[2534] готов он не был, так что новые стихи стали гораздо более блеклыми, и годы должны были пройти, прежде чем любование революционной брутальностью сменится состраданием, а патетика классовых боев уступит место фирменной светловской мечтательности и его же фирменной улыбчивой сентиментальности.
Рубежом, возможно, стала война, когда фронтовой журналист майор С. выпустил несколько дежурных книг («Двадцать восемь», «Отечество героев», «Стихи о Лизе Чайкиной»), но написал и «Итальянца» (1943), резко выделившегося в тогдашнем стихотворном потоке своей человечностью.
Вот и об облике, какой в глазах современников сложился у С. в послевоенные десятилетия, можно сказать то же: он был человечным. Не первым, быть может, храбрецом, но и отнюдь не сервильным: в партию не вступил и в своих стихах, — как отмечает Э. Тареева, — почти «ни разу не упомянул Сталина», «жил и писал так, как будто никакого Сталина со всем его карательным репрессивным аппаратом вообще не существует в природе»[2535]. И еще важное, уже из воспоминаний В. Шаламова:
Светлов встал, протягивая мне руку:
— Подождите. Я вам кое-что скажу. Я, может быть, плохой поэт, но я никогда ни на кого не донес, ни на кого ничего не написал.
Я подумал, что для тех лет это немалая заслуга — потрудней, пожалуй, чем написать «Гренаду»[2536].
Так что жил С. так, как живется: в конце 1940-х и в 1953–1958 годах преподавал в Литературном институте, зарабатывал переводами по подстрочникам, охотно выступал хоть на пионерских слетах, хоть на литературных вечерах в Лужниках и в Политехническом, заслужив у Е. Евтушенко снисходительно любовный титул «чемпиона легкого веса в поэзии». И много пил, конечно, однако, — говорит З. Паперный, игравший при С. ту же роль, что Эккерман при Гёте, — «когда он пьянел, он становился еще тише, молчаливее и — еще остроумнее»[2537].
Позднейшие воспоминания, книга З. Паперного «Человек, похожий на самого себя» (1967), ставшая основой для спектаклей П. Фоменко и А. Шапиро, почти исключительно об этом — о несравненном остроумии и острословии С., о его безбытном, нестяжательском стиле поведения. И если даже сам С. с подковыркой именовал себя «местечковым Мефистофелем», если С. Липкин бранчливо называл его «гаером», а Л. Левицкий сожалел, что С. «талант разменял на остроты, шутки, устные эпиграммы»[2538], все равно вслед за А. Гладковым нельзя не признать, что
жизнь он сумел прожить в наш суровый век регламентаций свободно и беспечно, создав вокруг себя удивительную полубогемную атмосферу. Его упрекали за этот образ жизни, но не он ли позволил ему до конца сохранить свой лирический дар, свой особенный, ни на кого не похожий голос?[2539]
«Светлов, — в дневниковой записи от 28 сентября 1964 года суммирует П. Антокольский, — был предметом общей непрестанной любви. Если был, значит, заслужил». И — вспомнив романтику двадцатых, узнав, что и одним из последних стихотворений С. стала «Комсомольская песня», — власть почти сразу же после его похорон спохватилась: в 1967 году ему посмертно присудили Ленинскую премию, а в 1972-м еще и премию Ленинского комсомола. «Гренадой» в одном ряду с «Алыми парусами» А. Грина и «Бригантиной» П. Когана стали называть все на свете — от молодежных кафе до клубов интернациональной дружбы, а именем самого С. — улицы, библиотеки, теплоходы и даже рестораны.
Видно, и впрямь у нас любить умеют только мертвых. И пробиться сейчас к поэзии С. сквозь эту насильственную любовь поздних советских лет совсем не просто.
Соч.: Стихотворения и поэмы. М.: Сов. писатель, 1966 (Библиотека поэта. Большая серия); Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1975; Большая дорога: Стихотворения. М.: Комсомольская правда, 2013.
Лит.:Светов Ф. Михаил Светлов: Очерк творчества. М.: Худож. лит, 1967; Паперный З. Человек, похожий на самого себя. М.: Сов. писатель, 1967; Ты помнишь, товарищ…: Воспоминания о Михаиле Светлове. М.: Сов. писатель, 1973.
Светов Феликс Григорьевич (Фридлянд Феликс Цвиевич) (1927–2002)
Когда С. было девять лет, его отца, первого декана исторического факультета МГУ, расстреляли по обвинению в контрреволюционной деятельности[2540], а мать приговорили к восьми годам лагерей, и срок она отбывала в Потьме. Тем не менее Светик, как называли его в родительском доме, а затем стали называть и друзья, в 1951 году благополучно окончил филологический факультет МГУ и, отработав по распределению три года журналистом на Сахалине, вернулся в Москву. Здесь его ждали удел литературного критика и журнал «Новый мир», ставший для С. своим[2541].
С. много печатался, вступил в Союз писателей, издал книги о советской литературе с «говорящими» названиями: «Ушла ли романтика? Критические размышления» (1963); «Поиски и свершения: Заметки о современности искусства» (1965); «Михаил Светлов» (1967); «Нравственный фундамент: Заметки критика» (1971).
