Это помнится, но куда меньше, чем «Цыганка-молдаванка», чем «Кораблик», чем «Девушка из харчевни», чем другие стихи и песни, принесшие ей истинно всенародную славу.
Памятника на могиле М. нет. Только простой деревянный крест с табличкой и выжженной надписью: Вечная память.
Соч.: Избранное. М.: Худож. лит., 1985; Мяч, оставшийся в небе: Автобиографическая проза, стихи. М.: Молодая гвардия, 2006; Мой караван: Избр. стихотворения. М.: Этерна, 2015.
Межиров Александр Петрович (Пинхусович) (1923–2009)
«Баловень, — как рассказывает В. Корнилов, — московской семьи среднего достатка, жившей в самом центре столицы — между Кремлем и Храмом Христа Спасителя»[1923], М. вскоре после начала войны был призван в армию, получил ранение, без кандидатского стажа стал членом ВКП(б) (1943), во время боев под Ленинградом контужен и после лечения демобилизован в звании младшего лейтенанта.
Стихи уже писались, поэтому куда же и идти, как не в Литературный институт, который он то ли закончил в 1948-м, то ли, — по версии дочери, — «в скором времени убежал» без диплома[1924]. А на жизнь зарабатывал, исполняя обязанности заместителя редактора многотиражки «Московский университет», где зачислил, к слову сказать, в штат мало к чему пригодного Н. Глазкова — «с условием, что в редакции он появляться не будет…»[1925]
Со временем, когда станут кормить переводы с языков народов СССР, М. и от такой необременительной службы откажется и будет, да и то двадцатью годами позже, только преподавать на Высших литературных курсах. Что же касается собственных стихов, то их сразу же взяли на заметку, и уже одну из самых первых публикаций в «Знамени» (1945. № 5–6) заместитель начальника Агитпропа А. Еголин в докладной записке от 3 августа 1945 года осудил за «мрачную безысходность»[1926]. Вполне понятно, что и тогдашний глава Союза писателей Н. Тихонов пошел проторенной тропой, заявив в докладе 1945 года, что в стихах М. слишком часто встречаются мотивы «страдания, смерти, обреченности»[1927], и в резолюции президиума правления ССП от 4 сентября 1946 года было указано, что в них «проявляются болезненное любование страданием, нытье»[1928].
Звучало угрожающе, и, решив, что «о продолжении поэтических публикаций не могло быть и речи», М. даже почел за благо скрыться на время в Сталинграде «с какой-то выездной редакцией»[1929]. Тем не менее обошлось: его и в «Знамени» снова напечатали (1946. № 2), и в том же году приняли в Союз писателей, а в 1947-м издали первую книжку, названную глазковской строкой — «Дорога далека»[1930]. Когда же — и опять-таки в «Знамени» (1948. № 2) — вышла баллада «Коммунисты, вперед!»[1931], то ее, будто назло другим искателям официальной славы, стали включать во все возможные хрестоматии.
С годами М., — по словам Б. Грибанова, — уже «стеснялся» этого громозвучного стихотворения[1932], хотя и признал со вздохом: «Когда же окончательно уйду, / Останется одно стихотворенье». Но это с годами, а в пору как раз тогда же развернувшейся кровавой охоты на евреев-космополитов именно оно стало для поэта охранной грамотой, освобождающей от всех бывших и будущих грехов.
Так что опять обошлось, хотя от иррационального страха перед возможными погромами М. не освободится, видимо, уже никогда. И напуган он будет не столько карающим мечом государственного антисемитизма (его всегда можно спрятать в ножны), сколько тем, с какой готовностью призыв к жидоморству подхватили обычные люди и, в особенности, «низы элиты». Это им он доказывал, что всегда, мол, «был русским плоть от плоти / По жизни, по словам, / Когда стихи прочтете — / понятней станет вам». Это чтобы постичь темные тайны национального подсознания, он, — по многочисленным свидетельствам[1933], — всю жизнь перечитывал К. Леонтьева и В. Розанова, с мазохистским интересом вглядывался в сочинения В. Кожинова, в стихи еще только начинавших Ст. Куняева, А. Передреева, Т. Глушковой, других первых националистов. И поэтому же уверял Д. Самойлова, что «нужна черта оседлости», ибо «прав Победоносцев… Россия останется такой еще пятьсот лет… Борьба с этим — провокация. За бесплодный протест уничтожат нас…»[1934]
Во второй половине 1980-х, в пору не только радостного перестроечного возбуждения, но и «люберов», но и общества «Память», это настроение отольется в поэму «Бормотуха», в тревожное предчувствие, что «Гражданская война / Вплотную подступила». Но это будет потом, а мы можем вернуться к рубежу сталинской и оттепельной эпох, когда у М. выходили сборники «Новые встречи» (1949), «Коммунисты, вперед!» (1950, 1952), «Возвращение» (1955), «Разные годы» (1956), в которых лирические шедевры еще терялись на фоне вполне ординарных стихотворных деклараций о славном революционном прошлом и героическом настоящем. И годы потребуются, чтобы, начиная с книги «Ветровое стекло» (1961), М. ради высокой поэзии окончательно отринул «тщету газетного листа» и, — по выражению Е. Евтушенко, — «от риторической сухоштукатурной романтики перешел к классической живописи маслом»[1935].
