5 декабря эта статья будет перепечатана «Комсомольской правдой», и с тех пор можно сбиться со счета, перечисляя бичующие О. фельетоны, доносы в КГБ и тревожные докладные записки в ЦК. И уж точно невозможно пересчитать тех, что переписывали его песни на свои магнитофоны, пели эти песни у костра и на кухнях, учились игре на гитаре, чтобы стать с ним если не вровень, то одной крови. Может быть, О., — говорит А. Вознесенский, — и «не был так называемым „властителем дум“», зато он «был властителем чувств в нашей жизни», «камертоном чести, нравственности в наше безнравственное время»[2167], и оказалось, что это ничуть не менее важно, ничуть не менее востребовано.
Власть этому накату славы сопротивлялась, так что после «Островов» (1959) у О. в годы Оттепели вышли только книги «Веселый барабанщик» (1964) и «Март великодушный» (1967) в Москве и «По дороге к Тинатин» (1964) в Тбилиси, а первая грампластинка появилась лишь в 1973-м. Однако противостоять любви миллионов даже власти было трудно, поэтому и к пацифистской повести «Будь здоров, школяр» в «Тарусских страницах» (1961) отнеслись критически, но без смертоубийства, и в Союз писателей О. приняли (1961), и за границу стали выпускать — сначала в Польшу (1964), которая станет отныне одной из духовных родин поэта.
И — в отличие от многих других шестидесятников — эти послабления уже ничем не были оплачены. Конечно, романтика революции и Гражданской войны у О. уйдет не сразу, но ни о каких поцелуях действующей власти в плечико речи быть не могло. О. подписывает протест против суда над А. Синявским и Ю. Даниэлем (1966), коллективные заявления с поддержкой А. Солженицына в адрес IV съезда писателей (1967) и в защиту А. Твардовского (1970), дает добро на публикации своих книг за границей.
От него, правда, в соответствии с советскими ритуалами требуют от этих публикаций отречься и 1 июня 1972 года даже исключают из партии. Так что 18 ноября, после мучительного торга, искомое заявление в «Литературной газете» все-таки было напечатано, но какое?
Критика моих отдельных произведений, касающаяся их содержания или литературных качеств, никогда не давала реального повода считать меня политически скомпрометированным, и поэтому любые печатные поползновения истолковать мое творчество во враждебном для нас духе и приспособить мое имя к интересам, не имеющим ничего общего с литературными, считаю абсолютно несостоятельными и оставляю таковые целиком на совести их авторов[2168].
Но это политика, а главным остаются стихи, песни, пьеса «Глоток свободы», поставленная З. Корогодским на сцене Ленинградского ТЮЗа (1967), и проза, конечно же, проза, на которой О. сосредоточился уже после Оттепели, когда все в общественной атмосфере переменилось — пошли и малые, и большие форматы, напечатанные «Дружбой народов» исторические романы «Бедный Авросимов» (1969. № 4–6)[2169], «Мерси, или Похождения Шипова» (1971. № 12), «Путешествие дилетантов» (1976. № 9–10; 1978. № 10–11), «Свидание с Бонапартом» (1983. № 7–9) и уже ближе к занавесу автобиографический «Упраздненный театр» в «Знамени» (1993. № 9–10).
Жизнь долгая, и О. знавал, конечно, беды и тяготы, приступы отчаяния и сердечные муки. Но в памяти всех, с кем он был близок, в сознании всех, кто его сегодня перечитывает и переслушивает, остался как дитя добра и света, с мудрой иронией и непременной самоиронией говорящий о чувствах, без которых нам и в XXI веке не прожить.
Соч.: Стихотворения. СПб.: Академический проект, 2001 (Новая библиотека поэта); Собр. соч.: В 9 т. Екатеринбург: У-Фактория, 2001–2004.
Лит.: Голос надежды: Новое о Булате Окуджаве. Вып. 1–10. М.: Булат, 2004–2013; Чудакова М. Возвращение лирики: Булат Окуджава // Чудакова М. Новые работы: 2003–2006. М.: Время, 2007. С. 62–107; Гизатулин М. Булат Окуджава: «…из самого начала». М.: Булат, 2008; Розенблюм О. «…Ожиданье большой перемены»: Биография, стихи и проза Булата Окуджавы. М.: РГГУ, 2013; Быков Д. Булат Окуджава. М.: Молодая гвардия, 2009 (Жизнь замечательных людей); Кулагин А. Лирика Булата Окуджавы. М.: Булат, 2019; Гизатулин М. Булат Окуджава: Вся жизнь в одной строке. М.: АСТ, 2019; Богомолов Н. Бардовская песня глазами литературоведа. М.: Азбуковник, 2019. С. 85–152; Крылов А. Булат Окуджава: белые пятна биографии. М.: Булат, 2022.
