Активная работа была продолжена и в Москве: старший научный сотрудник Института мировой литературы (1956–1964), он выступает инициатором огромного числа академических проектов, руководит изданием образцового 30-томника Герцена (1958–1964), пишет для «Литературного наследства» и научной печати, становится членом редколлегий серии «Литературные памятники» (1959) и «Краткой литературной энциклопедии» (1962)[2148]. И сюда же нельзя, наконец, не прибавить письма, которыми О. в течение всей своей жизни обменивается с К. и Л. Чуковскими, Б. Эйхенбаумом, М. Азадовским, П. Берковым, К. Богаевской, Е. Покусаевым, Ю. Лотманом[2149], десятками других своих корреспондентов, а с годами в их круг входят и зарубежные слависты, прежде всего профессор Калифорнийского университета Г. Струве, по нелегальным каналам получивший от О. многие материалы из наследия Н. Гумилева, А. Ахматовой, О. Мандельштама, и в частности стихотворение «Мы живем под собою не чуя страны…».
В случае О. эти письма — тоже род научной публицистики, очень часто «эпистолярные памфлеты»[2150]. Случалось, он лукавил, преувеличивая в переписке достоинства тех или иных литературных вельмож[2151], или под горячую руку раздавал своим оппонентам отнюдь не академические и не всегда заслуженные ими характеристики типа «гангстеры», «гешефтмахеры», «мародеры» и «болваны», хотя «быстро остывал и вскоре искренне раскаивался, что излишне погорячился»[2152]. Зато «борьбу (пусть безнадежную) за изгнание из науки и литературы хотя бы наиболее гнусных из подручных палачей Ежова, Берии, Заковского, Рюмина и др.»[2153] вел неукротимо, что и воплотилось с блеском в статье «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых», которую по его поручению Г. Струве за подписью NN напечатал сначала в «Социалистическом вестнике» (1963. № 5/6)[2154], а потом повторил в «Новом русском слове» (8 июля 1963 года) и — под названием «„Сталинисты“ среди советских писателей и ученых» — в парижской «Русской мысли» (3 августа 1963 года)[2155].
Компетентные органы за О., естественно, послеживали, подозревали даже, что это он скрывается под псевдонимом Абрама Терца[2156], поэтому воспользовались предлогом — 7 июня 1963 года при досмотре в поезде «Москва — Хельсинки» у американской славистки К. Б. Фойер была изъята записная книжка, где упоминалось имя О.[2157], — и на его квартире устроили обыск.
Следствие длилось до конца года, но гуманнейшие в мире следователи дело до суда не довели, передали его на предмет общественного порицания писателям. И те не сплоховали: 7 октября 1964 года О., как и в 1936-м, вновь исключили из Союза писателей[2158], через три недели отправили на пенсию и из ИМЛИ, а из редколлегий «Литературных памятников» и «Краткой литературной энциклопедии» вывели.
Он бодрился: «Как-нибудь проживу и без Союза, на правах Зощенко, Ахматовой, Пастернака. Не мне стыдно»[2159]. Дело было, однако же, плохо — ни привычной зарплаты, ни возможности печататься, по крайней мере под своим именем, и даже упоминание его фамилии в печати оказалось под запретом. Вот ведь и написанная А. Белинковым статья о нем была выброшена из 5-го тома КЛЭ (1967). Переезжать в Тарту по приглашению Ю. Лотмана он и ввиду возраста, и ввиду букета своих диагнозов не рискнул. Согласился лишь на три-четыре дня в месяц ездить для чтения лекций в Горьковский университет, но весной 1968 года по требованию УКГБ и обкома был уволен и оттуда.
О. будто вычеркнули из жизни, и силы его действительно иссякали, но наперекор этому он все равно продолжать работать — довел, например, до ума однотомник Добролюбова для «Литературных памятников» (1970). Что же до планов собрать под занавес книги о Пушкине, о декабристах и о Белинском, то они не успели осуществиться.
И о смерти выдающегося историка русской литературы известила в своем 16-м выпуске только неподцензурная «Хроника текущих событий».
Соч.: Из архива Гуверовского института: Письма Ю. Г. Оксмана к Г. П. Струве // Stanford slavic studies. Stanford, 1987. Vol. 1; Ю. Г. Оксман в Саратове: Письма 1947–1957 // Вопросы литературы. 1993. № 5; Азадовский М. — Оксман Ю. Переписка: 1944–1954. М.: НЛО, 1998; Оксман Ю., Пугачев В. Пушкин, декабристы и Чаадаев. Саратов: ИКД «Пароход», 1999; Оксман Ю. — Чуковский К. Переписка. 1949–1960. М.: Языки славянской культуры, 2001; «Искренне Ваш Юл. Оксман»: Письма 1914–1970-х годов // Русская литература. 2003. № 3; Чуковская Л. — Оксман Ю. «Так как вольность от нас не зависит, то остается покой…»: Переписка // Знамя. 2009. № 6.
