1993-м, бросив всё, вернуться окончательно.
Уже летом 1989 года два его рассказа по рекомендации Ю. Нагибина вышли в еженедельнике «Книжное обозрение», а вскоре, с предисловием того же Нагибина, появилась и первая на родине книжка. За ней другая, третья, четвертая… И воспринимались они, скажем так, странно. С одной стороны, как безусловное подтверждение эстетического и этического плюрализма, при «коммуняках» немыслимого. А с другой, как что-то столь же безусловно несвоевременное: ну какие заблудшие мертвяки и ангелы, какое «восстание против ratio»[1860], когда задачей дня является демонтаж всей советской системы и всей советской империи? Тем более что М. неожиданно для многих оказался вдруг имперцем?
Конечно, в отличие от А. Зиновьева, В Максимова, Э. Лимонова, он, по-прежнему осмотрительный, чуравшийся политики, все-таки сторонился активной антиперестроечной, антизападной риторики, но читателям книг «Судьба бытия», «Россия Вечная» видно, что уже и к советской империи он, — процитируем, — «начал испытывать определенные, мягко говоря, симпатии», потому что «Советский Союз сохранил Россию, несмотря ни на что», а «будущее принадлежит России»[1861], и это для М. аксиома, не нуждающаяся в доказательствах.
1990-е и 2000-е годы в жизни М. наполнены трудами: он преподает индийскую философию в МГУ, становится членом исполкома Общества российско-индийской дружбы и Комиссии по возвращению гражданства при президенте РФ, получает плюс к премии Андрея Белого (1993) и германской Пушкинской премии (2000) еще и орден Дружбы (2007), даже соглашается зачем-то стать президентом не им затеянного Клуба метафизических реалистов при Центральном Доме литераторов.
И не его вина, что из молодых «метафизических реалистов» так ничего толком и не вышло. И не его вина, что идеи «России Вечной» не овладели сколько-нибудь широкими массами, оставшись уделом маргиналов. Такова, видимо, судьба каждого «неконформиста», как М. называл себя.
Зато его книги, слава богу, издаются — хотя бы для немногих.
Соч.: Шатуны. М.: АСТ, 2008; То же. М.: Альпина. Проза, 2021, 2023; Другой. М.: АСТ, 2008; То же. М.: Альпина. Проза, 2021; Крылья ужаса. М.: АСТ, 2008; То же. М.: Альпина. Проза, 2021; Мир и хохот. М.: АСТ, 2008; То же. М.: Альпина. Проза, 2021; Блуждающее время. М.: Альпина. Проза, 2021; Верность мертвым девам. М.: АСТ, 2009; После конца. М.: Эксмо, 2011; Московский гамбит. М.: Альпина. Проза, 2021; Воспоминания. М.: Традиция, 2017; Скитания. М.: Альпина. Проза, 2023; На этом свете: Рассказы. М.: Альпина. Проза, 2023.
Лит.:Семыкина Р. О «соприкосновении мирам иным»: Ф. М. Достоевский и Ю. В. Мамлеев. Барнаул, 2007; Серебров К. Один шаг в Зазеркалье. Мистический андеграунд. М.: Традиция, 2014; Лукоянов Э. Отец шатунов: Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после. М.: Individuum, 2023.
Мандельштам (урожд. Хазина) Надежда Яковлевна (1899–1980)
Они познакомились 1 мая 1919 года в киевском кафе «Х. Л. А. М», а в 1922 году поженились.
И, почти не расставаясь, пробыли вместе до ночи с 1-го на 2-е мая 1938 года, когда ее «Оську» увели навсегда, тогда как ей суждено было прожить еще сорок два с половиной года — уже в одиночку.
Почти все эти годы — и с Мандельштамом, и после Мандельштама — тщательно документированы, и видно, как героически справлялась с бедой эта в общем-то белоручка, у которой не было ни крова, ни профессии, ни даже образования, кроме гимназического. До войны прячется от ареста, казавшегося неминуемым, в Калинине, а кружными путями эвакуировавшись в Ташкент, сдает там экстерном экзамены за университет, и это дает ей право преподавать английский язык в вузах — и в Ташкенте (1944–1949), и в Ульяновске (1949–1953), и в Чите (1953–1955), и в Чебоксарах (1955–1958). Да мало этого. Уже во вполне солидном возрасте при содействии В. Жирмунского[1862] она защищает кандидатскую диссертацию по лингвистике (1956) и, даже выйдя на пенсию, оказавшуюся, разумеется, копеечной, еще на несколько семестров устраивается в Псковский пединститут (1962–1964).
Это все исключительно для заработка, как и очерки, которые под псевдонимом «Н. Яковлева» печатаются в «Тарусских страницах» (1961)[1863], поскольку свою миссию НЯ видела в другом — в спасении рукописей убитого мужа и в восстановлении доброй памяти о нем. Этим в дни Оттепели едва ли не все вдовы занялись, но НЯ с особым упорством и с особым, более не встречавшимся пониманием себя как своего рода alter ego, двойника великого поэта. Неприязненно относившаяся к ней Л. Чуковская даже язвила: мол, НЯ без всяких оснований «чувствует себя ровней А. А. и О. Э. — и отсюда смешные претензии при совершенном ничтожестве»[1864].
