«Все это проверка лояльности», — сказал он А. Медникову после одного из таких заседаний: лояльности как исключаемых, так и его собственной. Принадлежа «к тому типу советских литературных руководителей, которые с удовольствием бы делали добрые дела, если бы за это не били»[2012], этими проверками Н., вне сомнения, тяготился. Ему требовалось настоящее дело, и поэтому с такой охотой в 1974 году он принял назначение главным редактором в «Новый мир»[2013].
«Упор, — наставлял он Д. Тевекелян, приглашая ее на работу в редакцию, — стоит делать на качество литературы. На художественность. <…> И главным в журнале должна стать не публицистика, а проза, И это будет отличать наш журнал от прошлого».[2014] И действительно, журнал при Н. стал максимально широк по эстетическому спектру: от «Блокадной книги» А. Адамовича и Д. Гранина до «Круглых суток нон стоп» и «Поисков жанра» В. Аксенова, от В. Катаева, Ч. Айтматова, Г. Бакланова, В. Быкова, Ю. Трифонова до цветаевской «Повести о Сонечке» и орловского «Альтиста Данилова».
Утратив нажитую А. Твардовским славу форпоста общественной мысли, «Новый мир» и в эти годы сохранил репутацию самого респектабельного советского литературного журнала. И поэтому именно туда «фельдсвязью, в красном пакете, серия „К“ „Совершенно секретно“ из ЦК привезли трилогию Л. И. Брежнева»[2015].
Отказаться от чести опубликовать «Малую землю» (1978. № 2), «Возрождение» (№ 5) и «Целину» (№ 11) было, разумеется, невозможно. Но мало того — Н. принимает деятельное участие в награждении трилогии Ленинской премией, печатает в «Известиях» статью, где обнаруживает в трилогии и несравненные художественные достоинства.
Стихи в эти годы уже почти не писались, зато пошла проза, пошли необыкновенно плотные исторические рассказы «Абсолют» и «Диспут», в которых, — по словам Д. Самойлова, — «воплотились все достоинства его мышления, нашли применение его обширные знания. Он вступил в новый этап своего творчества, может быть, наиболее важный. Этот этап жестоко прервался смертью»[2016].
И наверняка Н. неотступно думал о том, каким останется в памяти потомков. Во всяком случае, — как рассказывают, — любил вспоминать о том, что Катон-старший, оказавшись под судом в возрасте за восемьдесят, грустно и просто заметил: «Как тяжело, если жизнь прожита с одними, а оправдываться приходится перед другими»[2017].
Много злата получив в дорогу,
Я бесценный разменял металл,
Мало дал я Дьяволу и Богу,
Слишком много Кесарю отдал.
Потому что зло и окаянно
Я сумы страшился и тюрьмы,
Откровенье помня Иоанна,
Жил я по Евангелью Фомы.
Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1977–1978; Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1985 (Библиотека поэта. Большая серия); Избр. произведения: В 2 т. М.: Худож. лит., 1988; Избранное. М.: Терра — Книжный клуб, 2003; Давид Самойлов. Мемуары. Переписка. Эссе. С. 180–212.
Лит.: Воспоминания о Сергее Наровчатове. М.: Сов. писатель, 1990.
Некрасов Виктор Платонович (1911–1987)
Если верить мемуаристам, то Сталинскую премию 1947 года недавний капитан Н. получил по капризу вождя. Повесть «Сталинград» и при публикации в журнале «Знамя» (1946. № 8–10)[2018] шла со скрипом, и, переменив название в первом книжном переиздании на «В окопах Сталинграда» (1947), никакого энтузиазма у критиков не вызвала, и сам А. Фадеев будто бы вычеркнул ее из списка представленных Сталину. А вот поди ж ты!..
Б. Сарнов рассказывает, что главный редактор «Знамени» Вс. Вишневский, «прочитав в „Правде“ список объявленных лауреатов и с изумлением обнаружив там Некрасова, сказал Виктору Платоновичу: — Вчера твоей фамилии в списке не было. Надеюсь, ты понимаешь, что это значит? Вписать ее мог ТОЛЬКО ОДИН ЧЕЛОВЕК»[2019]. Как бы то ни было, но, — вспоминает уже сам Н., — «с этого дня книга стала примером, образцом. Все издательства наперебой начали ее издавать и переиздавать, переводчики переводить на все возможные языки, критики только хвалить, забыв, что недавно еще обвиняли автора…»[2020].
Надо было бы ковать железо пока горячо, заполнять завоеванный плацдарм новыми книгами, но ничего серьезного Н., как на грех, не писалось. Вполне случайные публикации в «Комсомольской правде», «Красной звезде», «Литературной газете», «Труде», даже в «Правде» погоды не делали, как и пьеса «Испытание» («Опасный путь»), всего год продержавшаяся в репертуаре московского Театра им. Станиславского (1949). Поэтому пришлось ждать, когда появится повесть «В родном городе» (Новый мир. 1954. № 10–11) — и ее обвинили в натурализме, а за ней еще одна повесть «Кира Георгиевна» (Новый мир. 1961. № 6), которую романтически настроенные наши критики упрекнут на этот раз в идейной бескрылости и пессимизме[2021].