Олеша Юрий Карлович (1899–1960)
То, что черт догадал его родиться в России с душою и с талантом, О. понимал как личное несчастье. Кичился своим шляхетством, числил себя католиком и, вспоминая начальную пору, написал как-то: «Я был европейцем, семья, гимназия — было Россией. <…> В детстве я жил как бы в Европе. Запад был антиподом домашнего»[2170]. Отказывался даже считать себя русским интеллигентом, ибо именно
в России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность — интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т. п. Моя мечта — перестать быть интеллигентом[2171].
И еще раз, и снова: «Надоело быть интеллигентом, гамлетизм надоел»[2172].
Но жить, увы, выпало здесь и, мало того, от юности до старости под немилосердным советским гнетом. На первых порах и О. был вроде бы захвачен музыкой революции: в Одессе, где два года изучал юриспруденцию и бродил по литературным кружкам, в Харькове, где занялся журналистикой, и в Москве, переехав в которую в 1922 году, он под именами Касьян Агапов и Зубило печатался в легендарном «Гудке». Тогда «в нем, — говорит Н. Лейдерман, — буквально играло, веселилось моцартианское начало»[2173], и это начало до сих пор явственно ощущается в романе-сказке «Три толстяка» (1924).
В свет, впрочем, эта книга с иллюстрациями эмигранта М. Добужинского вышла уже только в 1928-м, пропустив перед собою роман «Зависть» (Красная новь. 1927. № 7–8), где аффектированная праздничность социалистического созидания омрачена болезненной враждой-жалостью к никчемным книжным романтикам, которым нет места среди тех, кто вышел строить и месть в сплошной лихорадке буден.
Наиболее проницательные критики это заметили, но в целом «Зависть» была оценена как несомненная удача советской литературы[2174]. Роман издали и переиздали, а О. в 1934 году дали выступить с трибуны I съезда писателей. Эту речь В. Каверин в своих воспоминаниях назвал «сбивчивой, путаной», но вот что там было сказано:
Я мог поехать на стройку, жить на заводе среди рабочих, описать их в очерке, даже в романе, но это не было моей темой, не было темой, которая шла от моей кровеносной системы, от моего дыхания. Я не был в этой теме настоящим художником. Я бы лгал, выдумывал; у меня не было бы того, что называется вдохновением. Мне трудно понять тип рабочего, тип героя-революционера. Я им не могу быть. Это выше моих сил, выше моего понимания. Поэтому я об этом не пишу.
Что это как не признание собственной чуждости всему, что творится в стране? Для меня, — заносит О. в дневник, — «литература окончилась в 1931 году. Я пристрастился к алкоголю»[2175], а в другой записи прибавляет: «Я никогда не был алкоголиком. Я пил не от любви к питью, к закусыванию, к кряканью, — а пил потому, что не знал, что делать в промежутках»[2176].
Жить, впрочем, все равно надо. По словам Эм. Казакевича, «Олеша был честен. Он был одним из тех наших писателей, который не написал ни единого слова фальши»[2177]. И это, к сожалению, неправда. За вычетом прекрасных рассказов в книге «Вишневая косточка» (1931) фальши у О. в 1930–1940-е годы было предостаточно: и в утрированных похвалах великому Сталину[2178], и в поспешно оптимистических очерках, и в умозрительных пьесах «Список благодеяний» (1931), «Строгий юноша» (1934), и, уж конечно, в написанном совместно с В. Мачеретом сценарии фильма «Ошибка инженера Кочина», где рассказывается, как доблестные органы НКВД разоблачают замаскировавшихся шпионов и вредителей.
Он и писал будто бы лишь для того, чтобы удостоверить свою лояльность и чтобы было на что с рюмкой коньяка посидеть в Клубе писателей или в «Национале». Как и за всеми, за ним, конечно, следили:
Олеша, — 25 августа 1936 года доложили в ЦК А. Ангаров и В. Кирпотин, — принадлежал к числу тех писателей, которых спаивал троцкист-террорист Шмидт, подготовляющий покушение на тов. Ворошилова (со Шмидтом пили Бабель, Малышкин, Валентин Катаев, Никулин, Олеша). Из этого факта Олеша не сделал никаких выводов для себя[2179].
Да и по вырванным под пытками показаниям арестованного В. Стенича
Олеша всегда в беседах подчеркивал свое стремление лично совершить террористический акт. Например, зимой 1936 года, когда мы проходили мимо здания ЦК ВКП(б), Олеша сделал злобный клеветнический выпад против Сталина, заявив: «А я все-таки убью Сталина»[2180].
Его однако же не тронули, но чужеродность и, — как это тогда называли, — неискренность раскусили, так что из списка писателей, в 1939 году представленных к орденам, О. вычеркнули, и ни «Трех толстяков», ни «Зависть» больше не переиздавали — вплоть до 1956 года.