Оценивать эту перемену участи и состав идей Н. здесь не место, поэтому скажем лишь, что его путь был нескорым, и в 1968 году Н. даже оказался одним из героев диссидентской «Хроники текущих событий»: составил обращение в защиту томящихся в тюрьме А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, их товарищей, «и, — говорит Н., — под этим письмом подписались двадцать пять человек — от Паустовского и Каверина до Максимова и Войновича, его потом так и стали называть „писательским“». А самого Н. «быстро взяли за шиворот и протащили по всем ступенькам лестницы допросов, дознаний, угроз…», с тем чтобы, не дождавшись раскаяния, исключить из партии[2059].
Должны были бы и с работы прогнать, однако, — продолжим цитирование, —
главным редактором «Вопросов литературы» был Виталий Михайлович Озеров — писатель и критик насквозь партийный, но человек очень порядочный. Он меня просто понизил в должности: я был завотделом, а сделался младшим редактором. И вместо 230 рублей стал получать 110. И кроме того, мне на год запретили выступать по радио, публиковаться в печатных изданиях[2060].
Худа без добра, впрочем, не бывает. Н., натура артистическая, что называется, с харизмой, к тому времени уже выступал с публичными лекциями о Пушкине в музеях, библиотеках, школах, институтах и концертных залах, мало-помалу приобретя славу «великого пушкиниста», а то и «главного пушкиниста России».
Профессиональные историки литературы к такого рода проповедям, к жреческому толкованию пушкинских произведений как священного писания относились, — замечает Н., — «без всякого восторга»[2061]. «Мне очень нравится, как вы пишете, но совершенно не нравится, что вы пишете», — сказала ему как-то Т. Цявловская[2062]. Но Н. и не хотел быть ученым в классическом смысле этого слова, называя себя филологом-писателем или, еще вернее было бы сказать, мыслителем, и приращению научно достоверных знаний безусловно предпочитая философскую рефлексию на историческом и историко-литературном материале.
Конечно, возглавив в 1988 году Пушкинскую комиссию ИМЛИ, а в 1992-м перейдя в институт на постоянную работу, и Н. в 1999 году, минуя кандидатскую степень, наконец-то защитил докторскую диссертацию, но нехотя и в форме научного доклада «Феномен Пушкина как научная проблема: к методологии историко-литературного изучения». Его репутация обеспечивалась не академическими регалиями, а выходившими как раз не в научных издательствах книгами, одна из которых — «Пушкин. Русская картина мира» (1999) — была отмечена Государственной премией России (2001).
И обеспечивалась, естественно, активной общественной позицией Н. Отношения с друзьями мятежной юности сошли на нет. «С либералами взаимное отчуждение происходило давно и неуклонно», — говорит Н., а В. Есипов, входивший в этот круг, напоминает, что окончательный разрыв состоялся в феврале 1987 года, когда, обсуждая в застолье переписку Н. Эйдельмана и В. Астафьева, Н. решительно поддержал Астафьева, а «провокатора» Эйдельмана столь же решительно осудил[2063]. И понятно, что о «Прогулках с Пушкиным» А. Синявского он в 1990 году отозвался крайне неодобрительно.
Зато Н. сблизился с А. Солженицыным, был приглашен в состав постоянного жюри его литературной премии, и, — вспоминает П. Басинский, — Солженицын «однажды даже пошутил: „Валентин Семенович, давайте выведем вас из жюри, дадим вам нашу премию, а потом введем обратно“»[2064].
Последние годы жизни Н. были омрачены. И нездоровьем, и безденежьем, и разладом с трендами, возобладавшими в современной культуре, и тем, что Россия пошла явно не тем путем, на какой он надеялся.
Вот и отвечая на вопрос, комфортно ли он себя чувствует в новой России, Н. сказал: «Я живу в чужом времени. И порой у меня, как писал Пушкин жене, „кровь в желчь превращается“». Одна лишь надежда, одна, лучше сказать, вера: в то, что
наше душевное устройство, наш духовный генотип, наши, если хотите, культурные «атавизмы» окажутся достаточно стойкими, чтобы не поддаться духовной американизации, этому соблазну совместного целеустремленного бега к пропасти. Вспомним петровскую эпоху: все сбрили бороды, надели камзолы, закурили табак, заговорили не по-русски, а по-иностранному. Казалось, с Русью кончено, возникает новая нация, динамичная, прагматичная, «цивилизованная»: уже не Русь с ее высокими — может быть, слишком высокими, но именно потому животворными идеалами. Казалось… но как раз в этот момент является Пушкин, в деятельности которого Россия преодолела всё разрушительное, что было в «революции Петра» (кстати, это выражение Пушкина), и поставила себе на службу всё, что было в ней созидательного. Наша эпоха, я не раз это говорил, пародийно, трагифарсово похожа на петровскую. И хочется верить, что на этот вызов Россия сможет ответить, как двести лет назад[2065].
