По счастью, обошлось, так что в иркутском альманахе «Новая Сибирь» (1938. № 1) появляются (правда, пока под псевдонимом Егор Дубрава) первые главы историко-революционного романа «Строговы». Годы войны М., дослужившись до майора, проводит в газете «На боевом посту» Забайкальского военного округа, а потом и фронта, получает пару медалей, вступает там в Союз советских писателей (1943), а главное возвращается в родную Коммунистическую партию (1946).
Больше никаких недоразумений с властью у М. уже никогда не возникало, и вел он себя всегда и писал к тому же всегда, на зависть жене Цезаря, безупречно: возглавил писательскую организацию в Иркутске, стал за «Строговых» лауреатом Сталинской премии 3-й степени (1952), взялся за новый эпохальный роман «Соль земли», а в декабре 1954-го дебютировал и на всесоюзной арене.
Позвольте мне, рядовому советскому писателю, приехавшему на этот съезд с берегов далекой Ангары, от лица всех моих товарищей по работе, да и от лица всех присутствующих в этом зале, передать Центральному Комитету партии, Советскому правительству нашу глубокую, сердечную благодарность за заботу о советской литературе и писателях[1887], —
сказал М. с трибуны II съезда писателей. И это ставшее отныне для него фирменным сочетание ритуальной партийной скромности с ритуальной писательской коленопреклоненностью было, конечно, оценено по достоинству.
Уже через год М. забирают в Москву, ставят с января 1956-го рабочим секретарем правления СП СССР, а еще год спустя вводят в редколлегию «Литературной газеты», назначают первым заместителем председателя, то есть комиссаром при беспартийном Л. Соболеве, в оргкомитете Союза писателей РСФСР. И новые книги выходят, и прежние переиздаются бесперебойно, и ордена начинают идти, и в семье он счастлив — старшая дочь станет со временем переводчицей, членом СП, младшая актрисой и тоже писательницей, а жена Агния Кузнецова, хоть и уступит мужу в почестях, но и она будет осыпана наградами, и она выпустит трехтомник по случаю своего юбилея.
Что же до репутации… Уже по должности М. участвует во всех, разумеется, драматических коллизиях Оттепели — в сюжетах с «Литературной Москвой» и Б. Пастернаком, В. Гроссманом, Ю. Оксманом, Е. Евтушенко, А. Синявским и Ю. Даниэлем, А. Солженицыным и разгромом «Нового мира». Но участвует либо за сценой, либо, если и выходит на трибуну, то не выделяясь личными инициативами, не так палачески ярко, как его коллеги по писательскому начальству. Ясно, что свою борозду не начнет, но и чужую не испортит.
Вполне возможно, что именно поэтому, когда после хрущевского похода в Манеж с поста руководителя Московской писательской организации потребовалось убрать С. Щипачева, потакавшего «фрондерам», его сменщиком в 1963-м стал именно М., человек, в котором, при всей «революционной, — как сказал П. Сажин, — боевитости», «счастливо, — это мы уже цитируем Е. Мальцева, — сочетались высокая партийная принципиальность, деловитость, не говоря уже о его больших человеческих достоинствах. Он человек необычайно выдержанный, спокойный, внимательный, очень чуткий к своим товарищам»[1888].
Словом, образцовый чиновник, и не удивительно, что при К. Федине, витавшем в поднебесье, именно М. — «стерильноликий», — как называл его С. Липкин[1889], — забрал себе в литературном пространстве всю полноту административной власти — сначала неформально, как один из секретарей, а с 1971 года уже и официально, как первый секретарь правления СП СССР.
Как-то, — сошлемся на воспоминания Л. Лазарева, — Константин Симонов мне сказал: «Знаешь, наверное, из всех реально возможных сейчас претендентов на пост руководителя Союза писателей предпочтительнее, пожалуй, Марков. Он не групповщик, не злобен, не потребует больше того, что требуют на Старой площади»[1890].
А вот и Л. Левицкий 18 октября 1974 года записывает в дневник:
Постоянно со всех сторон слышу, что Марков далеко не худший <…>, что нам еще повезло, что в такое время, как нынешнее, нами не руководит какой-нибудь бандюга вроде тех башибузуков, которых так много в эресефесеровском Союзе. И это во многом правда. Можно себе представить, что было бы, если бы во главе СП стоял бы какой-нибудь Закруткин. Но вся штука в том, что мягкость и незлобивость Маркова — качества домашние. Его государственная функция — управлять рычагами злой машины[1891].
Подводя итоги беспримерно долгому правлению М. в Союзе писателей, Г. Бакланов заметил, что он
был идеальным руководителем брежневского царствования, время позвало его, и он пришел, и к нему «на ковер» являлись востребованные и Твардовский, и Солженицын. Осторожный, осмотрительный исполнитель высшей воли и сам — высшая воля на вверенном ему посту, он умело осуществлял главный принцип — не колыхай, доплывем[1892].
