Возможность, как тогда шутили, «остепениться», то есть стать статусным филологом, ему тем самым перекрыли, а от лестного распределения после МГУ на службу литературным редактором в КГБ удалось отвертеться[2421]. И больше никаких соблазнительных предложений к Р. не поступало, да он и сам к карьерному росту отнюдь не стремился. В конце концов и штатная работа по молодости в разных редакциях дала ему только одно: круг друзей.
Да еще каких друзей! «Я, — листает Р. страницы своей памяти, — первым слушал первые песни Окуджавы. Просто мы вместе работали — в соседних кабинетах. С Наумом Коржавиным мы вместе слушали первые главы великолепной вещи Балтера „До свидания, мальчики!“». И еще:
Мне в журнал «Юность» принес свои первые рассказы поэт Фазиль Искандер, с которым я был уже дружен, — как показывал первую свою повесть другой тогдашний товарищ, Владимир Максимов. Одному из первых читал мне Владимир Войнович — наизусть, как стихи, — главы еще не законченного, только лишь сочинявшегося «Чонкина». Самым первым писал я о прозе Василия Аксенова и о поэзии Олега Чухонцева… Довольно?[2422]
В дальнейшем, конечно, жизнь многих из них разведет, но спервоначалу они шли вместе — молодые таланты и их критик, поэтому удивительно ли, что именно Р. статьей в «Юности» (1960. № 12) дал имя всему поколению — «шестидесятники»[2423].
Их лидером он, впрочем, не стал, как не стал уже позже и одним из присяжных идеологов «Нового мира», то есть печатался, там, конечно, и очень ярко, даже, — рассказывает, —
попал в знаменитое «Письмо одиннадцати»[2424] — авторы его оказали мне честь, назвав мое имя в ряду пяти чудовищных, «антисоветских» критиков, подрывающих основы социалистического строя… Но это, к сожалению, неправда, я не был человеком и «Нового мира»[2425].
И причина самая простая: необыкновенно в свои молодые годы компанейский, Р. никогда не ощущал своей принадлежности к какой-либо «литературной партии» и власти «групповой» дисциплины над собою не признавал. Предпочитал независимость, в том числе вкусовую, превыше всего ценил свободу в высказываниях, над эмблемами Оттепели вроде А. Вознесенского и Е. Евтушенко весело издевался, легко ссорился с кумирами публики, а многих и вовсе на дух не принимал — Ю. Казакова, например, «всегда считал писателем дутым»[2426], признался, что «Турбина как критика терпеть не мог»[2427], а Ю. Трифонова, даже уже после выхода «Дома над набережной», хлестко припечатал: «Это рак, гениально исчисливший все выгоды безрыбья»[2428].
Но это все в письмах, в разговорах с друзьями, в позднейших воспоминаниях. Тогда как критик должен высказываться публично, вынужденно приноравливаясь к требованиям цензуры и казенного этикета, а здесь Р. стреножили соображения уже не столько эстетики, сколько этики. Я, — объясняет он, — мог бы ругать «тех, кого можно ругать, мне не нравящихся, но талантливых людей, а официозное барахло я тронуть не могу», то есть не могу
позволить себе написать о том, что не то, что Софронов — дерьмо собачье, графоман и ничтожество, или Сергей Владимирович Михалков, исхалтурившийся в прошлом талант, но какого-нибудь ничтожного Фирсова тронуть было нельзя. Цензура не позволяла[2429].
Вот так по Р. и получалось, что из оперативной критики с ее ограничениями надо уходить. Куда?
Спасал дар пересмешника[2430] — и Р. на паях с Л. Лазаревым и Б. Сарновым выпускает сборник превосходных литературных пародий «Липовые аллеи» (1966). Еще, конечно, спасало умение о самом сложном в литературе говорить запросто — и все 1970-е годы он вместе с Б. Сарновым ведет серию радиопередач для школьников «В стране литературных героев», собирая из сценариев книги (1977, 1979, 1989), которые и сегодня неплохо было бы переиздать. Сердце однако же влекло его к занятиям более капитальным — и Р., оскоромившись заказными монографиями о Я. Смелякове (1971) и К. Кулиеве (1974), одну за другой пишет книги о Пушкине (1977, 2006), Фонвизине (1980, 1985, 2008), Сухово-Кобылине (1988, 1989), очерки о русской классике, ее переложении на язык телевидения, кинематографа и театра (1982, 1984, 1989).
Далекие от норм академического письма, эти книги вряд ли можно назвать научными. Скорее писательскими, стилистически очень яркими, уводящими читателя в мир непреходящих художественных ценностей от литературы текущей, которая чем дальше, тем больше видится Р. либо исключительно тусклой, либо фальшивой.
