И, — продолжает Е. Кацева, —
другой пример: когда после августа 1968 года все редакции «толстых» журналов должны были провести собрание и опубликовать в «Литгазете» резолюцию в поддержку решения о вступлении войск Варшавского договора в Чехословакию, мы были единственными, кто этого не сделал. Даже «Новый мир» был вынужден выполнить это распоряжение[2134].
(Хотя, заметим в скобках, при демонстративном отсутствии коммунистов А. Твардовского и И. Виноградова на этом собрании.)
Конечно, — как размышляет В. Ковский об О., — «его пост защищал журнал от многих неприятностей»[2135]. А они начались, и, что особенно печально, климат в редакции изменился, когда О. из «Воплей» ушел. Причем ушел он как-то по-глупому, не рассчитав, по-видимому, риски. Ибо, — рассказывает Л. Лазарев, бессменный заместитель О., — Г. Марков и О. после смерти К. Федина, почетно председательствовавшего в Союзе писателей, будто бы «задумали такую комбинацию: председателем станет Марков, а первым секретарем Озеров» и, «чтобы подтолкнуть дело, Озеров подал заявление об освобождении его с поста главного редактора „Вопросов литературы“»[2136].
Этому заявлению дали ход, а с назначением на новую должность, видимо, не срослось — и О., в карьере не продвинувшись, потерял журнал, который сам же называл «главным», да по сути единственно значимым делом своей жизни.
Сожалел ли он об этом, еще почти восемь лет проведя в роли рабочего секретаря СП, ведавшего, правда, уже только соблюдением порядка в критике и литературоведении, а потом, после писательского съезда в 1986 году уйдя, наконец, на покой? Гадать трудно, а вот о том, что на пенсии О. так и не собрался написать развернутые воспоминания, сожалеть, конечно, стоит. Ему уж точно было что рассказать…
Соч.: Избр. работы: В 2 т. М.: Худож. лит., 1980; Современники и предшественники. М.: Сов. писатель, 1983.
Озерова Мария (Мэри) Лазаревна (1920–2003)
Вот и на виду была О. почти полвека, а знаем мы о ней совсем не много: родилась в Киеве, окончила ИФЛИ, где вышла замуж за В. Озерова, критика и в будущем одного из руководителей Союза писателей СССР. Служила в действующей армии; правда, недолго: с февраля по декабрь 1943 года. Затем, после пробела в биографии, то, ради чего, собственно, о ней здесь и рассказывается, а именно работа заведующей отделом прозы в журнале «Юность».
Обложки у журнальных номеров были многоцветными, и авторский состав тоже пестрым: от самого В. Катаева и даже, как ни странно, С. Бабаевского до детективщиков Л. Овалова, А. Адамова и классиков так называемой подростковой прозы — А. Алексина, М. Прилежаевой, А. Кузнецовой, А. Рыбакова… Но в редакцию почти сразу же, еще в 1955-м, поступила и «Хроника времен Виктора Подгурского» — повесть не бог весть каких художественных достоинств, однако навсегда определившая не то чтобы общую картину оттепельной «Юности», но легенду о ней.
Рукопись никому не известного студента Литинститута вылеживалась, естественно, долго, пока О., — как вспоминает А. Гладилин, — ее «осторожно двигала» от одного члена редколлегии к другому.
И вот обычный мой рейд в редакцию, без каких-либо надежд. Рутина. Смотрю, там как-то все поменялось. Во всяком случае, при моем появлении все высунулись из кабинетов и провожают меня взглядами. Я захожу к Мэри. Она говорит: «Толя, Катаев сказал, что под конец он даже всплакнул. Ну, он с юмором говорил, но сказал, что он даже вытер слезы. Сказал, что прекрасная вещь и вас будут печатать в девятом номере». И действительно, в сентябрьском номере 56-го года, мне как раз исполнился двадцать один год, вышла «Хроника времен Виктора Подгурского» в журнале «Юность»[2137].
