Ю. Андропова, который тут же дал распоряжение секретарю ЦК М. Зимянину[1758] и его «клевретам» разгромить лобановскую статью «Освобождение» (Волга. 1982. № 10). Ну а дальше… Дальше, как закономерное продолжение андроповщины, «пятнистый» Горбачев, дальше Ельцин, а «то, что цель ельцинского режима — геноцид народа, должно быть сегодня совершенно очевидно уже для всех»[1759].
Да и о более поздних временах в Эрефии, — как люди этого склада обычно называют современную Россию, — сказать Л. ничего хорошего не мог: «сионисты-экстремисты ныне — и в Кремле, и везде. Еврейский вопрос ныне поставлен во главу угла нашего существования» (из интервью газете «Завтра». 2002. № 7)[1760].
И понятно, что, пока хватало сил, Л. не только руководил мастер-классом прозы в Литературном институте, став старейшим его профессором (1963–2014), но и вел в печати бои за свои убеждения, а у этих убеждений «определяющим словом здесь будет русскость»[1761]. Подкрепленная в поздние уже годы пристальным интересом к деятельности Сталина и составленная им книга «Сталин. В воспоминаниях современников и документах эпохи» недаром замыкается словами о. Дмитрия Дудко:
Наши патриархи, особенно Сергий и Алексий, называли Сталина богоданным вождем… Да, Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для всего мира… Поэтому я, как православный христианин и русский патриот, низко кланяюсь Сталину[1762].
Студенты — хотя и не все, наверное, — Л. любили. И соратники по идеологической войне ценили его очень высоко: «Мощная фигура в русской культурной жизни» (В. Личутин), «Быть Михаилом Лобановым — это звание повыше, чем быть Героем России» (В. Бондаренко), «Для русской молодежи он стал одним из любимых авторов, его статьи и книги мы читали в первую очередь» (О. Платонов).
Охотно допускаю, что и сейчас читают. Но только те, для кого, как для самого Л.,
национальная идея — это не академическая болтовня о «соборности», «общечеловеческой отзывчивости» (довольно с нас этих «общечеловеческих ценностей»), национальная идея — это борьба не на жизнь, а на смерть с нашими врагами, уничтожающими нас как нацию. Вот тогда-то и вздрогнут наши недруги, когда не только услышат, но и уверятся, что это не шутки, а настоящая война.
Тогда как остальным Л. если и памятен, то лишь как первый наставник Виктора Пелевина.
Соч.: Страницы памятного. М.: Современник, 1988; А. Н. Островский. М.: Молодая гвардия, 1989 (Жизнь замечательных людей); Великий государственник: Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи. М., 1995, 2002, 2008, 2013; В сражении и любви. Трифонов Печенгский монастырь, 2003; Оболганная империя. М.: Алгоритм, 2003, 2008; С. Т. Аксаков. М.: Молодая гвардия, 2005 (Жизнь замечательных людей); Твердыня духа. М.: Институт русской цивилизации, 2010.
Лит.: В шесть часов вечера каждый вторник: Семинар Михаила Лобанова в Литературном институте. М.: Лит. ин-т им. А. М. Горького, 2013.
Лотман Юрий Михайлович (1922–1993)
Гении всегда редкость. Среди филологов их всего два-три, ну четыре на столетие, и Л. безусловно в этом ряду.
Путь в науку пришлось, правда, отложить на шесть лет. В октябре 1940-го Л. со второго курса Ленинградского университета призвали в армию, а вскоре и война, которую он прошел связистом в артиллерийских полках, был контужен, награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны, медалями «За отвагу» и многими другими, так что восстановился на втором курсе только в 1946-м.
И… Уже 18 декабря 1948 года профессор Н. Мордовченко пишет о нем профессору Ю. Оксману:
Ю. Лотман — участник моего семинара, необыкновенно талантливый и одаренный юноша, каких я еще никогда не встречал. Он занимается масонами, Карамзиным, Радищевым, но сейчас — больше всего масонами. Прошлогодний доклад о карамзинском «Вестнике Европы» меня совершенно потряс[1763].
А когда Л. среди масонских бумаг нашел, перевел, расшифровал, откомментировал и опубликовал в «Вестнике Ленинградского университета» (1949. № 7) устав преддекабристского общества «Краткие наставления русским рыцарям», то и профессор В. Базанов сказал: «Этот мальчик уже обеспечил себе почетное место в науке»[1764]. Да и сам Л. вспоминал, что кандидатская диссертация «А. Н. Радищев в борьбе с общественно-политическими воззрениями и дворянской эстетикой Н. М. Карамзина» была им «фактически написана еще в студенческие годы», а «к моменту защиты кандидатской у меня уже практически была готова докторская»[1765].
