Но спорили, и, вероятно, еще горячее, также об организационном устройстве будущего театра. Эфрос, прирожденный режиссер, стоял горой за жесткое единоначалие, стабильный состав труппы и какое-то подобие «государственной антрепризы». Тогда как Ефремов — Оттепель же с ее духом вольницы! — ставил на демократию, где все за всё голосуют: и кому руководить театром, и кому в нем играть, и какие пьесы ставить, и как распределять роли.
Кто в этих спорах победил и как с течением лет трансформировались ефремовские принципы, нам теперь известно. Как известно и то, что уже в декабре 1956-го Эфрос от этого проекта отошел, а с ним отошел и С., записавший в дневнике, что «если говорить о человеке, который мог бы возглавить все это дело, то это, конечно, Эфрос, и только он».
Впрочем, он и не мог бы продолжать полноценное сотрудничество с «Современником»: мучившая С. жесточайшая астма с каждым месяцем прогрессировала, и он, человек театра par excellence, уже почти не покидал свою квартиру, куда новости приносили друзья, съезжавшиеся после премьер, и… И телевизор! — по тем временам еще новинка, мало кем оцененная, но ставшая для С. и окном в мир, и объектом его профессионального внимания.
А. Свободин, друг С. со школьных лет и коллега по редакции журнала «Театр», вспоминал, как они вдвоем по предложению Н. Погодина, главного редактора, написали едва ли не первую рецензию на шедший в прямом эфире телевизионный спектакль:
Саппак придумал для нее замечательную форму. Он уселся перед телевизором, я же отправился в студию на Шаболовку. Мы, как говорится в детективах, сверили часы и опубликовали параллельный монтаж наших впечатлений, снабженный хронометражем[2506].
Это разовый эксперимент, конечно. Но наблюдения множились, мысли о телевидении как о принципиальном новом виде искусства разрастались, были частично опробованы в «пилотных» статьях «Телевидение, 1960. Из первых наблюдений» для «Нового мира» (1960. № 10), «Искусство, которое рождается» для «Вопросов литературы» (1962. № 1). Так что после безвременной смерти С. его вдове — критику В. Шитовой осталось с помощью их общего друга — критика И. Соловьевой лишь выстроить его записи в стройную систему. И уже в 1963 году вышла книга, которая, как бы потом телевидение ни менялось, легла в фундамент наших представлений о его эстетике и поэтике.
Ее с тех пор уже трижды переиздавали (1968, 1988, 2007), что совсем не часто случается с книгами критиков.
Соч.: Телевидение и мы: Четыре беседы. М.: Аспект-Пресс, 2007; Блокноты 1956 года. М.: МХТ, 2011.
Сарнов Бенедикт Михайлович (1927–2014)
На Великую Отечественную войну С. по возрасту не поспел, и, — вспоминает его однокурсник Г. Бакланов, — в Литературном институте таких вчерашних школяров было всего двое. Относились к ним с отеческой снисходительностью, однако же… Как-то, — продолжает Г. Бакланов, — С. «вышел из библиотеки, неся многие тома „классиков марксизма-ленинизма“, и сказал, что вот, мол, они столько понаписали, а ему — учить… Это было тут же донесено[2507], его исключили из комсомола и следом — из института»[2508].
Бог и администрация были, впрочем, милостивы, так что Литинститут он в 1951 году все-таки окончил, а печататься начал еще раньше, в 1948-м, причем сразу в «Новом мире» еще у К. Симонова, и, смолоду обладая легким, стремительным пером, стал зарабатывать на жизнь по преимуществу ответами на письма школьников в «Пионерскую правду». И рецензиями, конечно, — как журнальными, так и «внутренними».
Случалось и в штате поработать. Так, журнал «Пионер», где С. с 1955 года заведовал отделом художественной литературы, запомнился тем, что в 1956-м ему удалось там опубликовать стихотворение Б. Слуцкого «Лошади в океане», быстро ставшее знаменитым. Что же до «Литературной газеты», которой было отдано несколько лет жизни на рубеже 1950–1960-х, то она, помимо профессионального опыта, дала С. еще и дружескую среду, которая с тех пор только расширялась и расширялась. Гений общения, колкого устного слова, он в литературной Москве знал, кажется, всех, и его все знали.
Множились публикации, нарабатывался авторитет, появилась первая книжка — о детском писателе Л. Пантелееве (1959), поэтому и вступление в Союз писателей (1960) по рекомендациям С. Маршака, В. Шкловского, А. Дементьева и в одной компании с А. Вознесенским, А. Гладилиным, Н. Матвеевой, В. Кардиным, Ю. Семеновым прошло без сучка и задоринки. С ершистым С. постоянно спорили, да и он сам очень охотно ввязывался в полемику — то защитит «окопную прозу» от казенных патриотов (9 июля 1959 года), то в статье «Если забыть о часовой стрелке…», разверстанной на два «литгазетовских» номера, устроит выволочку остро модным тогда А. Вознесенскому и Е. Евтушенко (27 июня — 1 июля 1961 года)…
Служба в газете была не сказать чтобы очень уж обременительной, но все-таки службой, так что в один прекрасный момент С. — и уже до конца своих дней — перешел, как это раньше называлось, на вольные хлеба.
