Их заметил К. Симонов, откликнувшийся летом 1939 года рецензией в «Литературной газете», М. в 1942-м приняли в Союз писателей, а годы войны он провел кем-то вроде штатного летописца в Омском пехотном училище: писал его историю и агитброшюры на патриотические темы, печатался в «Омской правде», выпустил сборники агитационных стихов «За Родину» (1941), «Мы придем» (1942), «Жар-цвет» (1943), очерк о сибирском тыле «Вперед, за наше Лукоморье!» (Омск, 1942). И талант его окреп, что ясно подтвердила книга «Лукоморье» (М., 1945), которая, — как вспоминает Н. Старшинов, — «ходила по рукам, в библиотеке <…> взять ее было невозможно»[1897].
Жизнь, казалось бы, пошла на подъем, М. весной 1946-го перебрался в Москву, его новая книга «Эрцинский лес» читателями была встречена восторженно, как вдруг…
Кровавый вал, поднятый постановлением ЦК «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 года, накрыл и М. Сначала по его «клеветнической» книге ударили в сибирских газетах критик А. Дремов[1898] и прозаик Вс. Иванов[1899], 7 декабря 1946 года к ним присоединилась В. Инбер, не только заявив в «Литературной газете», что «неприятие современности превращается уже в неприкрытую злобу там, где Мартынов говорит о своем современнике…», но и сделав недвусмысленный вывод: «Нам с вами не по пути, Мартынов!».
И всего этого, усиленного постановлениями бюро Омского обкома ВКП(б) от 3 января и 11 октября 1947 года, оказалось достаточно, чтобы еще на девять лет выбросить стихи М. из печати. От отчаяния и нищеты его, как и многих тогда, спасли переводы. В целом, — как подсчитал сам М., — он перевел около ста тысяч стихотворных строк: с английского, французского, итальянского, испанского, чешского, польского, литовского, венгерского, языков народов Югославии. Новые же стихи копились, старым тоже износу не было, и когда издательство «Молодая гвардия» выпустило тоненькую зеленую книжку «Стихи» (1955), ее прочли как первый поэтический бестселлер новой, уже оттепельной, эпохи.
50-летний Мартынов, — вспоминал Д. Самойлов, — вступал в пору своей славы с ореолом незаслуженного страдания. Его поэтический и человеческий облик импонировал читателям. Неясность идей, многозначительность развернутых метафор, недоговоренность стихов — все это воспринималось как высокая интеллектуальность поэзии. Короткое время в глазах читателей и поэтов Мартынов был первым русским поэтом.
И действительно, — продолжим цитату из «Памятных записок», — Б. Слуцкий, составляя для себя «иерархический список наличной поэзии», себе «отводил второе место. Мартынов — № 1, Слуцкий — № 2. В списочном составе ренессанса не было места для Пастернака и Ахматовой, Слуцкий тогда всерьез говорил, что Мартынов — поважнее и поэт поталантливее»[1900].
И власть его тоже, наконец, признала: в 1957 году «Стихи» были переизданы, М. выдвинут на Ленинскую премию и, вместе с другими именитыми советскими поэтами, побывал в Италии на встречах с читателями.
А спустя несколько дней после очередного возвращения ему предложили осудить Б. Пастернака[1901]. И он согласился: возможно, — как предполагают Д. Самойлов и Е. Евтушенко, — потому что видел в Пастернаке соперника и «явно ревновал к его славе»[1902]. Во всяком случае, в короткой речи на общемосковском собрании писателей 31 октября 1958 года он, вспоминая свежие итальянские впечатления, говорил не о подлом предательстве нобелевского лауреата, как все, а по преимуществу о «сенсационной трескотне известных органов заграничной печати» и о том, что эта трескотня, конечно же, вскоре забудется.
Больше власть таких предложений М. уже не делала. Писем в ее поддержку он почти никогда не подписывал[1903], с осуждениями тоже никогда не выступал, «паровозных», как тогда говорили, стихов не сочинял и любой публичной активности избегал. «Хранитель огня, пустынник ХX века, далекий от литсуеты, он, — как заметил А. Вознесенский, — уединялся в свою крупноблочную пещеру, окруженный собраниями древних камней и фолиантов»[1904].
Жил, словом, как частное лицо: выпускал книгу за книгой и стихов, и поэтической прозы, получил в свое время три ордена Трудового Красного Знамени (1965, 1970, 1975), Государственные премии РСФСР (1966) и СССР (1974). Шумная популярность не то чтобы совсем ушла, но уступила, и уже навсегда, место устойчивой репутации мастера — философа и тайновидца.
И что с того, что ни трибуном, ни «учителем жизни», как в середине 1950-х ожидали от него многие, М. так и не стал? Он, — вернемся еще раз к словам С. Залыгина, — «мог быть только поэтом, а больше никем другим и никогда».
Разве этого мало?
