И это тоже важно: С. Довлатов, известный злоязыкостью, лишь о П. в своих новеллах «не сказал ни одного плохого слова» (В. Воскобойников), «она единственный положительный персонаж в прозе Довлатова. Такой уж она была человек» (Л. Лурье)[2238].
Отпели Веру Федоровну, как и Ахматову, в Николо-Богоявленском морском соборе, а потом похоронили по православному обряду на комаровском кладбище.
Таково было ее завещание. И это, — говорит Л. Лурье, — пожалуй, был ее первый открытый конфликт с советской властью. Потому что советский писатель должен быть предан земле после гражданской панихиды, а не после православной молитвы. Так или иначе, Вера Панова прожила жизнь так, как призывал советских писателей их коллега, великий Александр Солженицын. Это жизнь не по лжи[2239].
Соч.: Собр. соч.: В 5 т. Л.: Худож. лит., 1987–1989; Жизнь Мухаммеда / В соавт. с Ю. Вахтиным. М.: Политиздат, 1990; То же: В 2 т. М.: Терра, 1997; Сережа. СПб.: Речь, 2015; М.: ЭНАС-Книга, 2018; М.: Качели, 2021, 2022; Мое и только мое: О моей жизни, книгах и читателях. СПб.: Изд-во ж-ла «Звезда», 2005; Кружилиха. М., 2009; Евдокия. М., 2013; 2015; Сказание об Ольге. М., 2013, 2015; Спутники. СПб., 2015; Сентиментальный роман. М., 2015.
Лит.:Богуславская З. Вера Панова: Очерк творчества. М.: Гослитиздат, 1963; Нинов А. Вера Панова: Жизнь. Творчество. Современники. Л.: Сов. писатель, 1980; Воспоминания о Вере Пановой. М.: Сов. писатель, 1988; Юрьева С. Вера Панова: Страницы жизни. К биографии писательницы. Нью-Йорк: Эрмитаж, 1993.
Панферов Федор Иванович (1896–1960)
Это имя, наверное, все знают по анонимному двустишию[2240]:
Околевая от тоски,
Одолеваю я «Бруски», —
хотя охотников читать эту 4-томную эпопею о коллективизации сейчас наверняка не много.
И здесь надо отметить, что, дебютировав рассказом «Перед расстрелом» еще в 1918 году и простенькими пьесами для крестьянского театра в начале 1920-х, П., войдя в полную силу, сразу же, как и положено было претенденту на роль советского классика, выбрал для себя большие форматы. За «Брусками» (1928–1937) последовали романы «Борьба за мир» (1945–1947), «В стране поверженных» (1948), «Большое искусство» (1954), стягивающиеся в эпопею о Великой Отечественной войне и послевоенном строительстве, тогда как романы «Удар» (1953), «Раздумье» (1958), «Во имя молодого» (1960) образуют тоже эпопею «Волга — матушка река», но уже о развитии советского сельского хозяйства.
И, будто само собою, сразу же определилось его место в литературе — не равного среди первых, а как бы во втором эшелоне мастеров социалистического реализма. Одна, но не единственная, из причин очевидна: П. писал даже хуже, чем другие советские классики. Так что и М. Горький встретил его появление залпом язвительных характеристик, и Г. Адамович — с того берега — отметил, что «талант у Панферова, по-видимому, есть, но состояние этого таланта самое первобытное, самое сырое»[2241], и журнальные критики, словно сговорившись, как родовое свойство П. выделяли неряшливость — в языке, в стиле, в сюжетостроении — и вульгарный мелодраматизм.
Поэтому и власть, авторские намерения П. одобряя целиком и полностью, при первой же раздаче правительственных наград в январе 1939-го орден ему, разумеется, выдала, но не Ленина, а как бы ниже рангом — Трудового Красного Знамени, и Сталинскими премиями он тоже обделен не был, но опять-таки не первой, а второй (1948) и третьей (1949) степени.
То же и с карьерой: один из создателей РАППа, он и там был на вторых ролях, сильно уступая Л. Авербаху и А. Фадееву в вождистских наклонностях, а при возникновении Союза писателей в состав правления, конечно, избирался, но в высшую лигу, то есть в президиумы и секретариаты, после войны все-таки не входил.
Да вот ведь и журнал «Октябрь», которым П. (с трехлетним перерывом) руководил с 1931 года до самой смерти, тоже, при всем уважении, воспринимался — в сравнении с «Новым миром» и «Знаменем» — как чуть-чуть второразрядный, а с образованием СП РСФСР в 1958 году и вовсе приобрел статус республиканского, а отнюдь не общесоюзного.
Был, конечно, способ вырваться, пусть и на время, к громкой карьере и казенной славе, которым воспользовались иные, ничуть не более, чем П., одаренные сочинители, то есть занять, как тогда говорили, активную жизненную позицию: идти по головам собратьев, рубить их налево и направо, всяко демонстрируя верноподданичество не только в художественных, так сказать, сочинениях, но и в литературном, общественном поведении.
