Что было с О. дальше? Работа уже не при чинах, но все равно в статусе безоговорочно главного блоковеда в стране. И это тоже было обеспечено соблюдением правил, не им установленных, но им принятых.
Знающий, любящий поэзию, эстетствующий в душе Владимир Николаевич был достаточно циничным советским чиновником, готовым на компромиссы и на печатное очернение деятелей Серебряного века ради противопоставления им и публикации произведений обожаемого А. Блока, —
заметил Б. Егоров[2198].
Вот и «Гамаюн» (1978), главная книга О. о Блоке, такова. Бескомпромиссная Л. Чуковская ее разнесла в клочья, тогда как Д. Самойлов, назвав это исследование «полубеллетристикой», все-таки заступился: «Я продолжаю считать, что „Гамаюн“ — хорошая и полезная популярная книга»[2199].
Возможно и так. Во всяком случае, уже после перестройки «Гамаюн» был дважды переиздан, и не исключено, что будет переиздаваться и дальше.
Соч.: Избр. работы: В 2 т. Л.: Худож. лит., 1982; Дым от костра: Стихи. Л.: Сов. писатель, 1988; Гамаюн: Жизнь Александра Блока. М.: Терра, 1997.
Лит.:Огрызко В. На чужих костях // Литературная Россия. 2015. 23 февраля.
Орлова (урожд. Либерзон) Раиса Давыдовна (1918–1989)
О. выпустила несколько книг об американской литературе (1962, 1967, 1971, 1975), роман о Джоне Брауне в серии «Пламенные революционеры» (1975), исследование, посвященное Герцену (1982), но в историю пробуждения мысли вошла прежде всего мемуарами. Или, еще вернее сказать, исповедью дочери века.
Ей было что вспомнить, в чем покаяться и от чего освободиться.
«Детство было розовым. Любящие родители, няня, отдельная комната и отсвет красных знамен»[2200]. Путь социализации, как у всех: «из пионеров в комсомол, из комсомола в партию — прямая протоптанная дорога», — так что, — говорит О., — «я никогда не была беспартийной»[2201]. Ифлийская юность (1935–1940) первой отличницы и первой активистки, когда качества друзей и недругов вымерялись под салютом всех вождей. Ответственная работа в ВОКСе (Всесоюзном обществе культурных связей с зарубежными странами) (1940–1947), где случалось и сослуживцев на собраниях топить[2202], и с великим трудом, уже даже получив агентурное имя «Мария», ускользать от стыдных обязанностей сексота[2203]. И аспирантура в ИМЛИ (1947–1951), где как раз в это время надо было добивать космополитов в параллель с работой над диссертацией «Образ коммуниста в американской литературе 1945–1950 годов».
Могла бы, кажется, в разум войти, когда — из-за пятого пункта в анкете соискательницы? — эта правильная диссертация в марте 1951 года была провалена и место преподавательницы удалось найти только в Таллинском пединституте. Так ведь нет же: как и раньше, «верила во все, вплоть до заговора „врачей-убийц“» и «горько оплакивала смерть Сталина»[2204].
И кто знает, как бы О. прожила последующие годы, не произнеси Хрущев тайный доклад на XX съезде и не сведи ее судьба уже навсегда с Л. Копелевым, совсем недавно вернувшимся после 9-летней отсидки в лагерях.
Все то, что О. загоняла в подсознание, все те мучительные вопросы, страхи, несогласия, в которых она, член ВКП(б) с 1942 года, страшилась признаться самой себе, вырвались на поверхность. Только «с 1956 года, — вспоминает дочь своего века, — я начала понимать, что произошло с ними и с нами»[2205]. И, натура деятельная, она начинает действовать: на партийных собраниях в Союзе писателей поторапливает родной ЦК с реформами, а в редакции журнала «Иностранная литература», где с 1955 по 1961 год заведовала сначала отделом критики, потом информации, бьется за публикацию Э. Хемингуэя, А. де Сент-Экзюпери, В. Кёппена, других сомнительных классиков.
Она еще коммунистка и готова была бы идти за партией, но у партии на каждый шаг вперед приходится два шага назад, и логика высвобождающейся мысли сдвигает О. к тому, что позднее назовут «еврокоммунизмом» или «социализмом с человеческим лицом».
И Копелевы — уже, конечно и только так, Копелевы, — умеющие «по-настоящему отправлять один из самых великих и прекрасных культов — культ дружбы»[2206], не в одиночку проходят этот путь. Квартиры у них меняются, но в каждой собираются единомышленники — вчерашние зека и правоверные еще вчера писатели, а со временем и иностранцы — от Г. Бёлля до западных славистов, переводчиков и журналистов. Здесь инкубатор будущего диссидентства, и отсюда, хлопотами, в частности, О., к всемирной славе выходит рассказ А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
Важно отметить, что сектой фрондеров этот круг отнюдь не назовешь. Кто-то действительно подчиняет свою жизнь борьбе с правящим режимом, а кто-то в этой борьбе впрямую не участвует. И еще важно отметить, что, — процитируем послесловие к книге «Мы жили в Москве», —
восхищаясь мужеством профессиональных тираноборцев, Орлова и Копелев с неизменным пониманием, с неизменной благодарностью говорят и о тех, кто не вышел на площадь, не бросил прямого вызова властям, не подвергался в силу этого репрессиям, а служил делу свободы и делу культуры только стихами и переводами, только научными исследованиями и редакторскими усилиями или пусть даже только словом поддержки, только неучастием в предписывавшейся сверху фальши и лжи[2207].