Однако, пока его литературная карьера так ладно развивалась, С. под воздействием жены Зои Крахмальниковой принял православие, что в безбожном по преимуществу кругу столичных шестидесятников было встречено с недоумением. «Но почему чистокровный еврей, атеист Феликс Светов, — уже и после его смерти задавался вопросом В. Кардин, — вдруг обратился в истого христианина? Ни малейшей внутренней логики, ни малейших предпосылок… Случайность, не более того. Но случайность, для меня лично необъяснимая и отдающая чем-то огорчительным»[2542].
И началась вторая жизнь С.: разорвав с привычным для него кругом, он активно участвует в правозащитном движении, вступается за А. Синявского и Ю. Даниэля, за А. Солженицына, печатается в самиздате и тамиздате, пишет исповедально-богоискательский роман «Отверзи ми двери» и книгу «Опыт автобиографии», а «Новый мир» А. Твардовского, еще недавно бывший для него родным, обличает в беспринципности, конформизме и сервильности: «Стоят ли хоть что-то журнальные номера, если страницы их захватаны жирными пятнами соусов от Дюссо»?[2543]
Радикализм общественной позиции С. и его поистине ветхозаветная, экстатическая страстность были по достоинству оценены властью: в 1982 году его за «антисоветскую, антиобщественную, клеветническую деятельность» исключили из Союза писателей, а в январе 1985 года арестовали — с тем, чтобы после года, проведенного в тюремном замке «Матросская тишина», отправить в ссылку на Алтай, где уже отбывала свой срок З. Крахмальникова.
Освободили их одними из последних — в июне 1987 года, и, вернувшись в Москву, С. закончил роман «Тюрьма», навеянный личным опытом, и, разумеется, опять включился в правозащитную деятельность, став, помимо всего прочего, членом Комиссии по помилованию при президенте России. Но включился, признаем и это, уже без прежнего самозабвения и былой страсти. Ибо главной для него на этой третьей стадии жизненного пути стала та самая «узость чисто художественного взгляда на литературу», которую он так пламенно порицал в свою карбонарскую пору. Вновь почувствовав себя писателем — прежде всего и по преимуществу писателем, С. на рубеже столетий работал с лихорадочной поспешностью, запечатлевая уже не ужасы и трагедии, а истории любви и дружбы, весь тот мир, который неожиданно открылся ему как мир добрых людей, стоящих любви и любовью же отвечающих на любовь.
Что осталось? «Перетяжеленное, — как сказано у А. Солженицына, — богословствование» романа «Отверзи ми двери» и религиозной публицистики сейчас вряд ли кого-то увлечет. В историю освободительного движения в России ушли и многочисленные политические заявления С. А вот «Опыт биографии» и сдержанно строгая книга «Мать Мария — поэзия, служение, крест, надежда» о героине французского Сопротивления Е. Ю. Скобцовой (1984) заслуживают внимания и сейчас. Как стоят благодарной памяти его поздние истории грешной любви и безгрешной дружбы. И в первую очередь, два безусловных шедевра: рассказы «Чистый продукт для товарища» о Юрии Домбровском и «Русские мальчики» — о переделкинских соседях Юрии Давыдове, Анатолии Жигулине и Юрии Карякине.
Достаточно, чтобы человеку, которому Б. Окуджава в 1967 году посвятил «Старинную студенческую песню» («Поднявший меч на наш союз…»), остаться в русской литературе.
Соч.: Тюрьма. М.: Тоза, Библиотека альманаха «Весы», 1992; Русские мальчики // Знамя. 1997. № 12; Чижик-пыжик: Роман. Рассказы. М.: Эксмо-Пресс, 2002; Опыт биографии. М.: Звенья, 2006; То же (в конволюте с книгой З. Световой «Невиновные»). СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2023.
Лит.:Солженицын А. Феликс Светов — «Отверзи ми двери»: Из «Литературной коллекции» // Новый мир. 1999. № 1.
Свирский Григорий Цезаревич (1921–2016)
В историю русской прозы С. войдет вряд ли, и книги его скорее всего умерли, как безымянные на штурмах мерли наши. Однако при разговоре о том, как писатели боролись с правящей идеологией, и этой судьбы не минуть.
Начиналась она, как почти у всех людей его поколения: в 1939-м был призван в армию, в годы Великой Отечественной войны служил бортмехаником на пикирующих бомбардировщиках, затем стал военкором газеты «Североморский летчик», членом ВКП(б) (1944) и, демобилизованный после Победы в звании младшего лейтенанта, кавалером ордена Красной Звезды и нескольких боевых медалей, прошел курс обучения на филфаке Московского университета (1946–1951).
Первый роман — «Заповедь дружбы» (М., 1947) — вышел у С., почти никем не замеченным, еще в студенческие годы. В 1952-м появился следующий — «Здравствуй, университет!», — и реакция на него ограничилась новомирской рецензией под названием «Обедненная картина» (1952. № 9).