<…> Только заклятый враг социализма, бешено ненавидящий советскую действительность, советский народ мог, написать этот клеветнический, контрреволюционный, гнусный пасквиль. <…> Таким образом, «творчество» Заболоцкого является активной контрреволюционной борьбой против советского строя, против советского народа, против социализма[1709].
Вряд ли корректно называть эти отзывы доносами, а самого Л. доносчиком. Во-первых, Л. писал их не по собственной инициативе, а по поручению НКВД. Во-вторых, писал он о литераторах, к тому времени уже находившихся в заточении, тогда как, будем точны в словоупотреблении, доносы служат поводом для арестов, а такого рода экспертные заключения ложатся в основу уже приговоров.
И тех, о ком высказался Л., действительно приговорили: Корнилова — к расстрелу, Заболоцкого — к каторге. По сведениям Ю. Оксмана, Л. отправил в лагеря еще и Е. Тагер, а «сверх того, по его донесениям было репрессировано еще не менее 10 литераторов»[1710].
Что же касается самого эксперта, то он, отслужив в 1941–1945 годах фронтовым журналистом, после войны переехал в Москву, где с 1951 года и до самой смерти был сначала главным редактором, затем председателем правления (с 1958) и, наконец, директором (с 1964) издательства «Советский писатель».
И вел он себя, особенно в 1950-е годы, очень активно. И в период борьбы с космополитами, причем, — как отмечает А. Берзер, работавшая тогда под его началом, — «…Лесючевский сам антисемитом не был, но имел душу злобного садиста, тешил ее в эти годы террора и чинил в издательстве расправу за расправой, выкидывая верстки и книги»[1711]. И в растаптывании А. Твардовского как редактора и поэта летом 1954 года — так, осуждая его заявление о том, что поэма «Теркин на том свете» — дорогое для него детище, Л. (процитируем информационную записку Отдела науки и культуры ЦК КПСС) «советует Твардовскому отнестись к этому детищу так, как у Гоголя Тарас Бульба отнесся к своему изменнику-сыну, т. е. убил его»[1712]. И в дни нобелевского скандала 1958 года, когда именно Л. было доверено зачитать резолюцию общего собрания московских писателей «с просьбой о лишении предателя Б. Пастернака советского гражданства»[1713].
Скверную репутацию Л. все это, естественно, делало еще более одиозной, его выжившие в ГУЛАГе жертвы и их родственники обращались после XX съезда во все инстанции в безуспешной надежде покарать Л., и его персональное дело даже было в декабре 1962 года рассмотрено на писательском партийном собрании. Где, — как вспоминает Л. Копелев[1714], — член парткома Ю. Корольков требовал привлечь «доносчика к строгой партийной и гражданской ответственности», а Л.
отвечал ему бледный, судорожно-нервически-напряженный. Он говорил, что это были не доносы, а «критические экспертизы», которые у него потребовали уже после ареста обоих поэтов.
«Вы посмотрите газеты тех лет, многие критики, в том числе и сидящие здесь, писали об этих и других литераторах куда хуже, куда резче, еще до того, как те были арестованы»[1715].
Как бы там ни было, Л. сохранил и свой пост, и свое влияние, хотя особенно людоедских публичных высказываний с тех пор стремился избегать. «Жил он, — рассказывает С. Каледин, — один в Резервном переулке в огромной неуклюжей квартире. Жил скромно, казны не скопил[1716], дензнаки его не занимали, он владел большим — главным издательством страны»[1717]. И хотя, конечно, в «Советском писателе» на приоритетных позициях были мастера так называемой секретарской литературы (в диапазоне от К. Федина и С. Сартакова до Е. Исаева и Р. Рождественского), «в тематических планах издательства, — продолжим цитировать С. Каледина, — всегда присутствовал — как еврейская процентная норма в гимназиях — ограниченный контингент сомнительных авторов: Аксенов, Тендряков, Трифонов…»[1718].
Так что таким Л. и запомнился — не только «тупым и чуждым литературе человеком, больше того — не верящим ни в сов. власть, ни в партию»[1719], но и виртуозом, овладевшим искусством колебаться в зависимости от колебаний и этой власти, и этой партии.
Липкин Семен Израилевич (1911–2003)
Сын одесского закройщика (в молодости — меньшевика, участника революционного движения, побывавшего в тюрьме, ссылке и эмиграции), Л., — как рассказал он в одном из интервью, — «с раннего детства ходил в „Библиотеку приказчиков-христиан“ и „Библиотеку приказчиков-иудеев“, которые были недалеко друг от друга»[1720]. Так обе ветви культуры — русская и еврейская — с тех пор сплелись, и уроки хедера были пополнены знаниями, полученными в 5-й Одесской гимназии, куда «неправославному мальчику» в 1919 году, «при Деникине», поступить было трудно, но все-таки удалось.