Но это все о служебной карьере: депутат Верховного Совета СССР (1956–1965, 1971–1991), член Центральной ревизионной комиссии (1966–1971) и ЦК КПСС (1971–1990), бессменный член, а с 1979-го и председатель Комитета по Ленинским премиям… А как же с творческой биографией?
Став первым среди равных литературных начальников, М. хотел ведь еще и собственно писательской славы, тем более что его многолистные эпопеи «Отец и сын» (1963–1964), «Сибирь» (1969–1973), «Грядущему веку» (1981–1982) как нельзя лучше соответствовали всем канонам социалистического реализма.
И тут вилка: литературные критики, хоть сколько-нибудь заботящиеся о своей репутации, о нем не писали, А. Твардовский, как явствует из справки, 21 июня 1966 года составленной В. Семичастным по агентурным сведениям, называл М. «унтером от литературы», предлагая «дать премию тому, кто выдержал от строчки до строчки марковские романы», а стоустая молва перебрасывалась не шибко, впрочем, остроумными эпиграммами типа:
Прочли твою «Сибирь» — и начисто
Лишились аппетита, сна…
Нельзя же в дни борьбы за качество
Лепить романы из говна![1893]
Но молва ни до кабинета М. на улице Воровского, ни до кабинетов на Старой площади не долетала. Вполне можно было удовлетвориться тем, что о М. вышел едва ли не десяток монографий и что власть, обнеся его Ленинской премией за «Соль земли» в 1961 году, все-таки выдала ему искомую в 1976-м за «Сибирь». Так что М. — дважды Герой Социалистического Труда (1974, 1984), кавалер семи высших орденов, лауреат бессчетного множества премий — мог и на подвижной лестнице писательских иерархий чувствовать себя первым среди равных.
И надо полагать, чувствовал. Пока все в жизни страны и его собственной жизни не оборвалось — уже на последнем съезде писателей в июне 1986 года он до конца не сумел дочитать отчетный доклад и тихо — с почетом, но тихо — отошел в тень. Так что и покоится М. под гранитным валуном не на Новодевичьем кладбище, как по статусу полагалось бы, но на гораздо более скромном Троекуровском.
А книги… Книги, по преимуществу в серии «Сделано в СССР», по-прежнему переиздаются.
Соч.: Собр. соч.: В 5 т. М.: Худож. лит., 1972–1974, 1981–1982; Сибирь: Роман. М.: Вече, 2012; Старый тракт. М.: Вече, 2012; Строговы: Роман. М.: Вече, 2013; Соль земли: Роман. М.: Вече, 2013; Отец и сын. М.: Вече, 2013.
Лит.:Мотяшов И. Георгий Марков. М.: Худож. лит., 1984; Георгий Мокеевич Марков: Библиогр. указатель. Томск, 2006.
Мартынов Леонид Николаевич (1905–1980)
«Леонид Мартынов мог быть только поэтом, а больше никем другим и никогда, — написал, рассказывая о друге, С. Залыгин. — Так задумала его природа, таким он и осуществился»[1894]. Беда лишь в том, что осуществляться или, по крайней мере, утверждать свой литературный статус ему пришлось трижды.
Впервые в начале 1920-х, когда он совсем еще молодым дебютировал в коллективном сборнике «Футуристы», изданном в походной типографии агитпарохода «III Интернационал», стал сотрудничать с омскими, затем с новосибирскими газетами, сблизился с кругом тогдашних молодых сибирских литераторов. И сразу же выделился в этом кругу: во всяком случае, — по свидетельству С. Липкина, — П. Васильев, еще один тогдашний кандидат в гении, представлял его именно так: «Леонид Мартынов — лучший поэт Сибири»[1895].
Известность, на первых порах только региональная, ширилась — стихотворение «Корреспондент» в 1927 году напечатала питерская «Звезда», в Москве в 1930-м выпустили очерки о Прииртышье, Алтае и Казахстане, собранные в книгу «Грубый корм, или Осеннее путешествие по Иртышу» (1930). Тут бы и полновесному стихотворному сборнику появиться, но в 1932 году М. был арестован по обвинению в контрреволюционной пропаганде, причем, — как он вспоминал впоследствии, — особых претензий лично к нему не было, только причастность к шальной богеме, где многое себе позволяли: и антисоветские анекдоты, и рискованные разговоры, и хулиганские, чаще всего спьяну, выходки с политической подкладкой.
Поэтому хоть и прошел М. по сфабрикованному делу о «Сибирской бригаде», но отделался, после года под следствием в тюрьме, сравнительно легко: тремя годами ссылки в Северный край[1896]. Жил в Вологде, работал в газете «Красный Север», но из литературы все-таки был вытолкнут, и очередной шанс проявиться представился М. уже во второй половине 1930-х, когда в «Сибирских огнях» были опубликованы его поэмы «Правдивая история об Увенькае» и «Тобольский летописец» и когда, наконец, вышли долгожданные первые поэтические книги — «Стихи и поэмы» (Омск, 1939), «Поэмы» (М., 1940).