И перестроечное обновление ничего в этой позиции уже не переменило. К книгам о классике XVIII–XIX века прибавляются работы об А. Галиче (1990) и О. Мандельштаме (1994), и, хотя Р. опять вроде бы много пишет о современности, но почти только в жанрах фельетона или памфлета, с одинаковой неприязнью относясь как к постсоцреализму, так и к постмодернизму. Его голос отныне — это «Голос из арьергарда», как называлась запомнившаяся статья в «Знамени» (1991. № 11). Его авторское амплуа — фонвизинский «Стародум», как назвал он свою постоянную рубрику в «Новой газете», с которой сотрудничал с 1996 года до самой смерти.
Понятно, что столь демонстративное неприятие едва ли не всей современной культуры[2431] многих раздражало. Р. упрекали в стариковском брюзжании, шутили, что, будто пушкинский Демон, ничего во всей природе благословить он не хотел. Однако читали, так как, во-первых, — говорит С. Тарощина, — даже и брюзжанье «искупалось безмерной личной одаренностью»[2432] автора и его энциклопедическими познаниями.
А во-вторых, в век инноваций, креатива, лихорадочной гонки за интеллектуальной модой должен же кто-нибудь напоминать, что есть ценностей незыблемая скала, и этих ценностей надо бы держаться.
Соч.: Русские, или Из дворян в интеллигенты. М.: Книжный сад, 1995; Русская литература: От Фонвизина до Бродского. М.: Слово/Slovo, 2001; Самоубийцы: Повесть о том, как мы жили и что читали. М.: Текст, 2002; Книга прощаний: Воспоминания. М.: Текст, 2004; Советская литература: Побежденные победители. М.: Новая газета, Инапресс, 2006; Голос из арьергарда: Портреты. Полемика. Предпочтения. Постсоцреализм. М.: Время, 2007; Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы (История жизни и творчества Дениса Ивановича Фонвизина). М.: Текст, 2008; Дневник стародума. М.: Новая газета, 2008.
Лит.:Чупринин С. Критика — это критики. Версия 2.0. М.: Время, 2015. С. 232–250.
Решетов Алексей Леонидович (1937–2002)
Отец Р., известный на Дальнем Востоке журналист, был расстрелян в 1937-м, мать после казахстанской ссылки в начале войны перевели на строительство бумажного комбината в Соликамск. Туда в 1943-м и детям вместе с бабушкой разрешили переехать, жили в Боровске, позже почти тридцать лет в Березниках.
И весь жизненный путь был словно наперед расписан: школа, горно-химический техникум, 26 лет работы на вредном для здоровья калийном комбинате, где, — удостоверяет «Малая березниковская энциклопедия», — Р. «показал себя специалистом высокой квалификации и хорошим организатором». Более того: «за высокий профессионализм в труде он неоднократно награждался руководством рудоуправления и предприятия „Уралкалий“»[2433], получил, например, за выслугу лет значок «Шахтерская слава».
Были, правда, еще стихи, пришедшие к Р. уже в шестнадцатилетнем возрасте — неведомо откуда и неведомо зачем. Н. Гашева, первый любящий его редактор, даже изумлялась спустя много лет: «Эстетический голод, сенсорное голодание среди серых одинаковых домов-хрущевок, в черно-белом пространстве семимесячной зимы, на фоне бездарных плакатов, призывов, стендов — как выдерживала это поэтическая душа?»[2434]
Но ведь выдержала же. Уберегла и от плакатных возгласов в рифму, от соблазна прослыть официально признанным рабочим поэтом, певцом индустриального Урала, каких тогда было тринадцать на дюжину. Так что стихи Р., числившиеся у редакторов и критиков по разряду «чистой», она же «аполитичная» и «книжная», лирики, в печать пробивались со скрипом. Но все-таки, пусть пока только в провинции, пробивались — в 1960 году Пермское издательство выпустило сборник «Нежность», в 1964-м — «Белый лист», и чуткий Б. Слуцкий откликнулся на него в столичной «Юности», подчеркнув, что «пермский Решетов — настоящий поэт и заслуживает, чтоб его читали далеко за пределами его города» (1965. № 8).
Известность, еще не очень громкая, по капле прибывала, и после «Белого листа», после публикации повести «Зернышки спелых яблок» (1963) про военное детство Р. наконец принимают в Союз писателей (1965). Но и на собраниях, и в местных партийных газетах его продолжают — простите это простонародное слово, — гнобить: оторван-де от жизни, слишком умничает, замкнут в «узком чуланчике» своих эгоистических переживаний и т. д. и т. п. На что уж В. Астафьев, и тот в газетной рецензии на коллективный сборник пермских поэтов «Современники» (1967) написал, что стихотворения Р. будто
вынуты из пропыленного альбома прошлого столетия, со всем набором потускневших от времени поэтических атрибутов, начиная с «пунша» и кончая «гранитным плащом», «Италии и Натали», а также и «пепла златых черновиков»