю. Нагибина, А. Гладкова и Л. Шапориной — впечатляющую картину жизни российского общества в советском XX веке.
Готовил к печати эти разрозненные листки Л. уже в Соединенных Штатах Америки, куда он вслед за семьей переехал в 1997 году. И даже после того как второй том — «Термос времени» — ушел в типографию, свои записи продолжал, в чем сегодня могут удостовериться читатели превосходного интернет-ресурса «Прожито».
Соч.: Константин Паустовский: Очерк творчества. М.: Сов. писатель, 1977; Утешение цирюльника: Дневник. 1963–1977. СПб.: Изд-во Сергея Ходова, 2005; Термос времени: Дневник. 1978–1997. СПб.: Изд-во Сергея Ходова, 2006.
Леонов Леонид Максимович (1899–1994)
Первая книга о творчестве Л. вышла к 27-летию писателя (1926), а общее количество посвященных ему диссертаций, монографий, конференций, научных сборников и статей с тех пор не поддается учету. И понятно, что в начале 1930-х молодого классика неизменно приглашали к Горькому, когда в дружеском застолье со Сталиным, с другими вождями обсуждалось будущее устройство Союза советских писателей.
В теоретические разговоры о социалистическом реализме Л. во время этих обедов обычно не вступал, говорил, — как вспоминает В. Кирпотин, — «на свою излюбленную тему — о материальной помощи писателям», настойчиво доказывая «необходимость большой, всесторонней поддержки писателей со стороны государства», причем «себя Леонов сравнивал с корпусным генералом и считал, что имеет право на высокий гонорар, на получение от государства дачи, квартиры»[1694]. Недаром в 1953-м, уже при Хрущеве, его поставят руководителем Литфонда, а слухи о том, как быстро этот писатель-философ освоился в роли не столько начальника, сколько вельможи, в писательской среде поползут гораздо раньше. Самый знаменитый из них, поддержанный даже стихотворным фельетоном Е. Евтушенко «Мед» — о том, как «Леонов в войну, во время эвакуации писателей из Москвы, на какой-то станции будто бы скупил всю бочку меда, не оставив ни грамма семьям других писателей»[1695], — сейчас, правда, оспаривают. Однако о других классиках таких сплетен все-таки не распускали, и очевидный для всех эгоизм Л. может быть одним из объяснений того, почему современные ему писатели первого ряда держались от него отстраненно.
Зато начальство не то чтобы любило, но ценило Л. всегда. В штормовые 1930-е державный гнев и его не миновал, конечно, и Г. Ягода, заподозрив в антисемитизме, на него по пьяному делу рыкал[1696], и Л. Берия подбирал компромат, и пьесу «Метель», «являющуюся злостной клеветой на советскую действительность», запрещали особым постановлением Политбюро от 16 сентября 1940 года.
Но орденом Трудового Красного Знамени в 1939 году все-таки не обнесли, и Сталинскую премию 1-й степени за пьесу «Нашествие» в 1943-м вручили, и в 1946-м впервые избрали депутатом Верховного Совета СССР. А в 1953–1955 годах вышло собрание сочинений в 6 томах, так что статус великого писателя, казалось бы, определился навсегда. И каково же, вероятно, было изумление Л., когда роман «Русский лес» (Знамя. 1953. № 10–12)[1697] встретили не только рукоплесканиями. К. Чуковский в дневниковой записи от 7–8 ноября 1953 года нашел роман «тусклым, витиеватым и безжизненным»[1698], на трехдневном обсуждении в Доме литераторов (10, 14, 17 мая 1954 года) С. Злобин разнес «Русский лес» в клочья и довершил дело М. Щеглов, в обширной статье поставивший в вину автору нравственную фальшь и бездушное «храмовничество» его философских построений (Новый мир. 1954. № 5).
Л., — как рассказывает его биограф З. Прилепин, — впал в затяжную депрессию, из которой его вывело лишь присуждение «Русскому лесу» Ленинской премии (1957). И тут — даже несмотря на то, что Хрущев 25 апреля 1963 года на заседании Президиума ЦК назвал роман «нуднейшей вещью» («Когда я читал, я весь покрыл себя синяками, и то мог только первую книгу прочесть, вторую взял — ну никак не идет, никакие возбудительные средства не действуют»)[1699] — тут милости и почести хлынули Ниагарой: звание Героя Социалистического Труда (1967), шесть орденов Ленина, другие первостепенные награды да к ним еще Государственная премия СССР (1977)…
И больше никаких, разумеется, критических замечаний в публичном пространстве. И Президиум ЦК 18 октября 1962 года отменяет постановление о пьесе «Метель» как необоснованное. И число монографий, посвященных Л., множится. И фильмы по его книгам, не слишком, правда, удачные, снимаются. И киносценарий «Бегство мистера Мак-Кинли», что абсолютно беспрецедентно, дольше месяца печатается в «Правде» (1 января — 5 февраля 1961 года). И многотомные собрания сочинений идут одно за другим (1960–1962, 1969–1972, 1981–1984).
Л. хотелось, конечно, Нобелевской премии, и он даже говорил партийному функционеру А. Беляеву: «Да мне дайте шесть лет, и я такое напишу, что все премии мира присудят, и не надо будет их покупать, как Шолохову купили»[1700]. Однако же не срослось: трижды выдвигали, и трижды не доходило до финала. И с членством в Академии наук, уже полученным его литературными соперниками М. Шолоховым (1939) и К. Фединым (1958), все удалось только с третьего раза — в 1972 году, когда ЦК КПСС выделил «дополнительную ставку академика с целевым назначением — для Леонова»