Что людей с воспаленным социальным нервом уже, конечно, раздражало. «Дело в том, что вся биографическая серия его рассказов — о том, как человек отсиживался от девятого вала революции. Он всегда там, где песок еще влажен, но девятый вал уже ушел», — заносит в дневник неистовый в прошлом рапповец В. Кирпотин[2279]. Понятно, что с В. Кирпотина взятки гладки, но вот ведь и А. Твардовский в 1958 году вернул П. повесть «Время больших ожиданий», предложенную «Новому миру», потому что увидел в ней только «пафос безответственного, в сущности, глубоко эгоистического „существовательства“, обывательской, простите, гордыни, коей плевать на „мировую историю“ с высоты своего созерцательского, „надзвездного“ единения с вечностью», да к тому же еще и попытку «литературно закрепить столь бедную биографию, биографию, на которой нет отпечатка большого времени, больших народных судеб, словом, всего того, что имеет непреходящую ценность»[2280].
Свою позицию в этом споре читатели могут выбрать и сегодня. Помня при этом, что, по-прежнему не впуская злобу дня в свои художественные произведения, П. как гражданин и влиятельный участник общественно-литературной жизни вел себя абсолютно безупречно. Уже в 1955-м он стал одним из учредителей кооперативного альманаха «Литературная Москва», затем членом его редколлегии, и, — говорит А. Яшин, — «я на всю жизнь обязан Константину Георгиевичу, ибо он перевернул меня и поставил на ноги, поместив в „Литературной Москве“ мой маленький рассказ „Рычаги“»[2281], — самый, быть может, социально острый из всех текстов ранней Оттепели.
И это П., защищая дудинцевский роман «Не хлебом единым», превратил свою речь в бескомпромиссно страстное обличение народившегося в стране номенклатурного класса, так что изложение этой речи «пошло в народ», став одним из первых документов самиздата, тоже нарождавшегося в России. Это П. благословил «Тарусские страницы» (1961) и, не колеблясь, ставил свою подпись и под «Письмом 25-ти» о недопустимости «частичной или косвенной реабилитации И. В. Сталина», и под заявлением в поддержку солженицынского обращения к IV съезду писателей, заступался за брошенных в тюрьму А. Синявского и Ю. Даниэля, спасал Ю. Любимова от увольнения из Театра на Таганке…
Власть к нему, как это и заведено в России, почти никогда не прислушивалась, но авторитет в среде интеллигенции рос, так что, — сошлемся на слова его любимого ученика Ю. Казакова, — «атмосфера влюбленности и связанного с ней некоторого трепета окружала Паустовского в последние его годы»[2282]. Да и как не трепетать, если даже М. Дитрих, знавшая его прозу только в переводе, во время своего вечера в Доме литераторов весной 1964 года на колени опустилась перед любимым писателем[2283].
Следующий, 1965 год должен был стать в судьбе П. и вовсе триумфальным — его почти одновременно выдвинули и на Ленинскую, и на Нобелевскую премии. Однако же Ленинская премия ушла к С. С. Смирнову с «Брестской крепостью», а Нобелевская даже не к А. Ахматовой, в этом году номинированной тоже, а — вы только подумайте! — к М. Шолохову с «Тихим Доном», что либеральной интеллигенцией в нашей стране было воспринято и как оскорбление, и как результат закулисных интриг советского правительства. Будто бы, — утверждает В. Дружбинский, секретарь П., — «в Италии и Швеции уже были изданы в „нобелевской“ серии однотомники К. Паустовского»[2284] и будто бы, — прибавляет Г. Арбузова, — председатель Нобелевского комитета во время встречи с П. заявил ему: «Я и король голосовали за вас»[2285]. Тем не менее, — пишет В. Казак, — «внутреннее решение о присуждении ему Нобелевской премии не воплотилось в жизнь по политическим причинам»[2286], а по Москве, — вернемся к воспоминаниям Г. Арбузовой, — пошел «слух, что наше правительство заказало у шведов несколько кораблей, и вручение премии Шолохову связывали именно с этим»[2287].
Красивая легенда, но, увы, похоже, что только легенда. Так как П. баллотировался на Нобеля еще дважды, и если в 1968 году он умер раньше, чем начались финальные голосования, то в 1967-м его кандидатура была отклонена на основании экспертного вывода, сделанного критиком Э. Местертоном:
В современной русской литературе Паустовский, бесспорно, занимает выдающееся место. Но он не является большим писателем, насколько я понимаю… Паустовский — писатель с большими заслугами, но также и с большими недостатками. Я не нахожу, что его заслуги могут перевесить недостатки настолько, чтобы можно было мотивировать присуждение ему Нобелевской премии[2288].
