В кабинете у Хрущева, — вспоминает С., — уже сидел Суслов.
Никита Сергеевич, обращаясь ко мне, спрашивает:
— Завтра ты с докладом на пленуме комсомола выступаешь?
— Да, я.
— А не мог бы ты в докладе «выдать» Пастернаку, как надо?
<…> Вот мы надиктуем сейчас с Михаилом Александровичем[2593] странички две-три, потом вы с Алешей посмотрите, с Сусловым согласуете, и действуй.
Хрущев вызвал стенографистку и начал диктовать. Тут были любимые им словечки: и «паршивая овца», и «свинья, которая не гадит там, где ест или спит»[2594] и пр. Типично хрущевский, нарочито грубый, бесцеремонный окрик, выпирающий из текста доклада, нарушающий общий его тон.
Когда он продиктовал слова о том, что, мол, «те, кто воздухом Запада хотят подышать, пусть убираются, правительство возражать не будет», я взмолился:
— Никита Сергеевич, я же не правительство!
— Не беспокойся! Мы будем сидеть в президиуме и в этом месте тебе поаплодируем. Люди поймут[2595].
И все действительно прошло, как должно: С. отбарабанил чужой текст, ему похлопали, Пастернака, и вместе с ним всю страну, напугали. Поэтому имеет ли значение, что роман «Доктор Живаго» С., «как и все присутствовавшие в зале, тогда еще не читал»?[2596] Человек с непроясненным образованием, С. скорее всего вообще не читал ничего «художественного», во всяком случае, в отличие от своего преемника С. Павлова, больше о литературе он никогда публично не высказывался.
Всего лишь делал карьеру, и о первых ее этапах сказать особенно нечего. Разве лишь упомянуть, что в армию С. не призывался и на фронте не был, хотя до звания генерал-полковника все-таки дослужился. Но это уже потом, в 1961–1967 годах, когда возглавлял Комитет государственной безопасности.
О том, как ему работалось в этой должности, С. оставил пространные воспоминания, неизменно подчеркивая: «В конце пятидесятых — первой половине шестидесятых годов Шелепину, а потом и мне удалось изменить образ КГБ. Он перестал быть „домом ужасов“»[2597].
С этими словами мало кто из современников С. согласится. Хотя действительно, — продолжим цитату, —
политические заключенные сталинских времен уже были на свободе, а новые на их место все не прибывали. Понятие «диссидент» появилось позже. Не было и Пятого управления. <…> Практика изгнания инакомыслящих за границу возникла уже в семидесятые годы, равно как и помещение психически нездоровых людей из их числа в психиатрические больницы[2598].
Вряд ли, правда, этот относительно (и то лишь относительно!) вегетарианский стиль можно признать личной заслугой С. Во всяком случае, стоило только высшей партийной власти после устранения Хрущева посуроветь, как карающий меч госбезопасности вновь расчехлили. И это под водительством С. «органы» организовали процесс по делу А. Синявского и Ю. Даниэля[2599], захватили архив Солженицына и развернули кампанию по его обезвреживанию, да и команду арестовать А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, В. Буковского, других первых правозащитников отдал именно С., хотя, — как он говорит, — «уже не успел этим заняться»[2600].
И высокую должность он потерял отнюдь не вследствие своего либерализма («Я считал себя человеком нового поколения, стремящегося к обновлению, к постепенному улучшению деятельности партии и органов Советской власти»[2601]), а в ходе подковерной борьбы в верхах, закончившейся поражением А. Шелепина и его сторонников. Так что о последующих десятилетиях жизни С. сказать тоже особо нечего: был сослан в Киев на малозначащий пост первого заместителя, а потом и просто заместителя председателя Совета министров УССР, годами вымаливал у Брежнева разрешение вернуться в Москву, а вымолив, вынужден был в 1981 году удовлетвориться оскорбительными для себя обязанностями заместителя председателя правления общества «Знание».
Дожил, однако же, до перестройки и, уже в роли персонального пенсионера, охотно раздавал интервью, которые если чем и интересны, то в первую очередь рассказом о том, как он, — воспользуемся современным словцом, — озвучил в Лужниках хрущевские слова о Пастернаке.
Соч.: Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002.
Лит.:Млечин Л. КГБ. Председатели органов госбезопасности: Рассекреченные судьбы. М.: Центрполиграф, 2013.
Семушкин Тихон Захарович (1900–1970)
«Работа не Алитет, в горы не уйдет», — эту фразу из шукшинской «Калины красной» до сих пор, случается, произносят и те, кто вершинное создание С. не читал сроду.
