Всякое правило, понятное дело, не без исключений, и прозаическую версию армянского эпоса «Давид Сасунский» Л. перевел все-таки по подстрочникам, а когда однажды деньги потребовались срочно, переложил на русский язык посредственный роман нашего современника А. Лану, не преминув, впрочем, на книге, подаренной сыну, оставить саркастическую эпиграмму: «Нам жизнь велением судьбин / На краткий срок дана, / Так не читай, любимый сын, / Вот этого говна»[1814].
Властям Л. не прекословил, но, по крайней мере, в оттепельные и послеоттепельные времена прислуживаться и даже прислушиваться к ним тоже не считал нужным. Так, в ответ на начальственный упрек, что ходит, мол, в церковь, не скрываясь дружит со священниками и регентами, а это советскому писателю не к лицу, с неуступчивой кротостью ответил: «Я — верующий», — и от него отвязались. Безо всякой симпатии относясь к поведению А. Терца и Н. Аржака, а тем более к их сочинениям, от участия в травле отказался: «Не дело писателей заниматься судебными процессами», — и от него отвязались тоже. Единственной, кажется, коллективкой, которую он с охотой подписал, стало совместное с В. Виноградовым и К. Фединым письмо в «Литературную газету» (23 июня 1962 года) с настойчивым предложением поскорее издать книги М. Бахтина[1815].
Жизнь оказалась длинной и треволнений в ней, разумеется, хватало, но, читая его трехтомную книгу «Неувядаемый цвет», названную по знаменитой православной иконе, не устаешь изумляться тому миру и тому ладу, которые Л. десятилетиями носил в душе. Христосиком отнюдь не был, его отзывы о вождях — едва не коллекция русской бранной лексики, да и в Симонове или Эренбурге он видел всего лишь «потаскушек, залихватски форсивших своим ремеслом», и уж тем более не жаловал «всех Недогоновых, Суровых, Ажаевых, Грибачевых, Бубенновых, Бабаевских, Полевых, которых в наши дни можно заставить читать только, как говаривали встарь, за непочтение к родителям»[1816].
Но это всплески темперамента, вообще-то настроенного на элегический тон, на воспевание русской природы, русских обычаев и всего объема русской культуры — от церковного пения до поэзии Пастернака и живых традиций Московского Художественного театра.
Даже странно: отдав жизнь продвижению европейских шедевров в Россию, Л. ни разу не побывал нигде дальше Прибалтики и по строю своих убеждений, по образу своих переживаний западником никак не был, и, наверное, прав Д. Самойлов, назвавший его «почвенником», вот только «заоблачным».
Власти зарубежных стран его заслуг в области культурного диалога ничем не отметили. Так Л. и ушел из жизни — с одной только Государственной премией СССР, когда был завершен титанический проект «Библиотеки всемирной литературы» (1978).
Да, и еще. В родном Перемышле ему недавно поставили памятник — единственный, кажется, памятник переводчику в нашей стране.
Соч.: Перевод — искусство. М.: Сов. Россия, 1982; Несгораемые слова. М.: Худож. лит., 1983; Неувядаемый цвет: Книга воспоминаний: В 3 т. М.: Языки славянских культур, 2000–2006; Книга о переводе. М.: Б. С. Г.-Пресс, 2012.
М
Макаров Александр Николаевич (1912–1967)
Колхозный избач из-под Калязина, премированный путевкой на учебу в Вечерний рабочий литературный университет (1934), М. начинал как поэт и, — вспоминает его однокашник К. Симонов, — писал «щемящие грустные деревенские стихи, столь явно напоминавшие Есенина, что их подражательность была очевидной даже для нас, еще не оперившихся литературных юнцов»[1817]. Поэтому уже на втором курсе ему пришлось переквалифицироваться в критики[1818], на четвертом несколько месяцев отработать заместителем главного редактора комсомольского в ту пору журнала «Детская литература» (1938), а потом были участие по призыву в походе Красной армии в Бессарабию, служба военным журналистом, которая продлилась и в годы Великой Отечественной.
Тогда М. и в партию вступил (1942), и принялся как критик бурно печататься в столичных изданиях. Причем настолько бурно, настолько заметно, что в январе 1947 года его из журнала «Краснофлотец» перевели в «Литературную газету» — сначала заместителем главного редактора, позднее редактором по разделу литературы и искусства.
И все бы ладно, но как раз в это время истребляли космополитов, и В. Ермилов, командовавший газетой, давал своим подчиненным задания одно гаже другого. М. от сомнительной чести прослыть жидомором иногда удавалось увильнуть, то есть переадресовать самые постыдные задания другим, на все согласным авторам. Но удавалось, увы, не всегда, так что историки до сих пор поминают ему фельетон «Тихой сапой» (19 февраля 1949 года), погубивший судьбу критика Ф. Левина, или хлесткие статьи, где М. отыскивал «трупный яд» в сочинениях своих приятелей — критиков Д. Данина и Б. Рунина[1819].