Жалко, но так. И жить П. оставалось совсем немного. И не всё, фантазер и выдумщик, он успел — мечтал, например, — как рассказывает Ст. Рассадин, —
завершить свой романно-мемуарный цикл книгой, также словно бы автобиографической, словно бы потому, что в ней была бы описана такая жизнь, которую «старик» <…> хотел прожить, да не прожил. Например, страстно мечтал встретиться с Блоком — не вышло[2289].
Но все-таки жизнь, если говорить в целом, удалась, как мало у кого в XX веке. И книги П. по-прежнему читают. Может быть, и не с тем энтузиазмом, как полвека назад, однако же читают.
Соч.: Собр. соч.: В 9 т. М.: Худож. лит., 1981–1986; Стальное колечко. М.: Речь, 2015; Мещерская сторона. М.: Дет. лит., 2016; Золотая роза. М.: АСТ, 2017; Теплый хлеб. М.: Малыш, 2018, 2022; Малое собр. соч. СПб.: Азбука, 2019, 2022; Повесть о жизни: В 2 т. СПб.: Азбука, 2023.
Лит.:Левицкий Л. Константин Паустовский: Очерк творчества. М.: Сов. писатель, 1963, 1977; Воспоминания о Константине Паустовском. М.: Сов. писатель, 1975, 1983.
Перцов Виктор Осипович (1898–1980)
Выпускник факультета общественных наук МГУ (1922), П. дебютировал в критике «напостовской» статьей о Пастернаке, названной по-хулигански выразительно — «Вымышленная фигура» (1924)[2290]. А спустя год ударил уже и по Ахматовой, заявив, что «<…> новые живые люди остаются и останутся холодными и бессердечными к стенаниям женщины, запоздавшей родиться или не сумевшей вовремя умереть»[2291].
Ахматова его, естественно, так и не простила. А Пастернак рассердился, конечно, но, по своему обыкновению, отмахнулся, и ему в дальнейшем случалось с П. даже общаться — едва ли не вплоть до 31 октября 1958 года, когда, выступая на общемосковском собрании писателей, П. взялся за старое, заявив, что Пастернак «не только вымышленная, преувеличенная в художественном отношении фигура, но это и подлая фигура», а потому надо, мол, просить правительство выслать Пастернака из страны, «чтобы он не попал в предстоящую перепись населения»[2292].
Будь эта позиция последовательной, П. можно было бы, наверное, даже уважать — по крайней мере, за эстетический ригоризм. Так ведь нет же — когда отношение властей к Ахматовой вроде бы потеплело, он на сборник «Из шести книг» откликнулся в «Литературной газете» (10 июля 1940 года) прочувствованной рецензией «Читая Ахматову», где инвективы вдруг претворились в комплименты: она у него теперь уже «мастер», и «пишет по-прежнему хорошо. И даже лучше, чем раньше»[2293].
То же и с Пастернаком. Вознамерившись перейти из Пролеткульта в ЛЕФ, где Пастернак считался фигурой отнюдь не вымышленной, П. тут же пишет вполне почтительную по отношению к поэту статью «Новый Пастернак», причем печатает ее все в том же рапповском журнале «На литературном посту» (1927. № 2). И эти, как и многие другие, кульбиты перцовского вкуса заставляют предположить, что эпиграмма З. Паперного, при всей ее грубоватости, не так уж безосновательна:
Виктор Осипыч Перцов
Не страдает верхоглядством,
Он, скажу без лишних слов,
Болен лишь… приспособлядством[2294].
Ну в самом-то деле. В ультрареволюционной молодости, — вспоминает П., —
во мне поселился дух отрицания прошлого <…> Для полной ясности скажу, что, отказавшись от отрицания культуры прошлого, я пришел бы в разлад с ощущением революции, с пафосом революции, который был для меня тогда пафосом разрушения старого[2295].
И действительно, в 1920-е он работает по каким-то новаторским методикам в ЦИТе (Центральный институт труда) у А. Гастева, доказывает, что искусству при социализме суждено отмереть, а едва дух времени меняется, с тем же пылом говорит про необходимость учебы у классиков и про то, что культура как нельзя лучше служит общепролетарскому делу.
Ведет себя, словом, во всем исключительно правильно: готовит под своей редакцией книгу о Московском инструментальном заводе для горьковской «Истории заводов и фабрик» (1932), участвует как один из авторов в сборнике «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» (1934). И даже слог у него, обычно вертлявый и, во всяком случае, нескучный, обретает величавую державную занудность, так что статьи и книги о Маяковском, какими П., собственно, и кормился весь остаток жизни, написаны, — по едкому замечанию А. Мацкина, — будто «просвещенным секретарем райкома»