Лит.:Чудакова М., Тоддес Е. Тынянов в воспоминаниях современника [Сообщение] // Тыняновский сборник: Первые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1984. С. 78–104; Богаевская К. Из воспоминаний // Новое литературное обозрение. 1996. № 21; Список печатных трудов Ю. Г. Оксмана (к 100-летию со дня рождения) // Археографический ежегодник за 1995 год. М., 1997; Юлиан Григорьевич Оксман в Саратове. Саратов: Колледж, 1999; Егоров Б. Ю. Г. Оксман и Тарту // Егоров Б. Структурализм. Русская поэзия. Воспоминания. Томск: Водолей, 2001. С. 358–385; Сальман М. К биографии Ю. Г. Оксмана (по материалам Центрального государственного архива Санкт-Петербурга) // Slavica Revalensia III. Таллинн: Изд-во Таллиннского ун-та, 2016. С. 129–170.
Окуджава Булат Шалвович (1924–1997)
Лет в одиннадцать О., сын первого секретаря Нижнетагильского горкома ВКП(б), начал писать стихи и даже попытался в школе организовать СЮП (Союз юных поэтов). Но отца в 1937-м арестовали и вскоре расстреляли, вслед за ним мать отправили в Карлаг, и у сына желание кем бы то ни было руководить исчезло навсегда, а любовь к поэзии осталась. И в действующей армии, в которой он служил с августа 1942-го, и во время учебы на филфаке Тбилисского университета (1945–1950), и в калужских школах, где он оказался по распределению (1950–1953), и на работе в калужской газете «Молодой ленинец».
Печататься он начал еще летом 1945-го в газете Закавказского фронта «Боец РККА», но путь к признанию был долог, пока два стихотворения, еще в общей подборке молодых поэтов, не появились в ноябрьском номере «Нового мира» за 1955 год, а в 1956 году в Калуге, — рассказывает поэт, — не «вышла, наконец, маленькая книжечка очень плохих стихов, потому что я писал — ну о чем я мог? — я писал стихи в газету к праздникам и ко всем временам года. Значит: весна — стихотворение, зима — стихотворение, по известным шаблонам»[2160].
Ну, по отношению к себе О., пожалуй, слишком строг; есть в калужской «Лирике» и стихи, заслуживающие сегодняшнего внимания. Как бы то ни было, в Москву он перебрался уже и членом партии[2161], и поэтом со скромной еще, но тем не менее известностью. Пошла служба в издательстве «Молодая гвардия» (1957–1959), в «Литературной газете» (1959–1962), пошла, что важнее, дружба с такими же молодыми, как он, литераторами, и они-то стали первыми слушателями его песен[2162].
Круг расширился, когда в январе 1960 года О. вышел на люди в ленинградском Доме кино, и о своих попытках сделать О. рекламу вспоминает А. Володин, который открывал этот вечер:
«Это обязательно надо услышать!» — «Что, хорошие стихи?» — «Не в этом дело!» — «Хорошо поет?» — «И не в этом!» Сходные вещи говорил парижским друзьям Вознесенский: «У нас появился новый поэт, который не читает, а поет свои стихи. Стихи обычные, музыка непрофессиональная, поет посредственно, все вместе гениально»[2163].
Концерт в Питере был триумфальным, а вот 4 марта 1960-го в московском Доме кино О. освистали, и «Леонид Кмит, прославившийся исполнением роли Петьки в „Чапаеве“ <…> зычно крикнул: „Осторожно, пошлость!“»[2164] «Я, — рассказывает Г. Маневич, — была свидетелем этого массового позорного поведения кинематографистов», которые «потребовали убрать самозванца со сцены после исполнения уже первого романса. Но убирать Окуджаву силой им не пришлось — он, сконфуженный, сам сошел быстро со сцены, крепко сжав в руках свою гитару»[2165].
Пройдет еще несколько месяцев, и 14 ноября 1961 года на концерте в ленинградском Дворце работников искусств, — по словам О. — уже «у входа — столпотворение, милиция, в зале — Товстоногов, Акимов, Райкин и еще много кто, перед чьим авторитетом трепетал… Но прошло все хорошо»[2166]. И власть уже напугана, инспирировав для начала статью И. Лисочкина «О цене „шумного успеха“» в ленинградской «Смене», где об этом концерте будет сказано: «Двери Дворца были в этот день уже, чем ворота рая. Здесь рвали пуговицы, мяли ребра и метался чей-то задавленный крик: „Ой, мамочка!“», а также в этой статье впервые будет отмечено окуджавское
стремление и, пожалуй, умение бередить раны и ранки человеческой души, выискивать в ней крупицы ущербного, слабого, неудовлетворенного. <…> Позволительно ли Окуджаве сегодня спекулировать на этом? Думается, нет! И куда он зовет? Никуда… (29 ноября 1961 года).