слали на Украину, и, — как предполагает Н. Митрохин, — П. тоже «должен был быть отправлен в отставку еще в середине 1967-го, но он, предвидя грядущие неприятности, заручился поддержкой М. Шолохова и Ю. Гагарина, чьи голоса были достаточно авторитетны для членов Политбюро»[2222].
И задержался на идеологически значимом посту еще на год, пока не появился предлог, абсолютно благовидный. Ревизия комсомольской гостиницы «Юность», дома приемов ЦК в Переделкине, дома отдыха «Аюдаг» в Крыму показала, что, с помпой принимая иностранные делегации, руководители ВЛКСМ обеспечивали красивую жизнь и самим себе. Ближайшее окружение П., — рассказывает А. Кондратович, — «за пьянки с блядьми („с активом“, поправил меня А. Т<вардовский>, — это называется „с активом“)»[2223] из ЦК комсомола выгнали, а самого П. на секретариате уже «большого» ЦК КПСС жестоко распекли, объявили ему выговор — и на 15 лет отправили руководить Госкомспортом, а потом и послом сначала в Монголию, затем в Бирму.
Его политическая карьера закончилась. И, — 6 июля 1968 года записывает в дневник Ф. Абрамов, —
вот что поражает в этой истории: безнаказанность. Ведь надо бы под суд этих мерзавцев, заклеймить их позором в газетах, а их только пожурили. А Павлова даже перебросили на видный пост. Да и другие, надо полагать, не оставлены без тепленького местечка.
Да, да самое настоящее перерождение! И вот, оказывается, за перерождение у нас не наказывают[2224].
Лит.:Кукушкин В. Лидер. М.: Человек, 2011.
Панова Вера Федоровна (1905–1973)
Жизнь П. выпала нелегкая, а писательская судьба оказалась счастливой.
«Первая, — по словам К. Чуковского, — вне всякого сравнения писательница Советского Союза»[2225] дебютировала как прозаик уже в 40-летнем возрасте. До этого были, конечно, очерки в ростовских и пермских газетах, были опыты в драматургии, повесть «Семья Пирожковых» в пермском альманахе «Прикамье» (1944)[2226], но знаменитостью П. сделали «Спутники».
Их появление в журнале «Знамя» (1946. № 1–2, 3) не обошлось без скандала. Публикации попытался воспрепятствовать Д. Поликарпов, игравший в Союзе писателей роль комиссара. Но знаменцы в своих намерениях были тверды, и результат известен. Повесть неожиданно приглянулась Сталину, так что Д. Поликарпова наказали, на восемь лет отстранив от обязанностей секретаря правления ССП по оргвопросам, а П. вручили Сталинскую премию 1-й степени (1947).
То же и с «Кружилихой» (Знамя. 1947. № 11–12), то же и с «Ясным берегом» (Звезда. 1949. № 9): настороженное, чтобы не сказать агрессивное неудовольствие чиновных критиков — и, по мановению августейшей руки, очередные Сталинские премии (1948, 1950). Да мало того: на заседании Политбюро 6 марта 1950 года, Сталин, — по воспоминаниям К. Симонова, — выдал своей любимице еще и охранную грамоту, сказав: «Из женщин Панова самая способная. <…> Я всегда поддерживаю ее как самую способную. Хорошо пишет»[2227].
Вполне понятно, что и на траурном митинге 6 марта 1953 года П., — как рассказывает Л. Шапорина, — «не забыла слегка упомянуть о своем троекратном лауреатстве: „Какое счастье, когда твой труд понравился ему…“»[2228] И вполне понятно, что после того, как ее новый роман «Времена года» (Новый мир. 1953. № 11–12) Вс. Кочетов разгромил в «Правде» (27 мая 1954), П. попросила о заступничестве уже Хрущева: «Я надеюсь, что ЦК КПСС оградит писателя, стремящегося честно выполнять свой долг перед партией и народом, от огульного охаивания и заушательской проработки»[2229].
Звучит законопослушно, да П. и была законопослушной. Однако, благословленная Сталиным, любимицей или, что то же самое, автоматчиком партии она так и не стала. Ее проза хоть и не контрастировала стилистически с соцреализмом, все-таки никак не вписывалась в него по смысловому наполнению: мир обычных людей, будто и не подозревающих о своем статусе строителей коммунизма, ясные, христианские в своей основе нравственные ценности…
Ее не могли не полюбить. Как читатели, поэтому, — вспоминает П., — когда выходила новая книга, «очередь к книжному магазину тянулась на два квартала». Так и писатели: «…в целом она владеет своим искусством, как всего пять-шесть мастеров в стране»[2230], — заметил Е. Шварц, а на выход в «Новом мире» повести «Сережа» (1955. № 9) К. Чуковский откликнулся прочувствованным письмом:
Вы, может быть, и сами не знаете, что Вы написали классическую книгу, которая рано или поздно создаст Вам всемирное имя. Не сомневаюсь, что ее переведут на все языки. Дело не только в том, что впервые в истории русской литературы центральным героем повести поставлен шестилетний ребенок, но и в том, что самая эта повесть классически стройна, гармонична, выдержана во всех своих — очень строгих! — (подлинно классических) пропорциях[2231].