Соч.: Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1986 (Библиотека поэта. Большая серия); Избр. произведения: В 2 т. М.: Худож. лит., 1990; Дар будущему: Стихи и воспоминания. М.: Вече, 2008.
Лит.:Поварцов С. Над рекой Тишиной. Омск: Омское книжное изд-во, 1988; Воспоминания о Леониде Мартынове. М.: Сов. писатель, 1989; Сын Гипербореи: Книга о поэте. Омск: Инкомбанк, 1997.
Маршак Самуил Яковлевич (1887–1964)
В дни Оттепели, да еще и задолго до ее начала, М. любили, кажется, едва ли не все. Если подшучивали, то беззлобно. Если с кем он и соперничал, то только со своим заклятым другом К. Чуковским[1905]. Друзей, редакторов и учеников принимал дома и выбирался из своей квартиры разве лишь в Кремль для получения очередных государственных наград: четыре Сталинские премии (1942, 1946, 1949, 1951), Ленинская (1963), ордена Ленина (1939, 1957), Отечественной войны 1-й степени (1945), Трудового Красного Знамени (1947).
Фантастические тиражи у детских книг, достойные — у лирики и переводов, статус патриарха и мудреца, одного из зачинателей советской литературы для самых маленьких. Счастливая, словом, обеспеченная старость. И как-то забылось, что в молодости М. был отъявленным сионистом, в Гражданскую войну то под своим именем, то под псевдонимом Доктор Фрикен печатал антибольшевистские фельетоны и стихи в белогвардейский газете «Утро Юга», созданную его усилиями ленинградскую редакцию Детгиза в 1937 году разгромили, а ближайших сотрудников М. пустили под каток сталинских репрессий: Н. Олейникова и Т. Габбе — в 1937-м, Н. Заболоцкого — в 1938-м, А. Введенского и Д. Хармса — в 1941-м.
Положение самого М. было в ту пору неясным. Конечно, Н. Крупская, педологи и комсомолята (особенно почему-то активничала О. Берггольц)[1906] травили и его за недостаток «героики в детской книге», хотя все же с меньшей озлобленностью, чем К. Чуковского и обэриутов. С другой стороны, именно ему поручили сделать один из докладов на I съезде писателей летом 1934-го, и именно он представлял детских писателей в правлении новорожденного ССП СССР.
С началом бессудного и безрассудного Большого Террора все охранные грамоты значения, впрочем, уже не имели. И, — процитируем Л. Друскина, — «Маршак спасся бегством. Он перебрался в Москву. Профессор Сперанский, чтобы уберечь, спрятал его к себе в клинику. Но ведь в больнице нельзя лежать вечно». И кто знает, как бы оно еще повернулось, если бы однажды М. не
вышел, чтобы купить газету, и на первой странице увидел указ: правительство награждало его орденом Ленина. Тьма расступилась. Пришли — и уже насовсем — вдохновение, труд, почет, богатство, и, по-моему, даже в семье неприлично было говорить о пережитом кошмаре[1907].
Страх, однако же, остался. Поэтому М., освоившись в роли «полезного еврея», безотказно подписывал все, что дают, безотказно сочинял тексты для плакатов и листовок, проникновенные куплеты к праздничным датам, стихотворные подписи к агрессивно разогретым карикатурам Кукрыниксов. Последним ответственным заданием родины стал перевод стихотворений Мао Цзедуна, к которому его привлекли вместе с Н. Асеевым, А. Сурковым и тремя профессиональными китаистами.
Но это уже 1957 год: и время поспокойнее, и лирика великого кормчего политически нейтральна[1908]. Можно было выдохнуть, и страх у М. переродился в сознательную отстраненность от злобы дня, от всего, что сотрясало мир и, в частности, советское писательское сообщество. В опасные разговоры не вступать, от опасных современников (например, от Б. Пастернака) держаться подальше — мирно писать стихи, уже по большей части для «взрослых», мирно переводить шекспировские сонеты, создавать русские версии Бёрнса и Блейка, иных иноязычных поэтов, делиться с читателями размышлениями о классической и современной поэзии.
Свой домашний уют или, если хотите, свою башню из слоновой кости М. покидал, кажется, только дважды. В первый раз, когда он с яростным молодым темпераментом откликнулся — не слишком, правда, удачной, во всяком случае бесконечно длинной — эпиграммой на антисемитское стихотворение А. Маркова «Мой ответ» (1961). И во второй, когда в 1962 году А. Твардовский, относившийся к М. с исключительным почтением, прислал ему рукопись рассказа «Щ-854». Тут М. не дрогнул и тотчас же написал восторженную внутреннюю рецензию.
И то и другое — поступки, безусловно, отважные. Хотя и то надо принять во внимание, что маршаковская эпиграмма разошлась только в списках, а отзыв об А. Солженицыне был написан на волне антисталинского XXII съезда и двумя годами позже даже напечатан в «Правде» (Правдивая повесть, 30 января 1964 года), когда «Один день Ивана Денисовича» выдвинули на соискание Ленинской премии.