енарий кинофильма «Честь» о вредителях-троцкистах на железной дороге (1938).
Беда с ним рядом тоже, конечно, ходила, и в следственных материалах фамилия Н., как и фамилии многих его друзей, уже была включена в «наиболее реакционную часть литературных работников, враждебно настроенных к Советской власти». Однако эти многие сгинули в ГУЛАГе, а Н. уцелел. И более того — получил в 1939 году орден «Знак Почета», а в 1940-м был принят в партию. За какие, спрашивается, заслуги? Вот и распространилась молва о его «стукачестве», вот и полетела по Москве эпиграмма:
— Каин, где твой Авель?
— Лева, где твой Бабель?
Документальных и вообще сколько-нибудь достоверных подтверждений у этой молвы нет. Только слухи[2094], но они оказались удивительно устойчивыми, и Г. Свирский десятилетия спустя вспоминает, как «при появлении величественного Льва Никулина все немедля переходили на проблемы спорта и гастрономии»[2095].
Но слухи слухами, репутация доносчика репутацией, а жизнь преуспевающего литератора продолжалась. В годы войны Н. в роли корреспондента неоднократно бывал на фронте, после войны, по идеологической моде тех лет, много писал о патриотах — людях русского искусства, в 1950-м выпустил исторический роман «России верные сыны» (Сталинская премия 3-й степени за 1951–1952 годы), затем уже социально-психологическую сагу «Московские зори» (1954–1957), стал бессменным членом редколлегий журналов «Иностранная литература» и «Москва».
А главное — уже в 1950-е годы к нему вновь вернулись заграничные командировки и выезды на лечение, прежде всего в Париж, и опять затяжные, многомесячные, с неплохим, как можно предположить, валютным обеспечением. Причем вряд ли он только, — как предполагает А. Гладков, — «исполнял функции информатора за пребывающими за границей нашими писателями»[2096]. Важнее, — как рассказывает его дочь, — что «каждый раз, выезжая за рубеж, отец имеет поручения культурного и политического характера от начальников в Иностранной комиссии и от партии. Это его не угнетает. Он считает это достойной платой за глоток свободы»[2097]. Что за поручения и что Н. писал в своих отчетах, тогда обязательных? Ответа и тут нет, но известно, что он принимал участие в хлопотах по возвращению на родину бунинского архива, встречался — только ли по собственной инициативе? — не с одними лишь писателями и художниками-эмигрантами, но и с недобитыми белогвардейцами, с беглыми троцкистами, а им, — по свидетельству Б. Суварина, — «было безразлично, сдавал ли Никулин по возвращении отчеты о наших встречах, — нам нечего было скрывать, но и он ничего интересного нам рассказать не мог»[2098].
Зато в Москве рассказчиком Н. слыл непревзойденным и был, при всей своей, казалось бы, «нерукопожатности», принят в лучших домах; например, — как сообщает М. Ардов, — «был одним из завсегдатаев Ордынки»[2099], когда там гостила А. Ахматова. И этой «двойственности его лика»[2100] не мешала ни устойчивая репутация «стукача-надомника»[2101], о которой говорит и М. Ардов, ни доброхотная готовность Н. при всяком случае бдеть и недопущать. Так, — по записи Н. Мандельштам от 28 июня 1964 года, —
Никулин на редколлегии «Москвы» требовал, чтобы сняли стихи О. М., петербургского империалиста. Женя[2102] возразила, что пора прекратить приклеивание ярлыков. Никулин не настаивал. Это всплески прошлой эпохи[2103].
Вернемся, однако же, к собственно литературе. Написано Н. многое, и написано, если перечитывать, по одному принципу: «побольше листов» (А. Кондратович)[2104] или, — как напоминает Н. Мандельштам, — «любимое изречение Никулина: „Мы не Достоевские, нам лишь бы деньги…“»[2105]. Это можно сказать и о детективном романе «Трус» (1961), и о биографическом очерке «Тухачевский» (1963), да и о самом, пожалуй, знаменитом произведении Н. — романе «Мертвая зыбь» (1965), где по материалам спецслужб рассказывается о том, как доблестные чекисты предотвратили монархический путч в Советской России.
Но как рассказывается? Вот начальные строки романа:
Бушевали свирепые штормы гражданской войны; казалось, волны захлестывали советский корабль, но Ленин, во главе партии большевиков, вел его твердой рукой, и корабль шел вперед по неизведанному курсу. Наконец штормы стихли, однако стихия не угомонилась. Еще долго мертвая зыбь расшатывала скрепы судна, но по-прежнему Кормчий стоял у руля и вел корабль к мерцающему во мгле алому огню маяка, к заветной пристани, к социализму.
Соч.: Годы нашей жизни. М.: Моск. рабочий, 1966; Мертвая зыбь. М.: Вече, 2008; России верные сыны. М.: Вече, 2009.
