[1988], и это, вероятно, мешает ее сегодня перечитывать, но в свой час выглядело очень привлекательно.
И здесь самое время сказать, что М., на несколько лет перебравшись в Рязань, еще поздней осенью 1962-го познакомился с А. Солженицыным, тоже тогда рязанским жителем, до конца дней оставшись и его порученцем, и его «близким, тесным другом»: дважды (в 1965-м и в 1969-м годах) ездил с ним в Тамбовскую область для сбора материалов о крестьянском восстании 1920–1921 годов, принимал его на своей латышской мызе, был одним из первых читателей подрывной солженицынской прозы. Дружба, поначалу лестная, быстро стала опасной, но М. не отступал: в мае 1967-го подписал письмо IV съезду писателей в поддержку А. Солженицына, а в ноябре 1969-го протестовал против его исключения из этого Союза, в феврале 1971-го заступался за А. Твардовского, когда того изгоняли из «Нового мира»[1989].
Оттепель, однако, многоцветна, и рассказывают, что в те же примерно годы правдолюбец и большой хитрован[1990] М. снискал расположение члена Политбюро ЦК КПСС товарища Д. Полянского, который — опять-таки по легенде — был особенно пленен повестью «Живой»[1991], при публикации в «Новом мире» (1966. № 7) получившей название «Из жизни Федора Кузькина», и чуть ли не хлопотал о ее постановке в Театре на Таганке[1992].
Репетиции спектакля, главная роль в котором обещала быть «звездной» для В. Золотухина, начались сразу же после того, как 26 марта 1968 года пришло цензурное разрешение на постановку. Но репетициями и прогонами, на которые сбегалась «вся Москва», так дело, увы, и кончилось. 8 марта 1969 года «Живого» приговорила к смерти Е. Фурцева с оценкой «антисоветская постановка», а ее сменщик П. Демичев сам запрещать ничего не стал, но на очередной прогон нагнали знатных колхозных председателей, и они — в сиянии депутатских значков и геройских звезд — вынесли окончательный вердикт: клевета, мол, и злопыхательство.
М. горевал, конечно, хотя на его судьбе поношения впрямую вроде бы и не сказались. Сборники повестей и рассказов со скрипом, но выходили, в «Новом мире» появились «Старые истории» (1974. № 4), в 1976-м издали первую книгу романа «Мужики и бабы», в апрельском номере «Дружбы народов» за 1982 год проскочила-таки антисоветская, вне всяких сомнений, повесть-шутка «Полтора квадратных метра».
А вот «деревенщики» его за своего как бы не держали. И это странно, поскольку именно с темпераментно «воззывной» можаевской статьи М. «Где дышит дух?» (Литературная газета, 19 сентября 1979 года) и начался, собственно, процесс канонизации деревенской прозы, когда сомнительных еще недавно классиков этого направления вскоре осыпали орденами, звездами Героев Социалистического Труда, лауреатскими почестями. Тогда как М. в эпоху развитого социализма достался лишь скромный «Знак Почета» (1984). И это бы ерунда, конечно. Хуже, что, за исключением Ф. Абрамова, другие «деревенщики» его в упор не видели, а В. Астафьев, побранив «Дом» Ф. Абрамова в письме В. Курбатову от 20 марта 1980 года, и вовсе съязвил:
Это можаевский стиль — они не зря дружат — оба самовлюблены, оба деревни не то чтобы не знают, а чувствуют ее как люди давно городские не только по кустюму, но и по душе. При том они так себя любят, что другое что-либо любить уже нет сил и возможностей, вся «энергия» уходит на себя. Но Федор хоть начитан, наблюдателен, а вот Можаев просто глуп и от глупости пребывает в постоянном чувстве самоупоения, этакой рязанской эйфории[1993].
Разбираться в распрях единомышленников и в особенностях их характеров не наше, впрочем, дело. Лучше сказать, что с наступлением перестройки справедливость по отношению к М. восторжествовала: и четырехтомник вышел в свет (1989–1990), и роман «Мужики и бабы» после публикации второй книги был отмечен Государственной премией СССР (1989), и начальная часть автобиографического романа «Изгой» успела появиться — на этот раз в «Нашем современнике» (1993. № 2–3).
«Могутный» (еще одно солженицынское словечко) М. был, как всем казалось, полон сил и даже дал согласие возглавить журнал с обязывающим названием «Россия», но успел подписать в печать только его первый номер.
«Сегодня Можаева, — заметил В. Огрызко, его биограф, — почти не читают»[1994]. Но так ли это? Ведь книги М. пусть не часто, но все-таки переиздаются.
Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: Худож. лит., 1989–1990; Хозяин тайги. М.: Вече, 2012; Мужики и бабы. М.: Вече, 2014; Изгой. М.: Вече, 2014; Власть тайги. М.: Вече, 2015.