«Куплен, — как говорит М. Синельников, — не был»[1936], и в так называемой общественной жизни не участвовал: ни властям не льстил, ни писем бесплодного, — по его понятиям, — протеста не подписывал. От собрания, на котором должны были линчевать Б. Пастернака, сбежал в Тбилиси и даже до его похорон, — как свидетельствует А. Вознесенский, — не доехал, осел в пристанционном шалмане «Голубой Дунай»: «Я боюсь. Я же член партии…». Зато шли стихи «о жизни, неделимой на мир и войну», и шли переводы с грузинского, литовского, башкирского, иных языков, а в литературной среде М. прославился не только как виртуозный картежник и биллиардист, но и как неутомимый мистификатор. Рассказывал, например, что в его метрике была допущена ошибка и родился он на самом деле не в 1923-м, а в 1921 году, или в телевизионной студии Братска ошеломил Е. Евтушенко неожиданным сообщением: «Я родился в цирковом шарабане. Моя мама была воздушной гимнасткой и ходила по слабо натянутой проволоке, а отец работал в той же труппе с першем…»[1937].
Вспоминают, что не все розыгрыши и мистификации М. были так невинны, поэтому поэты — друзья и соперники, случалось, и вовсе разрывали с ним отношения, называли то падшим ангелом, то, как Д. Самойлов, «бестией»[1938], и устоялась, — процитируем А. Немзера, —
головокружительная репутация победительного и двусмысленного героя легенды, скрещенной с анекдотом — одновременно мудреца и плута, мистификатора и страдальца, эстета и бильярдиста, покровителя молодых и холодного конформиста[1939].
Хотя разве это важно? Важны стихи, в 1986 году отмеченные Государственной премией СССР, важна та «полублоковская вьюга», которой М. повлиял не на одно поколение русских поэтов и которая продолжала магически воздействовать на читателей уже и после того, как М. в 1992 году перебрался за океан. Сначала вроде бы для чтения лекций, но оказалось, что навсегда. На родину вернулся только прах, который 25 сентября 2009 года был захоронен на переделкинском кладбище.
Соч.: Избранное. М.: Худож. лит., 1989; Поземка: Стихотворения и поэмы. М.: Глагол, 1997; Артиллерия бьет по своим: Избранное. М.: Зебра Е, 2006; Какая музыка была. М.: Эксмо, 2014.
Лит.:Пьяных М. Поэзия Александра Межирова. Л.: Сов. писатель, 1985; Межирова З. Невозвращенец и не эмигрант // Знамя. 2014. № 7; Огрызко В. Приказано не разглашать. М.: Лит. Россия, 2021. С. 457–473; Гандлевский С. Другой Межиров // Знамя. 2022. № 5.
Микоян Анастас Иванович (1895–1978)
Кремлевский долгожитель, М. провел в составе политического руководства более 50 лет, прожив, как обычно шутили, «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Такая стабильность карьеры, вполне вероятно, связана с тем, что в Политбюро/Президиуме ЦК он ведал не рискованной идеологией или не менее рискованными кадровыми вопросами, а сферами заготовок, торговли, пищевой и легкой промышленности, и в этом смысле «Книга о вкусной и здоровой пище», попечением М. выпущенная первым изданием еще в 1939 году, навсегда останется памятником и ему лично, и всей советской цивилизации. Но еще более вероятно, что секретом М. была его поразительная политическая интуиция, его напоминающая талейрановскую способность угадывать и поддерживать наиболее сильную фигуру в любом властном раскладе.
Во всяком случае, это М. с начала 1920-х верою и правдой служил растущему генсеку, а в 1939 году именно он вслед за Анри Барбюсом вынес в название своей статьи ставшую крылатой фразу «Сталин — это Ленин сегодня». И он же после смерти Сталина принял деятельное участие в демонтаже того, что назовут тогда «культом личности».
Внятные очертания этот демонтаж, как известно, принял 31 декабря 1955 года, когда Президиум ЦК создал специальную комиссию «для изучения материалов о массовых репрессиях членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных XVII съездом партии, и других советских граждан в период 1935–1940 гг.»