Сейчас это называется фрилансом, и новому поколению трудно себе представить, что критик мог относительно безбедно прожить без всякой зарплаты на одни только гонорары и разовые приработки. Однако же мог. Если, естественно не покушался в открытую на основы правящей идеологии. И если писал быстро, легко, много, меняя — в случае необходимости или по собственному усмотрению — регистры и жанры своих высказываний.
Для протеистичного С. проблем с этим не было. Мог и в прозе для детей отметиться — сборник рассказов «Трудная весна» (1962, 1965), фантастическая повесть «Юра Красиков творит чудеса» (1969). И веселое пересмешничество превратил в союзе с друзьями Л. Лазаревым и Ст. Рассадиным в книгу литературных пародий «Липовые аллеи» (1966), которая знатоками оценивается ныне как классическая. Писал о детской литературе («Страна нашего детства» — 1965), о советской поэзии («Рифмуется с правдой» — 1967; «Самуил Маршак» — 1968; «Бремя таланта» — 1987). Долгие годы вел, наконец, вместе со Ст. Рассадиным популярную радиопередачу для школьников «В стране литературных героев», собрав сценарии в увесистый том «Беседы о литературе» (1977).
Уже тогда, и тоже до конца дней, выработался особый «сарновский» формат высказывания — не то чтобы аналитическая статья, а скорее вот именно беседа, где автор будто перемигивается с понятливым читателем, балуя его и остротами, и кукишами в кармане, и ворохом исторических анекдотов, и, что называется, лирическими или риторическими отступлениями, но в итоге неизменно выводит полемику к просветительству, а эстетические оценки подминает этическими[2509].
Эту манеру как бы шутя учительствовать принимали отнюдь не все коллеги С. «Я ему сказал, что в нем борется умный человек и эстрадник и последний часто теснит первого», — 18 ноября 1966 года записал в дневник Л. Левицкий[2510]. А вот А. Гладков, увидев, как С. разнес позднюю прозу В. Катаева за безнравственность[2511], и вовсе припечатал: «Он умный человек, но талмудист»[2512].
Однако, едва грянула перестройка, именно эта манера оказалась необыкновенно востребованной — в глазах интеллигентной публики, не слишком отягощенной филологическими познаниями, но взыскующей правды. Вторая половина восьмидесятых — начальные годы нулевых стали для С. периодом акмэ, наибольшего подъема творческих сил: он выпускает двухтомную антологию литературной пародии (1988), отвечает в «Огоньке» за рубрику «Русская проза. Двадцатый век. Из запасников» (1989), ведет на телевидении собственную программу «Сталин и писатели» и раздел «В шутку и всерьез» в академических «Вопросах литературы», предваряет своими вступительными статьями бесцензурные издания книг И. Эренбурга, Н. Коржавина, Б. Слуцкого (2013), деятельно участвует в создании Союза писателей Москвы и в работе обновленной Комиссии по Государственным премиям России…
А главное, пишет, пишет, пишет — теперь уже по преимуществу книги, в том числе многосотстраничные, случалось что и многотомные. Они по-прежнему полемичны, по-прежнему ригористичны, и не забыть, что С., некогда восторженно принявший «Один день Ивана Денисовича», сражавшийся за публикацию «Ракового корпуса» на родине[2513], теперь отказывал их автору даже в крупицах таланта после того, как заподозрил А. Солженицына в антисемитизме. Или ставил А. Ахматовой в вину «фальшивый» цикл «Слава миру», М. Зощенко — «Партизанские рассказы», а О. Мандельштаму — «литературно несостоятельную» «Оду» в честь вождя.
К разряду строгой науки о литературе эти книги, включая и увесистый четырехтомник «Сталин и писатели» (2008–2011), отнести затруднительно. Никакого тебе «академического письма», почти никаких ссылок на источники. Отлично, конечно, подготовленный, С. вообще предпочитал опираться не на документы и проверенные данные, а на собственные воспоминания и впечатления, равно как и на байки своих друзей. Поэтому сомнительные обороты вроде «мне рассказывали, что…» или «говорят, что…» встречаются в его работах частенько, и его недоброжелатели (доброжелатели, впрочем, тоже) подлавливали С. и на неточностях, и на недостаточной фундированности выводов[2514].
Это, повторимся, не статьи, не исследования, но беседы, письменная форма устного слова или, если угодно, своего рода литература о литературе — яркая, страстная, порою опрометчивая, но всегда подталкивающая к самостоятельному поиску.
Книги С. тогда, в 1990–2000-е, так и читали. И сегодня, будем надеяться, понимают их так же.