С защитами тоже, впрочем, пришлось повременить: в аспирантуру ему, еврею, хотя и орденоносцу, хотя и члену партии с 1943 года, ходу не было, так что, помыкавшись, трудоустроиться удалось лишь старшим преподавателем Учительского института в Тарту. А дальше получение искомой кандидатской степени (1952), переход на штатную работу в Тартуский университет (1954), докторская защита (1961), заведование кафедрой русской литературы (1960–1977), которая при Л. стала одним из главных, если не главным центром отечественной филологии.
Это было время, когда в противостоянии с нормативным советским литературоведением истинное литературоведение, наследующее формальной школе, — по словам Л., —
принципиально отказалось от глобальных идей и головокружительных обобщений. «Приличными» считались те исследования, заглавия которых начинались сакраментальной формулой: «К вопросу о…» или «Несколько вводных замечаний к проблеме…» <…> Литературоведение вступило в период увлечения конкретными, строго обоснованными, но слишком частными разысканиями[1766].
Среди 800 работ Л. таких конкретных, хотя «слишком частных разысканий» десятки, если не сотни. Однако масштаб его личности был таков, и жадное внимание к открытиям в смежных отраслям знания не только в стране, но и за ее пределами, таково, что уже к началу 1960-х годов он — в параллель с кругом московских лингвистов (Вяч. Вс. Иванов, В. Топоров, А. Зализняк и др.) вышел к формулированию основ того, что назовут структурализмом или тартуско-московской семиотической школой.
Для понимания этой методологии и сфер ее практического применения лучше обратиться к аналитическим трудам, составившим за полвека целую библиотеку на русском и на всех мировых языках. Нам же достаточно сказать, что уже «Лекции по структуральной поэтике», вышедшие в Тарту (1964)[1767], были прочтены молодыми, и только ли молодыми, гуманитариями в стране как своего рода Новый Завет филологического вероучения. «Тем, кто этого не пережил, — говорит В. Баевский, — трудно это представить, подобно тому как нам всем сегодня трудно представить себе, как потрясло в свое время мыслящих людей „Философическое письмо“ Чаадаева или письмо Белинского Гоголю из Зальцбрунна от 15 июля 1848 г.»[1768].
Впрочем, справедливости ради надо отметить, что не только заскорузлое академическое начальство, но и А. Лосев, М. Бахтин, Л. Тимофеев, В. Турбин встретили структуралистские новации настороженно, а то и раздраженно; В. Шкловский в одном из разговоров будто бы даже заметил: «Лотмана я не люблю. <…> Он любит иностранные слова и не очень точно представляет, что такое литература»[1769]. Процесс освобождения мысли, однако же, пошел. В августе того же 1964 года на спортивной базе Тартуского университета в Кяэрику прошла первая Летняя школа по вторичным моделирующим системам[1770], одновременно с регулярными «Трудами по русской и славянской филологии» стали выходить «Труды по знаковым системам» — словом, — как подчеркнул Л., — семиотика стала «скачком в научном мышлении, а не „игрой в бисер“ и „забавами взрослых шалунов“»[1771].
И вошла в интеллектуальную моду. Ее поддержал Р. Якобсон, отпраздновавший свое 70-летие вместе с участниками второй Летней школы (1966). Летом 1963 года Л. навестил А. Солженицын. В Тарту стало престижно учиться и вообще сюда зачастили паломники — от Н. Горбаневской[1772] до О. Седаковой.
«Как будто не у нас!» — думали мы, читая страницу за страницей, свободные от принудительных имен и магических формул, — вспоминала она позднее. — И правда: это было не совсем «у нас». Это была страна латиницы, «Европа». Печататься у Лотмана — это как у Герцена…[1773]
Так возникло, — по словам А. Пятигорского, — «тартуское сообщество» или, — как назвал его В. Топоров, — «семиотическое движение». И кабинетный, казалось бы, ученый, Л. к удивлению тех, кто его знал, оказался великолепным организатором: не оставляя работы над собственными текстами, собирал на своей кафедре и на своих Школах, как сейчас бы сказали, «команду мечты», воспитал несколько поколений молодых гуманитариев, вел десятки исследовательских и книгоиздательских проектов, неоднократно звал опального Ю. Оксмана на работу в Тарту, устраивал складчину, чтобы совместными усилиями обеспечить проживание здесь М. Бахтина[1774], и не его вина, что планы не осуществились.
Главное же — Л. в союзе с единомышленниками распространил структурно-семиотический метод на изучение всей культуры, а не только отдельных ее аспектов, что означало переход от филологии к культурной антропологии, где литература трактовалась как одна из частей культуры — важная, но не единственная и не изолированная от остальных. В его статьях, книгах, публичных лекциях, адресуемых теперь уже отнюдь не только специалистам, обнаружился мощный просветительский потенциал, так что благодаря подготовленным Л. пушкинской биографии (1981) и комментариям к «Евгению Онегину» (1980, 1983), благодаря «Сотворению Карамзина» (1987), а в особенности благодаря циклу телевизионных передач «Беседы о русской культуре» имя тартуского мыслителя стало известно всей стране.