Защищенная всеобщим признанием и ни разу не фрондер, П. и в Ленинграде умела не идти на поводу у власти: приняла, например, в августе 1956 года на себя обязанности ответственного редактора вольнодумного кооперативного альманаха «Прибой», где, среди прочего, предполагалась публикация девяти стихотворений О. Мандельштама, но в апреле 1957-го хлопнула дверью в знак протеста против ужесточившейся идеологической цензуры[2232]. И деятельно помогала молодым писателям: поддержала на старте Ю. Казакова и В. Голявкина, назвала гением Р. Грачева, хлопотала и о других.
Случались, разумеется, и конфликты, и высказывания, которые П. не красят. Но единственным по-настоящему темным пятном в биографии П. осталось 27 октября 1958 года, когда она на заседании писательского начальства поддержала исключение Б. Пастернака из Союза писателей.
Здесь загадка: зачем она, осмотрительная да к тому же еще и беспартийная, вообще согласилась приехать на это судилище в Москву, почему выступила, — по свидетельству К. Ваншенкина, — так «резко, прямолинейно, неприязненно»?[2233] А. Гладкову, на рассказ которого ссылается К. Ваншенкин, она «ответила, что испугалась. Решила, что начинается новый тридцать седьмой год, а она знает, что это такое. И что у нее большая семья, и всех их она очень любит»[2234]. «Нет, я должна выступить, — несколько по-иному объяснила она свой поступок С. Бабенышевой. — Вы разве не понимаете, что иначе всей интеллигенции будет худо. Если исключат Пастернака, они успокоятся, если нет, то начнется то, через что мы с Вами прошли»[2235]. Не исключена и высказанная Д. Чуковским в письме к автору версия, по которой П. вместе с Н. Чуковским этим исключением надеялись спасти любимого поэта от куда худших кар.
Судить обо всем этом из более чем полувекового отдаления трудно. Хотя вполне возможно, что и переживание этого события стало одной из причин все более последовательного обращения П. в православную веру. Автор книг о своих современниках, П. в 1960-е годы неожиданно пишет серию повестей о Древней Руси, то есть своего рода беллетризованные жития первых русских святых, что одних ее верных читателей (например, К. Симонова)[2236] растрогало, а других, прямо скажем, шокировало. Так, А. Твардовский, бесперебойно печатавший в «Новом мире» и «Сентиментальный роман» (1958. № 10–11), и малую прозу П., и — против всех журнальных правил — ее пьесы (1961. № 2; 1966. № 7), даже киносценарий (1964. № 9), свои впечатления о богомольных «Ликах на заре» в письме к автору от 21 июля 1966 года подытожил ядовито-иронически: «Словом, это оказалось совсем, совсем не ко двору „Нового мира“».
А жить или, во всяком случае, пребывать в достойной рабочей форме П. между тем оставалось совсем не много. И здесь уместнее всего цитата из автобиографической книги «Мое и только мое», ставшей посмертной: «Я, Панова Вера Федоровна, родилась 20 марта 1905 года в Ростове-на-Дону, умерла 20 июня 1968 года, когда меня поразил инсульт, лишивший меня возможности ходить и владеть левой рукой».
И дальше, — продолжим цитату, — П. говорит о том, что только любовь близких дает мне силы переносить мою отвратительную болезнь, коею я наказана за мои грехи, за то, что была плохой дочерью, плохой сестрой, плохой внучкой, плохой мачехой, плохой женой (от последних слов да не помыслят мои дети ничего лишнего: плохой женой в смысле недостаточного внимания и недостаточной заботы о муже, в смысле же верности всегда была тверда идиллически, никогда никто не был нужен, кроме мужа, тут моя совесть чиста). <…> Помоги мне, Боже. И спаси и помилуй моих близких и любимых, с величайшим самоотвержением несущих этот крест — мою болезнь, мою вопиющую беспомощность[2237].
Почти шесть лет жизни после жизни прошли, впрочем, тоже не впустую. Задумывались, а частью и создавались новые книги — помимо автобиографических заметок «Мое и только мое», еще и (совместно с сыном Ю. Вахтиным) роман-исследование «Жизнь Мухаммеда», иное многое. К тому же С. Довлатов, живший с П. в одном доме и приглашенный на роль литературного секретаря, а проще говоря, читчика, вместе с нею, — рассказывает В. Воскобойников, — «перечитал огромное количество литературы, в том числе и философские труды, до которых, как он мне сам признавался, у него бы иначе вряд ли когда-нибудь дошли руки».