Стихи в гимназии, при большевиках переформатированной в советскую трудовую школу, уже писались, и когда Л. по совету Э. Багрицкого в 1929 году перебрался в Москву, одно его стихотворение было уже напечатано в журнале «Октябрь». Не бог весть что, конечно, но род визитной карточки для того, чтобы сблизиться с кругом начинавших тогда А. Штейнберга, М. Петровых, А. Тарковского, свести знакомство с О. Мандельштамом. «Меня, — вспоминает Л., — он ругал, редко похваливал»[1721], но помог напечататься в «Новом мире» (1930. № 3), и еще дважды стихи прошли у «попутчиков» в альманахе «Земля и фабрика».
Все бы, словом, ладно. Однако в 1931 году власть всерьез взялась за литературу, требования к идейно-политической выдержанности журнальных публикаций ужесточились, и стихи Л., как равным образом и его товарищей, публиковать перестали. Пришлось задуматься о получении надежной профессии, и Л. до 1937 года учится в Московском инженерно-экономическом институте. Без большого, надо думать, увлечения, так как многоопытный Г. Шенгели, став редактором литературы народов СССР в Гослитиздате, привлек, как назвал ее Л., — «квадригу» молодых поэтов к переводческому промыслу.
Именно промыслу, поскольку переводили они, и Л. тоже, все, что давали — от чистой лирики до стихотворных клятв в верности товарищу Сталину, и переводили исключительно по подстрочникам — со всех, какие только существуют, языков: от латышского классика Я. Райниса до лезгинского ашуга С. Стальского, которого Горький на I съезде писателей назвал «Гомером XX века».
«Зарабатывали немного», — говорит Л., но его приняли кандидатом, а чуть позже членом Союза писателей, поэму С. Стальского «Дагестан» напечатали в «Правде», и, едва появилась возможность выбирать, Л. сосредоточился на переводах древних восточных эпосов, а после войны, которую он начал на Балтике, а потом до 1944 года служил в редакциях 110-й Калмыцкой кавалерийской дивизии и Волжской военной флотилии, вернулся к этой работе, ставшей и профессией, и призванием.
За полвека сложилась целая библиотека — «Джангар» с калмыцкого, «Манас» с киргизского, «Нарты» с абхазского и кабардинского, «Идегей» с татарского, «Гэсэр» с бурятского, «Гильгамеш» с аккадского, касыды и рубаи Рудаки, поэмы «Вис и Рамин» Гургани, «Лейла и Меджнун» Низами, фрагменты «Шахнаме» Фирдоуси, «Юсуф и Зулейха» Джами с персидского, «Семь планет» Навои, «Гуль и Навруз» Лутфи с чагатайского (староузбекского), «Кобланды-Батыр» с казахского, лирика Кабира с хинди и Лал-Дэда с кашмири, «Бхагавад-гита» с санскрита, а за ними вслед и вдогонку переводы текстов Айбека, Мирмухсина, М. Турсун-заде, Г. Тукая, Д. Кугультинова, А. Шогенцукова и бесчисленного множества других «разноязычных», — как выражался Л.[1722], — поэтов XX века.
Что же до оригинальных стихов, то их по-прежнему не печатали. Поэма «Техник-интендант» (1961–1963), высоко оцененная А. Ахматовой, легла в стол[1723]. Интервал между самой первой книжкой, вернее сказать брошюркой «Родина» (М.; Л., 1941) и сборником написанных за долгие годы стихотворений «Очевидец» (М., 1967) составил 26 лет. В периодику иногда что-то проскакивало, например подборка в «Новом мире» за 1956 год. Но кому надо бдели и редкую очередную публикацию Л. приветствовали разносным фельетоном «Альбомные стихи» (Известия, 3 июня 1959).
И уж форменный скандал вызвало появившееся на страницах журнала «Москва» (1968. № 12) стихотворение «Союз», где, как установили надсмотрщики, Л., совместив упоминание о малоизвестном южнокитайском племени И с размышлениями о соединительной роли грамматического союза И, на самом-то деле имел в виду судьбу и предназначение евреев: «Без союза народ онемеет / И, пожалуй, сойдет с колеи. / Человечество быть не сумеет / Без народа по имени „И“».
И. Кобзев тотчас откликнулся наскоро зарифмованным доносом: «Хоть Вы избрали, Липкин, / Эзоповский язык, / Читатель без ошибки / В Ваш замысел проник. // Итак, выходит что же? / Вы из другой семьи? / Вам родины дороже / Народ на букву „И“? // <…> Не подрывайте корни / Союза ССР, / Где поит вас и кормит / Народ на букву „Р“». Заведующая отделом поэзии Е. Ласкина «за допущенные грубые идейные ошибки и политическую неразборчивость» была из редакции уволена[1724], и понятно, что на долгие годы отлетели переиздание «Очевидца» в Элисте (1973) и изувеченные бдительными редакторами новые книги Л. «Вечный день» (М., 1975) и «Тетрадь бытия» (Душанбе, 1977).