Соч.: Поэзия и судьба: Статьи и заметки о Пушкине. М., 1983, 1987, 1999; Пушкин: Избр. работы 1960–1990-х гг.: В 2 кн. М.: Жизнь и мысль, 2001; На фоне Пушкина: В 2 т. М.: Эгмонт Россия Лтд., 2014; Собрание трудов: В 5 т. М.: Московский гос. ин-т культуры, 2019; Удерживающий теперь. М.: ПСТГУ, 2022.
Никитина (урожд. Гацкевич) Зоя Александровна (1902–1973)
Писателем Н. не была, но литературу любила. И любила писателей, ту особенную их среду, которая со стороны может показаться террариумом единомышленников, но именно в ней рождаются и яркие замыслы, и начинания, значимые для истории словесности. Одесситка по рождению, полусербка-полугречанка по крови, Н., тогда еще Гацкевич, закончила свое образование в знаменитой питерской школе Карла Мая (1919) и, едва в феврале 1921 года заявили о себе «Серапионовы братья», стала при них одной из «серапионовых девушек» — «гостишек», как тогда говорили, а сейчас сказали бы — поклонниц, фанаток или волонтерок, без которых писательская среда в общем-то немыслима.
В интервале между этими событиями она успела побывать замужем — за Андреем Кази (потом уже, в начале 1930-х его поставят директором ленинградского Дома писателей, а в 1938-м расстреляют). Но новые впечатления — и увлечения новые. Энергичная и, — как можно судить по воспоминаниям и фотографиям, — прехорошенькая Зоя выходит замуж за речистого «брата-ритора» Николая Никитина, рожает первого сына (1924) и, несмотря на то что брак вскоре распался, навсегда сохраняет за собой эту фамилию. И навсегда остается в писательском кругу — в годы брака и с Наумом Рензиным, директором 1-й образцовой типографии в Москве, и, в 1930-е уже годы, с питерским прозаиком Михаилом Козаковым.
Отнюдь не домоседка, Н. посещает едва ли не все мероприятия, на которые так щедра тогда была литературная жизнь, принимает, например, — по записям П. Лукницкого, — участие в транспортировке тела С. Есенина из Питера в Москву (1925), служит в кооперативном издательстве «Прибой» и кооперативном же Издательстве писателей в Ленинграде (1933–1934), которое возглавлял серапионов «брат без прозвища» К. Федин, заведует Ленинградским отделением издательства «Советский писатель» (1935)[2066].
Тяготы и горести те же, что у всех. В незабываемом 1937-м ее брата, офицера царской армии, расстреливают, а саму Н. вместе с матерью З. Д. Параскевой-Борисовой на год бросают в застенок. Несчастья преследуют ее и дальше: призванный в армию, старший сын Владимир погибает в бою под польским Щецином в 1945-м, а средний сын Борис становится жертвой несчастного случая в 1946-м. Да и в деловой карьере Н. не все, мягко говоря, ровно: после эвакуации она, — как рассказывает Г. Богуславский, — возвращается на «очень ответственную и очень заметную должность председателя Ленинградского отделения Литературного фонда: дома отдыха, санатории, больницы, гостиницы, все, что было связано с бытом писателей, было в руках Зои Александровны»[2067], и в меру своих возможностей помогает М. Зощенко, А. Ахматовой, Б. Эйхенбауму, другим пострадавшим от партийной политики в области литературы и искусства.
Должность, впрочем, с высокими рисками, и в 1948 году Н. вновь арестовывают — то ли, согласно одной версии, в связи с бушевавшим в то время «ленинградским делом», то ли, согласно другой, по доносу о финансовых злоупотреблениях в Литфонде. Донос, судя по всему, оказался ложным, так что вскоре ее освобождают, дают возможность устроиться на редакторскую работу в местное отделение издательства «Искусство» и мирно воспитывать последнего сына Мишу, который, обнаружив недюжинные актерские задатки, вскоре запросился в Москву.
Уезжать и Н., и ее мужу из обжитой и легендарной «писательской надстройки» в доме 9 по каналу Грибоедова было, надо думать, непросто. Но родительский долг свят, поэтому уехали же и первые московские месяцы мыкались по съемным комнатам. Потом, правда, и своя квартира появилась, и дела у Миши в Школе-студии МХАТ пошли на лад, и у Н. в жизни наступил ее звездный час.
Еще один из серапионов — «брат-алхимик» В. Каверин — позвал ее на единственное штатное место в редакции затевавшегося в 1955 году кооперативного альманаха «Литературная Москва». И инициаторы, и авторы один другого блестящее, и идеи подают одна другой ярче, но кто-то же должен следить, чтобы эти идеи воплощались. Вот Н. и следила — вела делопроизводство, сговаривалась с писателями и типографией, выдерживала рабочий график, и сама много редактировала — в частности, булгаковскую «Жизнь господина де Мольера», публикация которой ожидалась в третьем, так и не вышедшем в свет выпуске альманаха.
Должность, заметят, техническая, и не она, а Э. Казакевич, М. Алигер, В. Каверин, другие знаменитые писатели отвечали и за идеологию альманаха, и за его художественный уровень. Все так, но именно Н., по-прежнему поражавшая, — как рассказывают, — своей «необыкновенной красотой»