Что же до пути к роману «Алитет уходит в горы», то этот путь у С. был не коротким. Родившись в селе Старая Кутля нынешней Пензенской области и получив учительское образование, он под воздействием книг В. Тана-Богораза стал, по его собственному признанию, «пленником Севера». Уже в 1924 году в составе экспедиции, которой было, — как он позднее рассказывал, — поручено ликвидировать американскую концессию «Гудсон-бай-компани», С. отправился на Чукотку и застрял там надолго. Руководил статистико-экономической и антропологической экспедициями, организовал в бухте Лаврентия культбазу и первую школу-интернат, был уполномоченным Далькрайисполкома по Чукотскому району. Среди заслуг С. — участие в разработке письменности чукчей и создание первого букваря на национальном языке.
Поэтому вполне понятно, что его первая повесть так и называлась — «Чукотка» (1936). Ее успел высоко оценить М. Горький, А. Макаренко назвал «полярной педагогической поэмой», а М. Донской снял по ее мотивам кинофильм «Романтики» (1941). И все-таки настоящий успех обрушился на С., когда в журнале «Октябрь» (1947. № 1–3; 1948, № 10–11) появился «Алитет» — сага про то, как большевики спасают чукчей от эксплуатации американскими концессионерами и собственными кулаками.
Роман на столь политически жгучую тему был, — как вспоминают, — заказным, и предварительные переговоры велись с С. Марковым, однако с заданием справился именно С., и, — процитируем А. Храбровицкого, — «Семушкин рассказывал мне, что после журнальной публикации Ворошилов, ведавший в Совете министров вопросами культуры, звонил в Гослитиздат, предлагая срочно издать книгу»[2602].
Книга вышла действительно с курьерской скоростью, стала переводиться на языки народов СССР и стран народной демократии, получила Сталинскую премию 2-й степени (1949) и в том же году с первоклассными актерами была экранизирована все тем же М. Донским. Так что в мгновение ока С. — вместе с другими сталинскими лауреатами послевоенного призыва (В. Ажаев, С. Бабаевский, М. Бубеннов, Е. Мальцев и tutti quanti) — стал и баснословно знаменит, и баснословно богат.
Б. Леонов рассказывает чудесную историю про то, как М. Бубеннов и С.
зафрахтовали пароход и отправились с цыганами, оркестром и фейерверком вниз по Волге. Днем, когда корабль шел, отдыхали. А вечером приставали к какой-нибудь пристани и начиналось пиршество, на которое сбегались жители прибрежных деревень. На дворе был август, шла уборочная страда. А люди бросали трактора, комбайны, жатки и мчались к писательскому пароходу, проводили тут всю ночь и на следующий день у них не было сил выйти в поле. До работы ли тут после фейерверка, плясок и песен?! Местные власти стали возмущаться. Сообщили Сталину, что московские писатели срывают уборочную. Вождь повелел снять их с парохода, доставить в Москву и на заседании секретариата Союза писателей разобраться с разгулявшимися лауреатами. Так и поступили[2603].
Обойдясь, впрочем, устными выговорами. Так что, одним словом, жить бы вот так вот и жить. Но Сталин умер, и его любимцев стали потихоньку сдвигать с ключевых позиций. Они попытались сопротивляться, и — как 16 октября 1953 года руководители Отдела культуры и науки ЦК доложили М. А. Суслову, — С. обратился в инстанции с предупреждением, что вот-вот «всю „власть“ в Союзе писателей заберет в свои руки К. Симонов, известный своим пристрастием к группе писателей одной национальности»[2604].
Засилье «одной национальности» и дальше виделось С. причиной как его личных творческих неудач, так и того, что советская литература сбилась с верного курса. Он пишет письма Е. А. Фурцевой в Московский горком партии (12 мая 1956 года), обращается в Президиум ЦК КПСС (5 сентября 1956 года). И все с одним и тем же: идет-де планомерная травля Н. Грибачева, А. Софронова, Вас. Смирнова, Ф. Панферова, С. Бабаевского («с некоторых пор его сделали „козлом отпущения“»), М. Бубеннова («этот автор сидит в лесу, как загнанный. Он вообще не знает, как ему жить»). Да и самого С. травят тоже («мое политическое лицо безупречно», и «мне не понятно, почему же меня должны так „шпынять“ в моей стране»). И корень зла, повторимся, ему известен:
<…> Нельзя согласиться и считать нормальным и политически правильным, когда писатели русской национальности в центре Российской Федерации ни в Союзе, ни в парторганизации не составляют большинства. <…> Ненормальность этого положения усугубляется еще и тем, что за последние годы пополнение Союза писателей за счет молодых литераторов идет так, как будто бы среди русского народа иссякли все проблески таланта[2605].
Возможно, появляйся у С. новые яркие произведения, к его жалобам и пеням в эти и в более поздние годы прислушивались бы повнимательнее. Однако ему как-то все время не писалось, и ни детская повесть «Приключения Айвама», ни рассказы, сказки, очерки, собранные в книги «Жизнь во льдах» и «Угрюм-Север», сравнения с «Алитетом» не выдерживали. Так что он один и удерживал на плаву имя «советского Фенимора Купера» — вплоть до самого конца советской же власти.