[1940]. Хрущев, утверждая впоследствии, что комиссия была создана по его личной инициативе, написал:
Конечно, не рвались в бой с вскрытием тайных пружин ни Ворошилов, ни Молотов, ни Каганович. Не могу сейчас точно припомнить позицию Микояна. Кажется, Микоян не вел активной линии, но и не сдерживал процесса разоблачения несправедливостей[1941].
Однако, по версии М., дело обстояло не совсем так:
Сама инициатива создания этой комиссии принадлежит мне, и Никита Сергеевич никак не мог это забыть. <…> Я предложил создать комиссию Президиума, куда вошли бы я, Хрущев, Молотов, Ворошилов и другие товарищи. Ввиду важности вопроса, состав комиссии соответствовал бы своему назначению. Хрущев внес поправку, что, во-первых, мы очень перегружены и нам трудно будет практически разобраться во всем, и во-вторых, не следует в эту комиссию входить членам Политбюро, которые близко работали со Сталиным. Важнее и лучше включить в состав комиссии авторитетных товарищей, но близко не работавших со Сталиным. Предложил во главе комиссии поставить Поспелова, директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. <…> Я с этим согласился, хотя сказал, что Поспелову нельзя всецело доверять, ибо он был и остается просталински настроенным[1942].
В любом случае, чьей бы инициатива ни была, 16 февраля 1956 года, то есть почти за десять дней до закрытого хрущевского доклада, именно М., выступая на XX съезде, первым заявил,
что в течение примерно 20 лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности, осужденный еще Марксом, а затем и Лениным, и это, конечно, не могло не оказать крайне отрицательного влияния на положение в партии и на ее деятельность[1943].
Это неожиданное почти для всех заявление, — как вспоминает М., — «вызвало среди коммунистов шум и недовольство»[1944]. И сейчас трудно даже себе представить, как восприняли его миллионы читателей «Правды» и других советских газет.
<…> В один из первых дней после открытия съезда, — рассказывает Наум Коржавин, — кто-то из моих друзей, к чьим словам я относился серьезно, встретил меня словами: «Выступление Микояна на съезде читал? Нет? А ты прочти!» И я прочел. Впечатление было оглушающим. Это была резкая, откровенно антисталинская речь, первая такая в открытой советской печати[1945].
Историк Сергей Дмитриев уже 16 февраля в своем дневнике задавался вопросами:
Окажутся ли слова Микояна подхваченными другими? Найдут ли они развитие и последуют ли за ними реальные действия? Или эти слова окажутся чем-то вроде «Оттепели» Эренбурга? Не подлежит сомнению, что слова эти прежде всего произнесены для нужд и потребностей внешнеполитической пропаганды (вот, мол, мы какие самокритики; вот мы как далеки от политики главы двадцатилетнего периода культа личности!)[1946].
Как в острых политических ситуациях вел себя М. в последующие годы? Если судить по обнародованным документам, то по своему обыкновению исключительно осторожно. Так что воспоминания его можно принимать лишь на веру:
При нем <при Хрущеве> я два-три раза обдумывал отставку из Политбюро (Президиума ЦК). В первый раз — в 1956 г. из-за решения применить оружие в Будапеште, когда я уже договорился о мирном выходе из кризиса. Еще один раз — из-за Берлина и Потсдамских соглашений, от которых он хотел в одностороннем порядке отказаться, публично заявив об этом осенью 1958 г.[1947]
Как бы там ни было, ниоткуда М., конечно, не вышел, продолжая привычно служить режиму[1948], пока не был отправлен на покой уже в брежневские годы. И остается лишь добавить, что за пять десятилетий никаких следов прямого вмешательства М. в руководство советской культурой не обнаружено. Единственным исключением явилась его забота о судьбе Театра на Таганке. Да и то протежировал М. не столько Юрию Любимову, сколько его гражданской жене актрисе Людмиле Целиковской — вдове своего ближайшего друга и побратима архитектора Каро Алабяна. Известно, что М. посещал, то есть поддержал своим присутствием, еще студийные спектакли любимовской труппы, и это, уместно предположить, способствовало как медийному успеху спектакля «Добрый человек из Сезуана» (статья К. Симонова в «Правде», статьи в «Московском комсомольце» и в «Известиях»), так и обретению этим творческим коллективом постоянной сценической площадки.
Свое благорасположение Микоян сохранил и в более поздние годы.
