И в Пастернаке в поздние 1950-е годы, что многое объясняет, он видел тоже соперника, хотя ценители поэзии по инерции их по-прежнему объединяли: мол, «а в походной сумке — спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак…»
Что же до власти, то она к нему все эти годы присматривалась. Недаром ведь при единственной личной встрече с поэтом в 1943 году Сталин, — как записано в дневнике С., — сказал Маленкову: «С этим человеком нужно обращаться бережно — его очень любили Троцкий и Бухарин». И обращались с ним власти, в общем-то, по-своему бережно — хоть и доносы из Союза писателей внимательно просматривали[2556], хоть и ударили по нему пару раз партийными резолюциями, но наградами не обносили: три ордена Трудового Красного Знамени (1939; 1959; 1967) да плюс еще ордена Красной звезды и Отечественной войны 1-й степени в 1943 году.
Сталинской, как позднее Ленинской и Государственной, премии ему, впрочем, не досталось. Да их в общем-то после войны и не за что было присуждать. Новые тексты С., разумеется, продолжал извергать, и во множестве, но… «Думали, что он — гитарист-виртуоз, а он ничего не умеет», — высказалась, — как вспоминает В. Берестов, — всегда недолюбливавшая творца «Улялаевщины» А. Ахматова[2557]. И даже поэты «поколения сорокового года», до войны считавшие С. своим учителем, в нем постепенно разочаровывались. «Он, — заметил Д. Самойлов 16 апреля 1948 года, — замыслил себя огромным поэтом, замыслил себе облик не по плечу. Это ему не удалось. А честолюбие продолжает мучить…»[2558]. А в дневниковой записи от 30 марта 1968 года подтвердил эту оценку:
Он был талантлив, но создал слишком мало. В нем никогда не было независимости. Грандиозные замыслы были, в сущности, попыткой построить потемкинские деревни и понравиться власти. Даже и здесь он всегда терпел неудачи. Он потерял читателя и не сумел понравиться[2559].
Поэтому если что и осталось от С. в оттепельную пору, то четверостишие «В минуту отчаяния», датированное 1957 годом, но опубликованное только тридцатилетие спустя (Огонек. 1989. № 37):
Как жутко в нашей стороне…
Здесь только ябеде привольно.
Здесь даже воля всей стране
Дается по команде: «Вольно!»
И еще осталось в памяти его странное, мягко говоря, поведение осенью 1958 года, когда 24 октября он из Ялты послал Пастернаку «приветственную телеграмму», но тут же — послушав, вероятно, радио — дезавуировал ее письмом с советом не принимать Нобелевскую премию, ибо «<…> игнорировать мнение партии, даже если Вы считаете его неправильным, в международных условиях настоящего момента равносильно удару по стране, в которой вы живете»[2560]. И более того, 30 октября он, вместе с В. Шкловским, Б. Евгеньевым и Б. Дьяковым, счел нужным посетить редакцию ялтинской «Курортной газеты» с заявлением, что Пастернак всегда «был далек от коллектива советских писателей и совершил подлое предательство»[2561].
Эти поступки принято объяснять страхом. Но только ли страхом? Ведь весною 1959 года, когда нобелевская истерия уже улеглась и никто ни от кого ничего не требовал, С. поместил в «Огоньке» (№ 11) стихотворение, где Пастернак — «поэт, заласканный врагами» сравнивается с трусом, предавшим родину-мать, и делается маловразумительный, но однозначный вывод:
К чему ж была и щедрая растрата
Душевного огня, который был так чист,
Когда теперь для славы Герострата
Вы родину поставили под свист.
Вполне понятно, что во время похорон Пастернака 2 июня 1960 года С., — по свидетельству Т. Глушковой, его студентки, — «не прервал занятий своего учебного литинститутского семинара, проходивших на переделкинской даче»[2562].
А его собственные «похороны, — сошлемся еще раз на дневниковую запись Д. Самойлова, — были немноголюдны. Выступали одни полунегодяи»[2563].
Воля ваша, но придется, вслед за Л. Лосевым, сделать грустный вывод: «Потенциально Сельвинский мог стать чем-то вроде Брехта, но не стал ничем. Он думал, что его сдавливает и несет могучий поток истории, а его, как и многих других, просто придавили и растерли кирзовым сапогом»[2564].
Соч.: Собр. соч.: В 6 т. М.: Худож. лит., 1971; Избр. произведения. Л.: Сов. писатель, 1972 (Библиотека поэта. Большая серия); Из пепла, из поэм, из сновидений. М.: Время, 2004.
Лит.:Резник О. Жизнь в поэзии: Творчество Ильи Сельвинского. М., 1961, 1972, 1981; О Сельвинском: Воспоминания. М.: Сов. писатель, 1982; Красникова А. Поэма Ильи Сельвинского «Улялаевщина»: История текста. М.: Нестор-История, 2021.