Лит.:Солженицын А. С Борисом Можаевым // Литературная газета. 1997. 26 февраля; Огрызко В. Приказано не разглашать. М.: Лит. Россия, 2021. С. 481–499.
Н
Нагибин Юрий Маркович (1920–1994)
Портрет Н. можно выстроить на одних только отрицаниях.
В партии он не состоял. Идеологическим экзекуциям не подвергался и сам в гонениях на писателей не участвовал. С советской властью не боролся, но и к числу ее пропагандистов никак не принадлежал. Карьеры литературного сановника не сделал, государственных премий не выслужил, но и от андеграунда был далек. Предосудительных публикаций в эмигрантской печати не имел. В самиздат не выходил. Дискуссий сторонился. Статей о литературе, во всяком случае о современной, не писал[1995]. Никому, кажется, из литераторов следующих поколений не помог. Да у него, собственно, даже и учеников не было, как не было и своего ближнего круга друзей-единомышленников.
Всякое правило, впрочем, не без исключений. Тяготясь, сколько можно понять, общественными нагрузками, в состав правлений писательских союзов Н. все-таки неизменно входил, был членом редколлегий «Знамени» в 1955–1965 годах (ничем, однако же, заметным не засветившись) и «Нашего современника» в 1966–1981 годах (откуда без большого шума вышел в знак протеста против публикации романа В. Пикуля «У последней черты»). Помнится и то, что в марте 1966-го Н., никогда ничего коллективного не подписывавший, поставил-таки и свое имя под «Письмом 62-х» с просьбою отдать А. Синявского и Ю. Даниэля на поруки, а в январе 1968-го председательствовал на знаменитом вечере памяти Андрея Платонова в ЦДЛ, «окончившемся, — как сам он вспоминает, — тем, что по рукам пошел лист с требованием освободить узников совести»[1996].
Юрия Карякина, делавшего на этом вечере основной доклад, исключили из партии (потом, правда, восстановили), «Борису Ямпольскому за текст его выступления и Межирову за то, что он этот текст прочел со сцены, — автор лежал на больничной койке», влепили по строгому партийному выговору, а Н., не состоявший, — как он не без иронии заметил, — «в рядах»[1997], — никакого наказания не понес.
Во-первых, потому что ничего лишнего он и на этом вечере не сказал. А в-главных, Н. защищала его репутация — уже давно сложившаяся репутация писателя, идеологически, может быть, и недостаточно правоверного, но «в общественном звучании аккуратного», который, действуя «в рамках советской благопристойности», «никогда и ни в чём, ни литературно, ни общественно <…> не задевал вопросов напряжённых и не вызывал сенсации»[1998].
Эссе А. Солженицына «Двоенье Юрия Нагибина», откуда взяты последние цитаты, дышит сарказмом, и это важно. Но еще важнее, что Солженицын, тщательно выбиравший поводы для высказываний, счел необходимым вставить в свою «Литературную коллекцию» еще и «весьма успешливого» Н. По той, рискнем предположить, причине, что отнюдь не Г. Маркова, Л. Соболева и В. Кожевникова интуитивно видел он своими антиподами, а таких писателей, как Н. Ибо именно Н. всем своим примером и опытом доказывал мысль, для Солженицына непереносимую: что и в советских условиях хороший писатель, не изменяя себе, не подличая и ни с кем не бодаясь, может снискать любовь сотен тысяч читателей, хорошо печататься и хорошо жить — с миллионным состоянием, с прислугою, с загородным домом, заполненным антиквариатом (а в перспективе и с домом в Италии), с устойчивым реноме и привычками русского барина[1999] и, наконец, с бесчисленными зарубежными поездками.
«Понимаете, — говорил Н. в одном из поздних интервью, — фон жизни был мерзкий», однако
я очень много ездил. Кроме Южной Америки, в которую меня почему-то упорно не пускали, был почти везде. Был в Африке и написал книгу «Моя Африка». Был в Австралии, на некоторых экзотических островах… Был в большей части Азии, объехал всю Европу, читал лекции в университетах США и Канады…[2000]
И остается лишь изумляться, что при таком образе жизни он нечеловечески много работал и нечеловечески много успел — десятки, а возможно и сотни книг, разлетавшихся по стране, десятки кинофильмов, среди которых и «Председатель» (1964), и «Директор» (1969), и «Чайковский» (1969), и «Гардемарины, вперед!» (1987)…
«Кажется, он у нас литератор европейский, почти безнациональный по подходу к реальности, которая для него поставщик сюжетов», — заметил, говоря о Н., критик Валентин Курбатов, и в этих словах есть, безусловно, доля правды. Но только доля, поскольку многие характеры, ожившие в его повестях и рассказах, несут в себе особую русскую мету и поскольку мало кому удалось так опоэтизировать Москву, Мещеру, весь мир нашей природы и нашей повседневной жизни, как Н.