Так оно и дальше пошло. И трудно сказать, осознанно ли О. (вместе, понятно, с главным редактором) складывала то, что критики назовут «исповедальной прозой», или она сложилась сама по себе. Но, — рассказывает О. Семенова, —
в «Юности», в кабинете у Мэри Озеровой в начале 60-х годов на стене был нарисован барельеф, наподобие барельефа казненных декабристов — «создатели» прозы журнала: первым был Гладилин, он раньше всех опубликовал «Хронику времен», затем Анатолий Кузнецов, автор «Продолжения легенды», позднее он работал на «Свободе» и погиб в Лондоне, затем шел Василий Аксенов — «Коллеги», потом отец <Юлиан Семенов> — написанная им в 1961 году повесть «При исполнении служебных обязанностей» была первым откровенно антисталинским произведением, затем шли Булат Окуджава и Борис Балтер…[2138]
Разумеется, — еще раз повторим, — «Юность» при О. в бытность В. Катаева, Б. Полевого и А. Дементьева[2139] главными редакторами печатала всяко разно, вплоть до «Незнайки в Солнечном городе» Н. Носова. Но совсем уж конъюнктурная гадость там была немыслима. И, в конце концов, даже пушкинский «Современник», даже журналы Некрасова составлялись не из одних шедевров. Запоминается не поток, не то, что в редакциях снисходительно именуют «наполнителем», а публикации, либо открывающие новый талант, либо заметно меняющие литературный рельеф. И они в журнале возникали — от «Дома с башенкой» Ф. Горенштейна до аксеновской «Затоваренной бочкотары», когда всю ответственность приняли на себя сотрудники редакции, включая, естественно, О.
За сорок пять лет службы О. в журнале (1955–1989) сменилось три главных редактора, многократно менялись коллеги по редакции. И жаль, что никто из них не оставил сколько-нибудь развернутых воспоминаний о своей «Юности», а история легендарного журнала до сих пор не написана.
Только у нас и есть, что несколько сотен ежемесячных выпусков, тех самых — в пестрых обложках и с пестрым содержанием.
Оксман Юлиан Григорьевич (Гершевич) (1895–1970)
Сын провизора в заштатном Вознесенске Херсонской губернии, О. получил прекрасное образование: прошел по семестру на философских факультетах в Гейдельберге и в Бонне (1912–1913), затем, приняв для этого лютеранство[2140], учился в С.-Петербургском (Петроградском) университете (1913–1917), еще студентом опубликовал в «Русском библиофиле» (1915. № 3) свою первую статью «К вопросу о дате стихов Пушкина о старом доже и догарессе молодой», а в 1916-м и в 1917-м у него лавиной пошли основанные на архивных разысканиях работы о Пушкине, Гоголе, мерах николаевской цензуры против фурьеризма и коммунизма[2141].
Понятно, что он должен был быть оставлен в университете для продолжения научной и педагогической деятельности, тем более что, — вспоминает О., — среди младших по возрасту студентов у него там появились свои ученики — Л. Модзалевский, М. Алексеев, И. Зильберштейн, И. Сергиевский[2142]. Однако исследовательскую работу пришлось совмещать с организаторской: после Февральской революции по рекомендации академика С. Платонова он был назначен научным сотрудником и вскоре помощником начальника архива Министерства просвещения, затем заведовал сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР (1918–1919), в Одессе, куда он приехал как особуполномоченный Реввоенсовета, создавал губернский архив и Археологический институт (1920–1923), а вернувшись в Ленинград, кроме преподавания в университете и Институте истории искусств, принял активное участие в преобразовании Пушкинского дома в академический институт, занимая должность ученого секретаря, позднее заместителя директора и при А. Луначарском (1931–1933), и при Л. Каменеве (1934), и при М. Горьком, занимавшем должность чисто номинально (1935–1936).
Наполовину написанные монографии о Пушкине и декабристах пришлось отложить[2143] — главным делом стала подготовка к изданию Полного собрания пушкинских сочинений и писем. За что в ночь с 5 на 6 ноября 1936 года его, собственно говоря, и взяли, обвинив, помимо сотрудничества с Л. Каменевым[2144], к тому времени уже расстрелянным, еще и в попытке «срыва юбилея Пушкина, путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений».
Пять лет по постановлению ОСО при НКВД СССР от 15 июня 1937 года, а в 1941-м дополнительно еще пять — на этот раз уже «за клевету на советский суд». Обращенные к Н. Ежову и Л. Берии ходатайства видных писателей[2145] и ученых во внимание приняты не были, и, — сказано в одном из оксмановских писем, — «я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал <…> уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки»[2146].
После освобождения 6 ноября 1946 года О. вернулся на материк, но хоть какой-то работы в Москве для него не было, так что приют в апреле 1947-го нашелся только в Саратовском университете. И — с бездною тягот, конечно, — началось самое, может быть, плодотворное десятилетие в жизни ученого. Он сумел защитить докторскую диссертацию (1949), в 1956-м восстановиться в Союзе писателей, куда был принят еще в 1934-м, осуществить множество планов, задуманных до каторги и на каторге, завершить работу над фундаментальной «Летописью жизни и творчества В. Г. Белинского» (М., 1958)[2147] и единственной в своей жизни книгой статей «От „Капитанской дочки“ к „Запискам охотника“. Пушкин — Рылеев — Кольцов — Белинский — Тургенев» (Саратов, 1959).