Иные, но не П. Человек со всячинкой, в котором, — говорит В. Огнев, — «как ни в ком из писателей старшего поколения, жил дух русского купца с его размашистой самоуверенностью, малограмотной отвагой и пресловутой „широтой“ русской души»[2242], палачом и предателем по натуре он все-таки не был, а значит, и первым учеником в общей для всех школе жизни становиться не захотел — ни в расстрельные 30-е годы, ни в пору истребления безродных космополитов, ни уже в 50-е, когда истинные намерения властей предержащих были неясны даже им самим. Что надо, конечно, подписывал, что требовали, разумеется, в своем журнале печатал, но особой ретивостью не отличился, кажется, ни разу. «Я, — вспоминает работавший у него заместителем В. Фролов, — ни разу не слышал от него слова критики Сталина или же его восхваления. Эта тема у нас негласно была как бы в запрете»[2243]. И прошлое не защищал, и от прошлого не отказывался — хвалить здесь особо не за что, но отметки стоит.
Как стоит отметки и то, что в самый разгар травли критиков-космополитов П., преодолевая сопротивление редколлегии, предложил самому безродному из безродных и отовсюду выброшенному Ю. Юзовскому печататься именно в «Октябре».
Вот и скажите после этого — каков Панферов? — пишет рассказавший эту историю С. Алешин. — Ну, не дано ему было судьбой стать хорошим писателем. Хотел, работал, мучился, но не получилось, что, впрочем, не поколебало веру Панферова в себя. Повторяю, его вины тут нет. Но зато в решительные и трудные минуты умел вести себя достойно. Не каждому дано[2244].
И не каждому дано, вернувшись в 1957 году после трехлетней (и глупейшей, добавим) опалы[2245] в свой журнал, попытаться сделать его органом «консолидации литературных сил», уже тогда раздробленных на прогрессистов-«фрондеров» и сталинистов-«гужеедов». Так что надежды гужеедов («<…> Панферов опять стал во главе „Октября“ — это положительно: хоть один русский журнал будет», — 17 августа прокомментировал эту новость И. Шевцов в письме С. Сергееву-Ценскому[2246]) не сбылись. И хотя, конечно, в журнале у П. по-прежнему продолжали печататься органически родственные ему С. Бабаевский, А. Первенцев, Г. Коновалов, главный редактор — то ли сделав усилие над собою, то ли из интереса ко всему живому — открыл двери и для К. Паустовского, В. Пановой, Э. Казакевича, Ю. Казакова, даже для Е. Евтушенко и Б. Ахмадулиной.
Конечно, соседство Бабаевского и Ахмадулиной на одних страницах, как и вообще консолидация по-панферовски, у сегодняшнего читателя вызовет лишь недоуменную улыбку и снисходительно-иронического отношения к писаниям самого Федора Ивановича отнюдь не поправит.
Однако, проходя по улицам П. в Москве, Волгограде и Донецке или проплывая по Волге и Каме на теплоходе «Ф. И. Панферов», почему бы нам иногда не вспоминать и это?
Соч.: Собр. соч.: В 6 т. М.: Правда, 1986; Бруски: В 2 т. М.: Вече, 2012; Волга — матушка река: В 2 т. М.: Вече, 2018.
Лит.: Федор Панферов: Воспоминания друзей. М.: Сов. писатель, 1977; Панферов А. Мой старший брат. М.: Московский рабочий, 1980; То же. Саратов: Приволжское изд-во, 1986.
Панченко Николай Васильевич (1924–2005)
Дважды контуженный и тяжело раненный в годы войны, П. закончил Калужский учительский институт (1949) и Высшую партийную школу (1953). Был журналистом, возглавлял областную комсомольскую газету «Молодой ленинец», работал на заводе, затем в Калужском издательстве. И всю жизнь писал стихи, так что уже после выхода первых книг «Теплынь» (1958) и «Лирическое наступление» (1960) критики уверенно заговорили и о несомненности его поэтического дарования, и об устойчивости его нравственной позиции.
Эту репутацию подтвердили и позднейшие публикации поэта, многие из которых либо с трудом проходили сквозь цензурное сито, либо на десятилетия застревали в этом сите. Однако — так бывает в истории литературы, — называя имя П., исследователи Оттепели чаще вспоминают не его книги (очень, повторимся, достойные), но альманах «Тарусские страницы» (Калуга, 1961), одним из инициаторов и членом редколлегии которого он был.
И дело здесь сладилось почти случайно. На даче, которую Б. Балтер снимал в Тарусе, в июле 1960 года состоялся знаменательный разговор К. Паустовского с П. и прозаиком В. Кобликовым, работавшими редакторами в Калужском книжном издательстве.
Перебивая один другого, они, — рассказывает Г. Корнилова, — поведали нам новость: у них в издательстве сняли тираж Марка Твена. Осталась неиспользованная бумага…
— И мы решили… — продолжал Кобликов.
— Мы подумали, — подхватил Панченко, — что нужно немедленно издать вашу книгу, Константин Георгиевич!
Паустовский с минуту молчал. Потом, легко хлопнув ладонью по столешнице, очень решительно объявил: