[2360], то есть возможность читать западные книги, по большей части прямиком направлявшиеся в спецхран, и неподконтрольно размышлять обо всем на свете: вере (вернее, различных верах) и безверии, обществе и государстве, правах и обязанностях независимого интеллектуала.
Из-под спуда пошли и собственные тексты. Изредка они проникали в открытую печать: как, например, осенью 1964 года опубликованная в «Литературной газете» статья «Кто же совратил Калибана?» — резкий отклик на скандальный памфлет М. Лифшица «Почему я не модернист?» Но чаще либо откладывались до лучших времен, либо распространялись в самиздате, и совсем не странно, что первая книга П., изданная «Посевом», так и называлась: «Неопубликованное» (Мюнхен, 1972).
Для мыслителя, проповедующего или, что то же самое, монологически излагающего добытую им истину в последней инстанции, этого было бы, вероятно, достаточно. Но не для П., свято верующего в то, что к истине можно лишь приблизиться путем свободной рефлексии, проверенной в живом диалоге, в споре и с самим собой, и с оппонентами равно как с единомышленниками. Так что основные силы П. на протяжении трех десятилетий уходили на общение — и по переписке, и в домашних семинарах, которые он организовывал вместе с женой и постоянным соавтором — поэтессой З. Миркиной.
И еще, и это, может быть, самое памятное — талант П. наиболее полно проявлялся в публичных лекциях, которые он читал всюду, куда его полулегально могли пригласить: в академическом Институте философии и в учебном Институте стали и сплавов, в музеях и библиотеках — словом, всюду. На эти лекции — о Достоевском и равноправной множественности религий мира, о тоталитаризме и путях европеизации неевропейских стран (читай, прежде всего, России) — сбегалась, что называется, вся мыслящая Москва, чтобы, разойдясь по своим углам, продолжить заочный диспут с лектором, либо приняв, либо не приняв для себя ход его рассуждений[2361].
Этот ход рассуждений так пока до сих пор толком не описан — возможно, еще и потому что адогматическая по своей природе мысль П. бежит от любой систематики, нуждается в постоянных уточнениях и оговорках. П., — сказал бы Ленин, — вообще «герой оговорочки», если в чем и последовательный, то в неустанной защите права на плюрализм, на разномыслие как основу созидательного диалога и вообще взаимопонимания как нормы поведения.
Только в 1970 году, — пишет П., — вдумываясь, почему Достоевский мало кого убедил своими «Бесами», я сформулировал догмат полемики: «Дьявол начинается с пены на губах ангела… Все рассыпается в прах, и люди, и системы, но вечен дух ненависти в борьбе за правое дело, и потому зло на земле не имеет конца». В полемике 70-х годов я упорно, в мучительной борьбе с собой, смахивал с губ эту пену и сформулировал второй догмат: «Стиль полемики важнее предмета полемики. Предметы меняются, а стиль создает цивилизацию».
В 1990-е и более поздние годы, когда труды П. начали наконец широко издаваться, оба эти правила вначале были восприняты как кружащее голову открытие, а потом — в обстановке ожесточенной схватки всех со всеми — заболтаны и отринуты, будто наивное прекраснодушие.
Но они помнятся. Даже теми, кто думает совсем иначе.
Лит.: Открытость бездне: этюды о Достоевском. Нью-Йорк, 1989; М., 1990, 2003, 2013; Выход из транса. М.: Юрист, 1995, 2010; Записки гадкого утенка. М., 1995, 2003, 2012, 2020; Сны Земли. М., 2004, 2013; В тени Вавилонской башни / В соавт. с З. Миркиной. М., 2004, 2013; Невидимый противовес / В соавт. с З. Миркиной. М., 2005; Дороги духа и зигзаги истории. М.: РОССПЭН, 2008; Работа любви / В соавт. с З. Миркиной. М., 2013; Собирание себя. М.: Центр гуманитарных инициатив, 2013; Спор цивилизаций и диалог культур / В соавт. С З. Миркиной. М.: Центр гуманитарных инициатив, 2018.
Померанцев Владимир Михайлович (1907–1971)
У статьи, благодаря которой мы с полным основанием называем П. провозвестником Оттепели, предыстория короткая, а жизнь долгая.
Но сначала об авторе, родившемся в еврейской семье в Иркутске и после окончания факультета права в тамошнем университете (1928) распределенном в Саратов, где он, отказавшись от рутинной работы в суде, стал штатным сотрудником газет — сначала «Саратовского рабочего», а затем, с 1934-го, и московских. Журналистские навыки, как и отличное знание немецкого языка, пригодятся П. на фронте —
семь месяцев, — как сказано в его автобиографии, — провел на рупоре, в разговорах с немцами на переднем крае. Затем назначен был инструктором-литератором 7 отдела Политуправления фронта. Писал листовки и радиопередачи для немцев. По окончании войны направлен был в «Теглихе Рундшау» <«Tägliche Rundschau»> — орган СВА в Германии[2362].