Каждый выбирает по себе, и Копелевы, стремительно пройдя еще в 1960-е годы путь от еврокоммунизма к антикоммунизму, выбрали открытое противостояние: письма протеста, распространение сам- и тамиздата в особо крупных объемах, публичные заявления, интервью западным средствам массовой информации. Ну и получили, конечно: запрет на чтение лекций и публикации в официальной печати, исключение из партии и Союза писателей, все более настойчивое подталкивание к эмиграции.
«Я, — рассказывает О., — не хотела никуда уезжать, ни на минуту не испытывала такого желания», но
после того как нам разбили окна, когда повторялись угрозы и проклятия по телефону, когда начали вызывать в КГБ наших друзей и знакомых, после высылки Сахарова и статьи в «Советской России» «Иуда в маске Дон-Кихота» (5 февраля 1980 г.), в которой нашу квартиру назвали «вражеским гнездом», наши родные и друзья настаивали, что мы должны уехать…[2208]
И они — по приглашению Г. Бёлля и для чтения лекций в ФРГ — 12 ноября 1980 года уехали, с тем чтобы ровно через два месяца, 12 января 1981 года прочесть указ о лишении их советского гражданства «за действия, порочащие высокое звание гражданина СССР».
Началась новая жизнь, для которой Копелев был будто создан — выпускал книги, преподавал, вел знаменитый Вуппертальский проект, а О., тоже нередко выступая перед публикой, в первую очередь сосредоточилась на работе за письменным столом — обратилась к немецким читателям с разъясняющей брошюрой «Двери открываются медленно» (1984), дописала для соотечественников мемуары «Воспоминания о непрошедшем времени» (1983) и, вместе с мужем, «Мы жили в Москве» (1987–1989), «Мы жили в Кельне» (2003).
Те самые книги, которые и сейчас неплохо бы каждому прочесть, чтобы понять, как изживаются иллюзии и мысль становится свободной.
Соч.: Мы жили в Москве. 1956–1980 / В соавт. с Л. Копелевым. М.: Книга, 1990; Мы жили в Кельне / В соавт. с Л. Копелевым. М.: Фортуна Лимитед, 1993; Воспоминания о непрошедшем времени. М.: Слово, 1993; Двери открываются медленно. М.: Независимая газета, 1994; «Родину не выбирают…»: Из дневников и писем 1964–1968 годов // Знамя. 2018. № 9; «До нового XX съезда мы не доживем»: Из дневников 1969–1980 годов // Знамя. 2019. № 7.
Лит.:Гофман Е. Люди рефлексии: К столетию со дня рождения Раисы Орловой, Григория Померанца и Ефима Эткинда // Знамя. 2018. № 8.
Островой Сергей Григорьевич (1911–2005)[2209]
О. остался в истории литературы, прежде всего, героем писательского фольклора. Будто бы, обживая свою комнату в Доме творчества «Малеевка», он прикнопил к стене расписание на каждый день: 7 часов — подъем, чистка зубов и обуви; 7.30 — завтрак, прогулка; с 8 до 12 — творчество; с 12 до часу дня — мысли; час дня — обед… и так далее[2210].
И будто бы, выйдя на крылечко там же, в Малеевке, гордо сказал: «Написал подряд 21 стихотворение о любви. Закрыл тему!»
Обе истории скорее всего вымышлены. Но вот привязались же! А ведь жизнь была прожита долгая, и вместилось в нее многое. И то, что регулярно печатать свои стихи О. начал еще в 1934 году. И то, что прошел всю войну — сначала ополченцем, потом в редакции армейской газеты «На врага» и в должности начальника дивизионного клуба. И то, что на его слова писали песни И. Дунаевский, А. Хачатурян, В. Мурадели, М. Блантер, М. Фрадкин, Н. Богословский, Б. Александров, С. Туликов, Д. Тухманов, В. Шаинский… И то, что некоторые из них поются до сих пор — ну, например, «В путь-дорожку дальнюю», «Потолок ледяной, дверь скрипучая…» или «Песня остается с человеком».
Но сколько ни тверди, что заслуги О. перед советской поэзией были отмечены орденами и Государственной премией РСФСР имени М. Горького (1984) и что он, помимо всего прочего, с 1969 по 1988 год возглавлял Федерацию тенниса РСФСР, все равно — назовешь это имя, и кто-нибудь непременно вспомнит: а, закрыл, мол, тему…