Лит.:Никулина О. Лаврушинский, 17: Семейная хроника писательского дома. М.: Новая Элита, 2013.
Нилин (Данилин) Павел Филиппович (1908–1981)
Переболев в детстве полиомиелитом, Н. не получил даже начального образования и грамоте был обучен матерью, воспитательницей в детском доме. В 1920-е годы дипломов и аттестатов зрелости, однако, еще ни от кого не требовали, так что, восемь дней отработав счетоводом, не прижившись в тулунском угрозыске[2106], побывав и в кочегарах, Н. займется журналистикой — сначала в иркутской «Власти труда», потом, странствуя по Союзу, в самарской «Средневолжской коммуне» и в «Красном шахтере», что на Донбассе.
В 1929-м он переберется в Москву, станет сотрудничать с «Гудком», с «Известиями», с горьковскими «Нашими достижениями» и — поскольку плох тот журналист, что не надеется стать писателем, — уже всерьез примется за прозу. Пойдут рассказы, короткие повести, а в 1936 году на страницах «Нового мира» (№ 8–11) появится его первый роман «Человек идет в гору».
Этот роман о донецких шахтерах заметного успеха не имел. Но Н. переработал его в сценарий, и фильм «Большая жизнь», поставленный Л. Луковым, прозвучал, как надо: в 1940 году стал лидером проката (18,6 млн зрителей), а в 1941-м получил Сталинскую премию 2-й степени. Благодаря замечательным актерам его, наверное, и сейчас можно смотреть — прежде всего, как образцовое произведение социалистического реализма: если безоговорочно положительный герой, то секретарь парткома, если конфликт, то между прогрессивным молодым инженером и ретроградом — председателем профкома, да и без вредителей, норовящих устроить обвалы в шахте, дело тоже не обошлось.
После войны, которую Н., ничем особым не отличившись, провел военкором «Правды», хотя написал повесть «Линия жизни» (1941) и несколько рассказов, триумф решили повторить, но Сталин вторую серию «Большой жизни» счел клеветнической, и 4 сентября 1946 года грянуло постановление Оргбюро ЦК: «Кинофильм порочен в идейно-политическом и крайне слаб в художественном отношении… дано фальшивое, искаженное изображение советских людей… выпуск на экран второй серии фильма „Большая жизнь“ запретить»[2107].
Н. этот удар пережил вроде бы влегкую: «Я подумал, ну, посадят, что буду делать — брошу курить»[2108]. Если о чем и печалился, то о том, что изъятие «Большой жизни» лишило его гонорара в 440 тысяч, так что семья долгие годы, — по воспоминаниям сына, — жила «бедно, непразднично»[2109]. Положение надо было выправлять, и Н. мечется — сочиняет, ничего не зная о жизни послевоенной деревни, колхозную пьесу «На белом свете» (1947), которая совсем недолго продержалась на подмостках филиала Малого театра и в Театре имени Станиславского, печатает еще пару рассказов, а спустя семь лет, уже после смерти Сталина, выпускает сугубо «лакировочный», как тогда говорили, роман «Поездка в Москву» — и опять промах: «…ничего менее удачного, — говорит А. Нилин, — чем его „Поездка в Москву“ (и название плохое), и придумать нельзя было в пятьдесят четвертом году»[2110].
То ли талант, как многим показалось, иссяк, то ли власти почувствовали, что в романе больше притворства, чем самозабвенной искренности. В общем, — пересказывает Н. Иванова фразу из домашних table-talks, — «на дорожке в Переделкино Вадим Кожевников после награждения — Павлу Нилину: ты, Павлик, хотел бы того же, но каждый раз, когда надо поцеловать начальство в жопу, ты сжимаешь зубы». В любом случае, братья-писатели охотнее повторяли туповатую, но запоминающуюся луконинскую эпиграмму: «В мозгах у Павла Нилина // Всего одна извилина…», — чем ждали от Н. чего-то выдающегося.
Но он вдруг очень быстро пишет и буквально за месяц до XX съезда[2111] печатает в «Знамени» (1956. № 1) повесть «Испытательный срок», а ближе к концу года там же появляется «Жестокость» (1956. № 11–12). И вот они-то были поняты современниками и как свидетельство незаурядности нилинского дарования, и как один из самых первых знаков оттепельной гуманизации общественной жизни и общественной морали, когда становилось ясно, что жестокость, непримиримость, вражда, бой не могут быть нормой человеческого существования.
Вероятно, еще три года назад эти повести были бы восприняты как крамола, но время переменилось, и они издаются и переиздаются массовыми тиражами, дважды выдвигаются на Ленинскую премию (1957, 1958), переводятся на иностранные языки и экранизируются, да и вторая серия «Большой жизни» после удаления из картины наглядных примет культа личности приходит на экраны (1958). В доме поселяется достаток