Умница и книгочей, сам-то он, разумеется, и близко так не думал, даже, — как рассказывают, — надрывно страдал от этой вынужденной двуликости, но «был, — по словам работавшего рядом с ним В. Огнева, — мягок, как воск»[1820], то есть, — сошлемся еще на одного старого «литгазетчика» З. Паперного, — «имел свое мнение, но не решался его разделять, спорил со своим начальством, но тут же отступал», «в общем не решался быть самим собой»[1821], а таким людям в дни, когда закаляется сталь, приходится по-особому тяжко. Как ни старайся быть законопослушным, а интеллигентская гнилость все равно видна, поэтому К. Симонов, сменив В. Ермилова на посту, от своего однокашника тут же отделался, порекомендовав его первым заместителем к В. Кожевникову в «Знамя» (1951–1956)[1822].
Время уже поворачивало к Оттепели, а потом вовсе к ней повернуло, так что на два без малого десятилетия М. стал ведущим критиком центристского, условно скажем, направления. То есть книжек о С. Бабаевском, как в прежние годы (1952), и статей о несравненных преимуществах соцреализма уже не писал, развернутых похвал литературным генералам старался, сколько мог, избежать, но — натуру не переборешь — и сам в пекло не рвался, и тех, кто стремился робкую Оттепель превратить в весну, одергивал и удерживал от «донкихотства» и «карбонарства».
Отзывы о нем в эти десятилетия удивительно однообразны: и честен, и талантлив, однако же — «слаб человек» (З. Паперный), «будучи умным и тонким критиком, особой смелостью не отличался» (А. Турков)[1823], «человек, бесспорно, талантливый, но столько и робкий, нерешительный, податливый» (В. Бушин)…[1824]
Исключением в судьбе стали, правда, полтора года (март 1956 — декабрь 1957 года), когда М. поставили руководить воссозданным журналом «Молодая гвардия» и он неожиданно для себя зажегся, «уже, — как говорит В. Астафьев, — взял разгон в работе»[1825]: первый же номер открыл крамольной подборкой Е. Евтушенко, опубликовал казавшийся тогда прорывным роман Ю. Бондарева «Батальоны просят огня» (1957. № 5–6), печатал Н. Асеева, Б. Слуцкого, защищал В. Дудинцева, дал возможность с разгромной рецензией на стихи А. Маркова дебютировать великому в будущем филологу М. Гаспарову.
И тут же стал получать оплеуху за оплеухой. «Так ли надо воспитывать молодежь?» — риторически вопрошала «Литературная газета» 23 июля 1957 года, начальство из ЦК ВЛКСМ рвало и метало, пока секретариат СП СССР 17 декабря того же года не освободил М. от занимаемой должности[1826].
Вернувшись в «Знамя», учительствуя на Высших литературных курсах, он на рожон больше не лез, хотя и жаловался В. Астафьеву, с ним сдружившемуся: «А вы думаете, у меня хоть одна статья появилась в том виде, в каком я ее написал?»[1827]. Или вот еще: «До чертиков надоело качание нашего литературного маятника, только и думаешь о том, как бы проскочить между тик и промежду так»[1828].
Книги, однако же, шли за книгами: и написанные по случайному заказу (Демьян Бедный, 1964; Эдуардас Межелайтис, 1966), и собранные из журнальных статей (Воспитание чувств, 1957; Разговор по поводу, 1959; Серьезная жизнь, 1962). Любил поспорить, но, примиритель по убеждениям, «был, — по свидетельству Л. Аннинского, — вне групп», то есть «как критик, он не размежевывал, не расчленял, не делил и не считался силами — он силы собирал…»[1829]. «Родил, — говаривал М. в письмах В. Астафьеву, — Рекемчука и Липатова, вожусь с Семиным, а впереди еще Аксенов. Понаписали товарищи много, и надо же в этом как-то разобраться»[1830].
В его книгах десятки, а если прибавить конвейер внутренних рецензий, то и сотни писательских фамилий: от Б. Ахмадулиной до В. Белова, от Ю. Трифонова и входившего в силу Анат. Иванова до никому ныне не ведомых А. Филипповича, Н. Фотьева, М. Воронецкого, В. Юровских, иных многих, и о каждом сказано участливое слово, у каждого найден либо талант, либо, по меньшей мере, добрые намерения. Кто-то сейчас увидит в этом вселенскую смазь, а кто-то попытку создать энциклопедию поэзии и прозы 1950–1960-х или, скажем по-другому, представить литературу своего рода содружеством, хотя бы только конфедерацией писателей, разных и по убеждениям, и по мере одаренности, но в равной степени не лишних и не враждебных друг другу.