Били, впрочем, не очень больно, так что жить Н. было можно. Гонораров за «Окопы», за фильмы «Солдаты» (1955), «Город зажигает огни» (1958), снятые по его сценариям, вполне хватало на билеты из Киева в Москву, где невероятно контактный и обаятельный Н. вскоре оброс огромным числом друзей, собеседников и собутыльников: от А. Твардовского и В. Гроссмана до В. Аксенова. А тут его еще стали выпускать за границу, о чем по тогдашним правилам надо было отписываться: поездка в Италию в апреле 1957-го легла в основу «Первого знакомства» (Новый мир. 1958. № 7–8), путешествие по Соединенным Штатам в ноябре 1960-го отразилось в путевых заметках «По обе стороны океана» (Новый мир. 1962. № 11–12), парижские впечатления 1962 года дали очерк «Месяц во Франции» (Новый мир. 1965. № 4).
Конечно, рассказы о Западе, для обычных людей недоступном, были тогда у советских писателей в чести, но, пожалуй, только Н. в ординарных, казалось бы, травелогах открыл возможность непринужденного разговора о жизни — нашей и «ихней», что сказалось не только в проблематике, но и в стилистике некрасовской прозы. Беллетристическая сюжетность, как и вообще fiction, у него стали постепенно оттесняться, а вскоре и вытеснились свободными размышлениями умного писателя с умными читателями — вроде бы о том и о сем, но все-таки о главном, не скованном идеологическими догмами.
И первый подзатыльник Н. получил именно за эту свободность — в написанной М. Стуруа, но опубликованной без подписи заметке «Турист с тросточкой» (Известия, 19 января 1963 года)[2022]. Н. Хрущеву, как раз в это время вознамерившемуся навести порядок в литературе и искусстве, она пришлась кстати, так что в хрущевских докладах и 8 марта, и 21 июня 1963 года журналистская ядовитость была переведена в плоскость прямых политических обвинений: надо, мол, партии поскорее освобождаться от таких ревизионистов, как Н.
На примете у органов он был, конечно, уже давно, и еще в сентябре 1961 года председатель КГБ А. Шелепин докладывал в ЦК, что 19 августа Н. «посетил на квартире Гроссмана И. С., автора антисоветского романа „Жизнь и судьба“» и,
находясь в пьяном состоянии, вел себя развязно, допускал недостойные коммуниста выпады против партии и Советского государства, брал под сомнение политику ЦК КПСС, заявлял, что из всех членов партии якобы только он один честный и правдивый человек.
Тогда обошлось «предупредительной беседой» и предложением «временно воздержаться от посылки Некрасова в капиталистические государства, не препятствуя, однако, его поездкам в страны народной демократии»[2023]. Но после недвусмысленных высказываний главы партии и государства стало уже не до шуток: Н. принялись полоскать на собраниях и в печати, братья-киевляне завели персональное дело, и до «Нового мира» долетел слух, что их автора, вступившего в партию еще в 1943 году, исключают из КПСС. Надо бы заступиться, но как, если, — по словам А. Твардовского, — «Хрущеву прокрутили магнитофонную запись пьяной болтовни Некрасова, где он высказывался, не сдерживая себя, и оттого малы шансы выручить его, обратившись к Н. С.»[2024].
Каяться Н. отказался, оставшись, — как 19 апреля 1963 года заметил Д. Самойлов, — «человеком чести»[2025], а, — приведем еще одну фразу из самойловских поденных записей, — «в нашей литературе поведение стоит произведения»[2026]. И здесь должно особо выделить самоотверженные усилия, с какими этот стопроцентно русский писатель сражался за сохранение памяти о массовом расстреле евреев в Бабьем Яре.
При Советах это событие, мягко говоря, замалчивалось, и начал Н. с того, что 10 октября еще 1959 года в «Литературной газете» подверг резкой критике киевские власти за пренебрежение к кровавой странице истории, а 29 сентября 1966 года, в день 25-летия трагедии, вместе с московскими друзьями В. Войновичем, Ф. Световым, П. Якиром пришел на многотысячный митинг, стихийно собравшийся в Бабьем Яру, и потребовал, чтобы на этом месте был наконец поставлен памятник жертвам геноцида.
«Власти, — как рассказывает В. Войнович, — естественно, были всем этим очень недовольны, но с тем, что произошло, не смогли не посчитаться», так что «через две недели в Бабьем Яру появился камень с надписью, что здесь будет стоять памятник погибшим»