В конце жизни к Л. пришло и официальное международное признание — лавры члена-корреспондента Британской академии (1977), члена Норвежской (1997), Шведской (1989), Эстонской (1990) Академий наук — но, правда, все-таки не Российской.
И тут уместно вспомнить короткое автобиографическое эссе 1989 года, где сказано: «Я никогда не был — ни психологически, ни реально — человеком необычной судьбы. Моя жизнь — средняя жизнь. Говорю об этом без кавычек и с глубоким убеждением»[1775]. Что же касается судьбы своего наследия, то об этом сказано в письме сестре Л. Лотман от 23 июля 1984 года:
Наше короткое бессмертие состоит в том, чтобы нас читали и через 25 лет (дольше в филологии — удел лишь единичных гениев) и помнили внуки. Думаю, что из моих работ приблизительно 1/3 этот срок проживет (а если мне удастся доделать то, что сейчас задумано, — работу по теории развития культуры, то право на четверть века будет упрочено)[1776].
Четверть века после кончины Л. уже прошла, а поток его книг и книг, ему посвященных, не убывает. Наверное, это и есть удел единичного гения.
Соч.:<Соч.: В 9 т.> СПб.: Искусство — СПб., 1997–2012; Собр. соч. Т. 1. Русская литература и культура Просвещения. М.: ОГИ, 1998; Письма: 1940–1993. М.: Языки славянской культуры, 2006; Непредсказуемые механизмы культуры. Таллин: TLU Press, 2010; Автопортреты Ю. М. Лотмана. Tallinn: Tallinna Ullikooli Kirjastus, 2016; О структурализме: Работы 1965–1970 годов. Таллинн: Изд-во ТЛУ, 2018.
Лит.: Лотмановский сборник. <Вып.> 1–4. М.: ИЦ-Гарант (вып. 1), ОГИ (вып. 2–4), 1994, 1997, 2004, 2014; Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994; Егоров Б. Жизнь и творчество Ю. М. Лотмана. М.: Новое лит. обозрение, 1999; Сонкина Ф. Юрий Лотман в моей жизни: Воспоминания. Дневники. Письма. М.: Новое лит. обозрение, 2016; Киселева Л. Ю. М. Лотман и Тарту // Киселева Л. Эстонско-русское культурное пространство. М.: Викмо-М., 2018. С. 257–299; Плюханова М. Об эволюции Ю. М. Лотмана (К 100-летию со дня рождения) // Русская литература. 2022. № 1. С. 5–13; Acta Slavica Estonica. XIV. Труды по русской и славянской филологии. XI. К 100-летию Ю. М. Лотмана. Тарту: University of Tartu Press, 2022.
Луговской Владимир Александрович (1901–1957)
Л. был рожден побеждать. Он и выглядел в лучшие свои годы победителем. Его ученик С. Наровчатов вспоминает:
Гвардейский рост, в строю всегда стоял правофланговым. Грудь — крутым колесом, прямо для регалий и аксельбантов. Профиль как на древнеримской медали — эдакий Траян или Тит. Взгляд как у орла с какой-нибудь верхотуры. А брови, брови… Всем бровям брови.
Удивительно ли, — продолжает Наровчатов, — что «женщины всех рас, наций и племен, всех возрастов и характеров возносили доброхотные жертвы на алтарь этого ходячего божества»[1777]; и среди десятков (сотен? тысяч?) этих влюбленных женщин не кто-нибудь, а Е. С. Булгакова, Маргарита великого романа? И удивительно ли, что после дебюта в «Новом мире» (1925. № 10) Л. тотчас же становится одной из первостепенных надежд ЛЦК (Литературного центра конструктивистов), а через год-другой и всей советской поэзии? Первую книгу «Сполохи» в конце 1926-го он тиражом 700 экземпляров выпускает еще за собственный счет, но в том же году рождается его самое знаменитое стихотворение «Песня о ветре» и… Он дружит с модными тогда у поэтов чекистами, модный пересмешник А. Архангельский посвящает ему пародию, а не менее модные Кукрыниксы карикатуры, Л. ценят Маяковский и Пастернак, второй сборник стихов «Мускул» (1929) принимается его старшими и младшими товарищами с восторгом.
«Ты вообще, чудак, — писал ему Н. Тихонов, — не понимаешь одного: что ты удачнейший в мире человек. Удача идет впереди и сзади тебя. Удача идет к тебе, как военная форма, простая и все же изумительная»[1778].
Когда же с начала 1930-х — и по призыву партии, и по личному порыву — Л. начинает ездить по стране (Урал, Закавказье и, в особенности, Средняя Азия), то возвращается из странствий к «большевикам пустыни и весны»[1779] не только с ворохами стихов, но и со шлейфом романтических легенд, без зазоров освоив амплуа поэта-авантюриста, «советского Киплинга».