Из театров, — пишет он в воспоминаниях, — особенно любил «Таганку», ходил туда с внуками и внучками. И подружился с Любимовым. Он рассказывал мне о гонениях практически на каждую его постановку. Я посмотрел несколько спектаклей и так и не понял, чего партийные чиновники от него хотят: хорошие актеры, прекрасный режиссер, работают с энтузиазмом, поднимают важные социальные темы. <…> Мне было обидно, что эти люди имеют основания видеть в партийных идеологах своих врагов. Но они были правы — под влиянием Суслова чиновники из ЦК и МК партии стали просто держимордами[1949].
Последней по счету была попытка М. защитить с трудом пробивавшийся к премьере спектакль «Живой» по одноименной повести Бориса Можаева (при публикации названной «Из жизни Федора Кузькина»). «Меня пригласили на репетицию и рассказали, что судьба ее предрешена партийными идеологами. Я решил вмешаться, и добился, что пьесу все-таки разрешили»[1950], — вспоминает М. и, увы, ошибается: спектакль все-таки запретили, так что и тут победили «идеологи», они же «держиморды».
Но вины М., к 1968 году уже окончательно утратившего свой политический вес, в этом нет. К отставникам в советской традиции прислушиваться было не принято. Тем более что и позволял он себе на покое больше обычного. Рассказывают, как в сентябре 1971 года М.
до смерти напугал корреспондента АПН, приехавшего брать у него интервью. Как само собой разумеющееся, говорил о возможности двух-трех-партийной системы при социализме и смеялся над выборами из одного кандидата. Корреспондент приехал без интервью и трясся: что, как и меня, и его посадят[1951].
Поэтому удивительно ли, что когда журнал «Огонек» к 80-летию М. опубликовал о нем юбилейную статью[1952], Брежнев будто бы разгневался и устроил выволочку Отделу пропаганды ЦК, а когда Ф. Кастро во время одного из приездов в Москву попросил организовать ему встречу со старым другом, «из ЦК КПСС, — рассказывает Н. Микоян, — пришел ответ: „Встреча Ф. Кастро с пенсионером А. Микояном нецелесообразна“»[1953]?
Соч.: Так было: Размышления о минувшем. М.: Вагриус, 1999.
Михайлов Николай Александрович (1906–1982)
Образования М. был небольшого: церковно-приходская школа, вечерний рабочий университет (1928–1929) и три курса факультета журналистики МГУ (1935). Что отнюдь не помешало ему сделать впечатляющую карьеру — сначала в печати, где он за пять лет прошел путь от редактора заводской многотиражки до ответственного редактора «Комсомольской правды» (1937–1938), а затем и на партийно-государственной службе: первый секретарь ЦК ВЛКСМ (1938–1952), член Президиума и секретарь ЦК КПСС (1952–1953), первый секретарь Московского обкома партии (1953–1954), посол СССР в Польше (1954–1955), министр культуры СССР (1955–1960), посол СССР в Индонезии (1960–1965), председатель Комитета по печати при Совете Министров СССР (1965–1970).
Судить о том, каким М. был дипломатом, нам, разумеется, трудно. А для того, чтобы оценить, как он (после Г. Ф. Александрова, уличенного в разврате) справлялся с обязанностями министра культуры, достаточно свидетельств деятелей этой самой культуры. «С кудрявым чубом, пролетарской внешностью, сухой, холодный человек, — таким запомнила его Майя Плисецкая. — Судьба сводила меня с ним несколько раз на молодежных фестивалях. <…> Служака, верный солдат партии, чтоб ее…»[1954] «Внешность у него была под стать его тупости, — подтверждает и Галина Вишневская, — и, часто встречаясь с ним на приемах, в толпе я его просто не узнавала. <…> Думаю, что он был одним из самых выдающихся болванов на этом посту»[1955].
Это всё эмоции, конечно. Но вот и факты.
21 февраля 1949 года, еще в бытность свою комсомольским вожаком, М. в обращении к Г. Маленкову предложил закрыть Литературный институт, который «стал рассадником космополитических тенденций в среде литературной молодежи, сборищем космополитов и эстетов»[1956].
В январе 1953 года М., уже в роли секретаря ЦК КПСС, координировал пропагандистское обеспечение дела по разоблачению «врачей-убийц» и освобождению Союза писателей от «сионистского балласта»[1957].
А уже — неожиданно для всех и, вероятно, для себя — став министром культуры, буквально засыпал партийное руководство тревожными донесениями. И о том, что режиссер «С. Герасимов уличен в неправильном отношении к женщинам», а «И. Пырьев устраивает картежные игры», во время которых «обсуждаются вопросы, относящиеся к политике развития советского киноискусства»