Семенов Глеб Сергеевич (1918–1982)
Местночтимые святые есть не только в Церкви, но и в литературе. Вот С. — его имя за пределами Ленинграда — Петербурга почти неизвестно, зато на стогнах невского града до сих пор произносится с великим почтением. И не только произносится: стихи С. составили том в авторитетнейшей Малой серии «Новой библиотеки поэта» (2004), опубликована, хотя далеко не полностью, его обширная переписка, и трудно, наверное, представить себе воспоминания о питерской литературной жизни конца 1940-х — начала 1980-х годов без этого имени.
Родители С. расстались вскоре после рождения сына, но до 16-летнего возраста он носил отцовскую фамилию Деген, пока — надо полагать, при получении паспорта — не переменил ее на фамилию отчима — известного в свое время ленинградского прозаика. Так что и первые стихи студента химфака ЛГУ (1936–1941) пошли в печать уже под этим именем: газета «Пролетарская правда» (1935), журналы «Резец» (1936, 1938), «Звезда» (1940. № 5–6), «Литературный современник» (1940. № 10–11; 1941. № 5).
И быть бы ему по всем статьям во фронтовом поколении, однако биография в судьбу тогда еще не развернулась. В армию С. по причине слабого здоровья не призвали, и первые месяцы блокады он проработал в спецлаборатории противовоздушной обороны, затем был эвакуирован с семьей в деревню Шабуничи под Пермью, откуда уже в 1944-м вернулся в Ленинград и 3 декабря того же года стал членом Союза писателей.
Пошли переводы с языков народов СССР, пошли публикации собственных стихов, а в 1947 году появилась и первая книжка «Свет в окнах». Шума она не наделала, лишь рецензент «Литературной газеты» брюзгливо заметил, что «герой Г. Семенова — только сторонний наблюдатель… не может найти себе места в рабочем строю… в стихах не пахнет послевоенной колхозной деревней… царит застойная патриархальщина…».
Грозных оргвыводов из этих в общем-то справедливых, хотя, разумеется, подлых оценок не последовало, но место С. определилось — действительно не трибун и не боец, сторонний вроде бы наблюдатель, чистый лирик, творящий где-то на обочине, поодаль от страстей, сотрясавших предоттепельную, а потом уже и оттепельную литературную жизнь. Стремясь к успеху или, еще вернее предположить, к труду со всеми сообща и заодно с правопорядком, С. попытался насытить свой следующий сборник «Плечом к плечу» (1952) дежурной риторикой, но она была настолько чужеродна, настолько не срослась с природой его негромкого дарования, что в будущем он даже попросит свою жену и наследницу Е. Кумпан вообще вычеркнуть это название из списка его книг.
Вот и оказалось, что за три десятилетия С. удалось выпустить только три настоящие книги: «Отпуск в сентябре» (1964), «Сосны» (1972), «Стихотворения» (1979).
Да и то, — напоминает Я. Гордин, — доброжелательные редакторы, опережая цензуру, убирали из них лучшие стихи. Среди тех, которые оставались, тоже были вещи глубоко незаурядные — образцы подлинной поэзии. Но в них не было ничего, возбуждающего общественные страсти. В них было другое — стоическое достоинство, скрывающее муку раздвоенности и постоянного подавленного негодования[2565].
В фавориты публики и уж тем более начальства С. не вышел. Но поэты, филологи, стихолюбы его, слава Богу, ценили — и как товарища по судьбам, по стихам (И. Бродский вот, например, назвал С. «довольно замечательным поэтом»), и как виртуозного переводчика О. Хайяма, и как несравненного собеседника.
А профессиональным собеседником поэтов, и прежде всего будущих, С. стал сразу же после войны. Сначала исключительно в видах заработка возился с самотеком в детском журнале «Костер» (1946), потом стал вести поэтическую секцию Ленинградского Дворца пионеров (1947–1950), где, — вспоминает Е. Иоффе, — «буквально нянчился с нами, извлекая поэзию из нашего косноязычия»[2566]. И в то, что тогда называли работой с молодыми литераторами, незаметно втянулся: вел в первой половине 1950-х ЛИТО Политехнического, затем Горного института, руководил одно за другим литобъединениями при ДК имени Первой пятилетки, при Доме ученых, ЛИТО «Нарвская застава», а с 1954 года занимал (с перерывами) скромную, но тогда значимую штатную должность референта Комиссии Ленинградской писательской организации по работе с молодыми[2567]. Даже и в Москве, куда он, неугомонная натура, уезжал на несколько лет, С. не нашел себе другого места, кроме как руководство ЛИТО при Дворце культуры ЗИЛ.
Судя по письмам, эти растянувшиеся на десятилетия обязанности наставника, как и вообще столь глубокая погруженность в чужие рукописи, С. тяготили. Однако же судьбу не переменить, и, — говорит С. Довлатов, —