Сама НЯ «ничтожной» себя отнюдь не считала и не была ею. Добившись реабилитации Мандельштама по последнему делу[1865], она добивается своего введения в права наследства[1866] и создания Комиссии по литературному наследию со своим участием и участием своего брата[1867], хлопочет об издании мандельштамовских стихов в высокотиражной «Библиотеке советской поэзии», из чего, конечно, ничего не вышло, и в Большой серии «Библиотеки поэта» — тут, в конце концов, вышло, но с совсем другой, чем было запланировано, вступительной статьей и, главное, только в 1973 году, то есть спустя 17 лет после того, как работа над книгой началась, и уже даже после того, как в Америке появилось трехтомное собрание сочинений (1967).
Характер у НЯ, — по единодушному признанию, — был тот еще. Поэтому можно себе представить, до какого каления она доводила литературных чиновников, если А. Дымшиц в письме от 29 сентября 1973 года так объяснял Н. Грибачеву необходимость скорейшего советского издания Мандельштама:
…Надо вырвать его наследство из грязных лап разных глебов струве, борисов филипповых, иваров ивасков, М-м Мандельштам (стервы и фурии, которая уничтожила рукописи ряда стихов мужа на советские темы и написанных с решительно революционных позиций) и т. п. негодяев[1868].
Какими бы дикими ни были в СССР понятия об авторском праве, но вырвать Мандельштама из рук его наследницы было уже невозможно. И читающая публика в 1960-е годы воспринимала НЯ действительно едва ли не как самого поэта — достаточно вспомнить, какими овациями и вставанием с мест 13 мая 1965 года встретили ее появление на почти конспиративном вечере памяти Мандельштама[1869], устроенном студентами и преподавателями мехмата МГУ[1870].
К этому времени, уместно сказать, НЯ уже практически дописала книгу «Воспоминания», за которую она взялась летом 1958 года во время «пенсионных каникул» в Тарусе. И более того, в узком кругу «своих» ее уже читали.
Она закончила свою «книгу», осталось кое-что отделать — это замечательный памятник поэту и страстное свидетельство о времени. Есть и преувеличения, и односторонность, но как им не быть с такой каторжной жизнью. На редкость умная старуха (А. Гладков, 29 сентября 1963 года)[1871].
Она написана страстно, умно, темпераментно. Человеком, умеющим ценить каждое проявление добра и подымающегося до испепеляющей ненависти. Той самой ненависти, которой нет у большинства наших интеллигентов, приучивших себя безропотно сносить все удары судьбы и потихоньку клясть свою несчастную долю (Л. Левицкий, 15 апреля 1964 года)[1872].
В историю нашей общественности входит не подруга Мандельштама, а строгий судья времени, женщина, совершившая и совершающая нравственный подвиг необычайной трудности. <…> Ею создан документ, достойный русского интеллигента, своей внутренней честностью превосходящий все, что я знаю на русском языке. Польза его огромна (В. Шаламов, июнь 1965 года)[1873].
Даже явно предвзятая Л. Чуковская и та, пусть сквозь зубы, признала: «Сильная книга. Местами дорастает до прозы; на ¾ — небрежно, недоработано, как она сама. И умно, как она сама» (21 августа 1965 года)[1874].
Сказать, однако же, что все были в полном восторге, никак нельзя. А. Эфрон, И. Эренбург, Л. Гинзбург, Л. Пинский — не худшие, прямо скажем, читатели — не приняли ни «авторитарный стиль памяти» (И. Паперно)[1875], ни придание своим личным, порой случайным впечатлениям и оценкам статуса неколебимой и единственно возможной истины, которые есть уже в «Воспоминаниях» (Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1970). И которые до nec plus ultra проявились во «Второй книге» (Париж: YMCA-PRESS, 1972), окончательно расколовшей мыслящую часть общества на два разряда.
Первые — по большей части те, кого «не стояло» в центре событий, описываемых НЯ, — были потрясены и ее откровенностью, и библейскими картинами советского чистилища, и блеском художнического дарования НЯ. Скажем, А. Твардовский нашел, что уже «Воспоминания» «в сущности, куда больше, чем сам Мандельштам со всей его поэзией и судьбой», и А. Берзер с ним «решительно согласилась»[1876]. По мнению Н. Панченко, обе книги
были неожиданны — как если б из праха возник протопоп Аввакум и глянул в наши перевернутые бельма (горестные и лукавые) своими горящими угольями. Только с его «Житием» могу поставить в ряд эти «Обличения», названные «Воспоминаниями», в которых Н. Я. напомнила нашей торжествующей интеллигенции о ее недавнем грехопадении