И понятно, что там же, в советской зоне оккупации, происходит действие его первого романа «Дочь букиниста» (1951), который даже выдвигался в 1952 году на Сталинскую премию, но громкой славы и устойчивой литературной репутации автору не принес. Во всяком случае, когда П. отправил в «Новый мир» повесть «Ошибка Алеши Кочнева», к нему отнеслись как к новичку, и рукопись (позднее в партийных документах она безо всяких причин будет именоваться «клеветнической») отклонили.
Зато взяли его же обширный очерк «Об искренности в литературе», и, — говорит Г. Свирский, — «едва декабрьский номер <1953 года> появился в продаже, как о Владимире Померанцеве заговорила вся думающая Россия»[2363]. «Появление этой статьи было подобно взрыву атомной бомбы», — подтверждает Б. Сарнов[2364], так как в ней фальшь казенной советской литературы была впервые вслух названа хорошо проплачиваемой фальшью, одних читателей отталкивающей, а других одурманивающей.
И творцы шаблонного соцреалистического массолита тут же приготовились дать смутьяну отпор. Он поначалу мог показаться нестрашным, и главный редактор «Нового мира» А. Твардовский вряд ли лукавил, когда 23 января 1954 года писал встревоженному П.:
Право же, зачем Вам беспокоиться насчет того, что где-то кто-то собирается возразить Вам в печати (этому помешать нельзя, и было бы очень плохо, если бы можно было помешать и мы бы этим воспользовались), а где-то руководящий (в объеме Союза писателей) товарищ обронил «ярлычковую» фразу по поводу Вашей работы. Да бог с ними. Живите и радуйтесь, что Ваше слово прозвучало так значительно, задело за живое, вызывает суждения и возражения (может быть, и не только сплошь несправедливые) и производит некое «движение воды». Я говорю в подобных случаях: это и есть нормальная литературная жизнь[2365].
Радоваться, впрочем, оказалось нечему. Экзекуция, начавшись с жестких, но все же относительно миролюбивых статей В. Василевского «С неверных позиций» (Литературная газета. 1954. 30 января) и Л. Скорино «Разговор начистоту» (Знамя. 1954. № 2), возможно, ими бы и ограничилась. Но за декабрьской книжкой «Нового мира» в библиотеках выстроились очереди, в редакции валом пошли письма читателей, поддерживающих П., забурлила студенческая молодежь в МГУ и Литературном институте, а «Комсомольская правда», и вовсе расхрабрившись, напечатала 17 марта письмо аспирантов МГУ С. Бочарова, В. Зайцева и В. Панова, преподавателя школы рабочей молодежи Ю. Манна и студента А. Аскольдова, где говорилось, что, хотя в статье П. вопрос о партийности ставится «нечетко», она «может, тем не менее, стать поводом для обсуждения общих вопросов советской литературы»[2366].
И это бы еще ладно, но бунтарство мало кому известного автора одобрили «Голос Америки», другие западные СМИ, а «Новый мир», упорствуя, продолжил разоблачать «фальшь» и «лакировку действительности» — и памфлетом М. Лифшица о М. Шагинян (№ 2), и заметками Ф. Абрамова «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» (№ 4), и статьей М. Щеглова о «Русском лесе» Л. Леонова (№ 5).
Линия, значит? И неистовые ревнители, сомкнувшись с аппаратчиками из идеологических отделов ЦК, стали массированно бить уже по А. Твардовскому, подводя его к отставке, которая в августе 1954 года и случилась.
П., разумеется, весь год тоже не забывали, называя его статью «совершенно похабной» (Б. Полевой)[2367] и вскрывая ее «гнилую сущность» (В. Катаев)[2368]. Но что с него возьмешь? Исключить из партии — так он беспартийный. Исключить из Союза писателей — так он в него еще не вступил. Одно остается — перекрыть, как тогда говорили, клеветнику кислород.
И перекрыли. Во всяком случае, — как рассказывает Г. Красухин, друживший с П. уже в 1960-е годы, —
без куска хлеба оставили. Перекрыли любую возможность печататься. Попробовал Владимир Михайлович, юрист по специальности, устроиться куда-нибудь юрисконсультом, но <…> никто брать на работу опального писателя не желал[2369].
Так что пройдут годы, прежде чем П. все-таки, и при деятельной поддержке К. Чуковского, примут в Союз писателей (1959)[2370], возьмут на работу членом редколлегии малозаметного журнала «Семья и школа» и дадут возможность печататься — впрочем, только иногда и так же малозаметно. Роман «Итога, собственно, нет…», написанный в 1970 году, будет напечатан уже после смерти писателя (Октябрь. 1988. № 6) и в обстановке разбушевавшейся гласности тоже останется незамеченным.
Но статью «Об искренности в литературе» будут помнить всегда. Мал, что называется, золотник, да дорог.