Вполне, впрочем, законопослушного. Во всяком случае, из попавшего у начальства под подозрение ЛЦК он (вместе с Э. Багрицким) вовремя переходит в проверенный РАПП, становится в 1931 году членом редколлегии военно-литературного журнала «ЛОКАФ», позднее переименованного в «Знамя», а когда расформировывают и проштрафившийся РАПП, выступает на I съезде советских писателей (1934) с речью, которая, — по словам И. Сельвинского, — являла собою «странную смесь искренности и казенщины»[1780]. И во всяком случае, когда в стране начинает разворачиваться Большой Террор, Л. не только ставит свою фамилию под расстрельными письмами, но помещает сначала в «Правде» (25 января 1937 года), потом в журнале «Молодая гвардия» (1937. № 2) стихи, где есть и такие строки: «Душно стало? Дрогнули коленки? / Ничего не видно впереди? / К стенке подлецов, к последней стенке! / Пусть слова замрут у них в груди!..»
Конечно, кого-то эти рифмованные призывы оттолкнули сразу. «Что бы после ни писал Луговской, ничто не смоет подлости этого стихотворения, невиданного в традициях русской поэзии»[1781], — так прокомментировал его А. Гладков в дневниковой записи от 20 апреля того же года. Но, увы, такого рода стихи печатали тогда многие — еще и из страха самим угодить в мясорубку[1782].
Вот и советского Киплинга эта участь не совсем миновала. Сначала, 25 апреля 1937 года, президиум правления ССП в специальном постановлении квалифицирует его стихи 9–11–14-летней давности, неосторожно включенные в «Однотомник» (1935), как непростительную «политическую ошибку» — и Л. мечется в надежде, что влиятельные друзья за него заступятся, а когда никто не заступился, немедленно печатает в «Знамени» (№ 6) покаянную статью «О моих ошибках». Казалось бы, пронесло? Так нет же, добрый вроде бы знакомец В. Катаев фельетоном «Выдохи и вдохи» бьет его в предпраздничном номере «Правды» (5 ноября) за стихи совсем новые, к тому же барабанно-правоверные, доказывая, что они «халтура или еще хуже», «неувядаемой образчик пошлости и политической безответственности».
Больше крупных неприятностей у Л. не было. Но, можно предположить, ему и этого ужаса хватило, чтобы в первый раз надломиться.
Уверенность в себе возвращается к Л. лишь через год с лишним, когда 31 января 1939 года в списке 172 писателей, отмеченных правительственными наградами, он находит и свое имя, и пусть орден невелик — всего лишь «Знак Почета»[1783], как и у его совсем молодых учеников М. Алигер, К. Симонова, Е. Долматовского, но это означает прощение. Вдвойне усиленное тем, что в сентябре перед началом похода на Западную Украину нарком Ворошилов присваивает ему воинское звание интенданта 1-го ранга, то есть, — как хвастается поэт, — полковника.
Л. вновь пишет стихи, и среди них прославленную «Курсантскую венгерку» (1940), с прежним блеском ведет семинар в Литературном институте, жадно расспрашивает С. Наровчатова и М. Луконина, вернувшихся с незнаменитой финской войны.
Ведь будет еще настоящая, большая война! Вот только для Л. она продлится меньше недели: поезд, в котором он 27 июня отправится к линии фронта, 1 июля попадет под чудовищную бомбежку, и этого смертного ужаса бравый сорокалетний полковник уже не перенесет и никогда не избудет. Дальнейшее известно: комиссование по полной, унылое прозябание в ташкентской, затем алма-атинской эвакуации и жалость друзей, ранящая больше, чем кривотолки недругов.
После войны он вновь берется за перо, но стихи из циклов «Граница» (1949–1954) и «Украина» (1953–1954), — как сообщает биограф Л., — «действительно никуда не годны — хуже стихов, чем эти, он никогда не писал»[1784]. И жилось ему, в разгар антисемитской кампании вычищенному из Литинститута за пьянство и, как тогда говорили, «бытовое разложение», конечно, туго. К высоким званиям поэта, мастера будто пристает эпитет «бывший», но не навсегда.
Здоровье и кураж уже больше не вернутся, зато на самом излете вернутся вдохновение и воля. Л. принимает деятельное участие в создании журнала «Москва», пишет разогретые оптимизмом статьи о том, что после XX съезда «пришло время для нового рывка вперед в нашей поэзии»[1785], подает оказавшуюся очень востребованной идею о ежегодном проведении в стране Дней поэзии. А главное — выпускает ударную книгу лирики «Солнцеворот» (1956) и — еще более главное — собирает и распечатывает по журналам давно копившуюся книгу поэм «Середина века».
Отдельным изданием она выйдет только в 1958-м, уже после смерти поэта, оставшись и его завещанием, и, наверное, наиболее величественным по замыслу и воплощению памятником тем советским людям, что, пройдя самые жестокие испытания, восприняли сталинизм как чудовищное помрачение, но до конца остались верны и идеалам революции, и ленинскому завету.
Перечитывают ли сейчас эту книгу? Знает ли новое поколение этого поэта?
Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1988–1989; «Мне кажется, я прожил десять жизней». М.: Время, 2002; Пока капкан судьбы не щелкнул…: Стихи. М.: Молодая гвардия, 2015.
Лит.: Страницы воспоминаний о Луговском. М.: Сов. писатель, 1962;